«В прошлом любой гуманитарной профессии – зверские методы»

Ольга Журавская, учредитель Благотворительного фонда «Галчонок», поговорила с Екатериной Мень о прибыльности слез и счастья, о разнице во взглядах на сочувствие и эволюции благотворительного сектора.

Ольга Журавская (справа) и Екатерина Мень (слева)

– На днях в фейсбуке у одного блогера, занимающегося благотворительностью и социальной работой, появилась жалоба. На съемках одного из телеканалов для некоего благотворительного проекта, в котором фигурируют потенциальные получатели помощи, режиссер этой программы стал настаивать на том, чтобы все герои непременно рыдали в камеру, а иначе нет смысла вообще-то снимать и занимать эфирное время – нерыдающим субъектам благотворительности никто не даст ни рубля. В этой связи я хотела с тобой, как опытным благотворителем и экспертом, хорошо знающим ситуацию здесь в России и там (в США), обсудить этот феномен. Откуда эта мифология?
– Есть такой чудесный комедиант, его зовут Тревор Ноа. Тревор родился в Южной Африке, он теперь живет где-то в Йоханнесбурге. Я сразу же вспоминаю про то, как он пренебрежительно отзывается о многих роликах, призывающих жертвовать на детей в Африке. Когда его спрашивают – почему, то он отвечает, что сам вырос в очень бедной семье, и они страшно нуждались, но уж мух от лица он всегда был в состоянии отогнать. Другими словами, это порок не только российского телевидения, а так в принципе принято по законам жанра. Если вы оказались в трудной ситуации, то плачьте, разжалобьте нас. Иначе мы вам не поможем.

– То есть этот комик понимает, что просьба о помощи не должна быть равна унижению, так? Почему в России кто-то считает, что это полное тождество? Из чего это могло зародиться вообще?
– Я хочу еще раз подчеркнуть, что он говорит о роликах, которые снимаются международными компаниями и показываются в основном в Соединенных штатах, к примеру. Я думаю, что любой нормальный человек, сталкивавшийся с трудностями в жизни, понимает, что просьба не должна быть равна унижению, но у телевидения другой жанр. Им нужно продать эмоцию и получить рейтинги, а не разрешить просьбу о помощи. Потому телеканалы нарочно преувеличивают эмоцию: «плачьте, бейтесь, дайте нам материал страдания». Это как избыточный грим на лице у актера, чтоб даже на галерке разглядели.

– А если получатели помощи не хотят рыдать. Если они вообще никогда не рыдают. А просто живут – трудно, тяжело, но без рыданий. Они не имеют права получать помощь? Или, по крайней мере, как-то самостоятельно определять стиль своего обращения?
– Тут, Катя, нужно вот что понимать. Основа любой благотворительности – это эмпатия. Возможность встать на место другого человека и проникнуться к нему состраданием. С этой ролью, к примеру, вполне справляются книжки, какие угодно. Все, что для этого требуется – это хорошо рассказанная история. Хорошо показанный герой. Для этого необязательно рыдать или биться в истерике, как ты понимаешь. Или вот тебе хороший пример – помнишь ли детский мультик про девочку, которая хотела собачку и превратила в щенка свою варежку? Они весело играли, а в конце мультика он размотался и исчез. Этот мультик разбил сердца миллионам людей, и, если бы там бегущей строкой пустили короткий номер для пожертвования в приюты животных, то сбор был бы отличным, я уверена. (Хотя это и нельзя делать, эта манипуляция над взрослыми, обязывающая их раскошелиться, но в остальном пример годный). Там никто не бился в истерике, размазывая сопли. Просто хорошо и талантливо рассказанная история всегда пробирает до костей. Но – это же надо вложить время, профессионализм, подумать над идеей, реализовать толково. Попросить героев рыдать в камеру и срывать с себя одежду куда проще, чем вот это все придумывать.

– Есть примеры таких удачных идей?
– Раз уж я встала на свой конек – ну вот последний пример, который меня поразил – это сбор, организованный создателем HONY (Humans of New York (HONY) – проект американского фотографа Брэндона Стэнтона. Он ежедневно фотографирует случайных людей на улицах Нью-Йорка, а затем выкладывает снимки и записи бесед со своими героями в специальный блог www.humansofnewyork.com. – Прим. ред.). Никто не плакал и не бился в истерике, ученики и учителя просто рассказали – через какие трудности они проходят, а Брендон просто талантливо сформулировал их просьбу и поделился этой просьбой со своей аудиторией. 1,5 миллионов долларов за две недели – а ведь не пролито и слезинки.

– Вот! Мне почему-то тоже кажется, что все дело в каком-то страшном дефиците старания. Вот есть люди, которые сложили представление «о милосердии» из своих наблюдений за промышленными нищими в транспорте. Те как раз любят жанр «мух на лице» с обязательным нытьем. И большинство условных режиссеров представляют себе просьбу о помощи вот так. При том, что, уверена, никто из них как раз на такой стиль и бровью не повел, все сразу про них понял и не дал ни рубля. Но как только представилась возможность сделать что-то самим, то, вместо посидеть и подумать, – немедленно этот жалкий опыт канюченья. Я согласна про эмпатию. Но эмпатия – это не сострадание буквально. Это в принципе способность человека признавать чужие чувства. А что бы ты ответила такому режиссеру – вынуждающему рыдать, допустим, не самых простых подопечных твоего фонда?
– Да даже самых простых подопечных моего фонда.

– Да любых. Просто тех, кому реально нужна помощь, а к тебе – о счастье! – приехало телевиденье.
– Я большой противник того, что цель определяет средства. Мне кажется, что такое насилие над личностью способно уничтожить человека. И те двадцать тысяч рублей, которые мы в результате соберем, окажутся кровавыми. Понимаешь о чем я? Если вдруг сам ребенок или его мама разоткровенничаются и расплачутся – это их личный выбор. Но даже в этом случае, скорее это произойдет в том случае, если режиссер будет задавать тонкие и болезненные вопросы, про которые людям надо обязательно задумываться, хоть это и тяжело. В этом случае мама совершенно естественно может расплакаться и – ну что же. Она имеет на это право. Но не обязана, вот что важно. Рыдать над своей жизнью в обязательном порядке за деньги – это какая-то сделка с дьяволом.

– Я очень с этим согласна, но позволь мне вернуться к своему цинизму. Скажи мне, ты прекрасно знаешь тренды западной благотворительности. Ну и отечественной, конечно. В принципе, есть прямая связь между масштабом публичного, демонстрируемого страдания и суммой собранных средств? Возможно, действительно, это экономически выгодней?
– Катя, страдание, безусловно, привлекает внимание. Равно как и счастье. Надежда. Умение бороться и не сдаваться. Грусть, одиночество – велик спектр эмоций, которыми можно привлечь внимание и сочувствие, выраженное в пожертвованных деньгах, просто их можно использовать вульгарно, топорно и прямолинейно – вот мамочка больного дитяти, плачьте мамочка и дитятю потрясите, пусть тоже заходится, а можно тонко – со всей любовью к собеседнику. Со всем вниманием. Тренды же, если говорить о них прямолинейно, всегда вульгарны. Я не против того, что честно показанное страдание не приносит денег, конечно приносит. Но честно показанная история успеха приносит не меньше денег. А вот вульгарные истории, не знаю, мне кажется, наоборот действуют во вред сектору. Люди устают от бесконечной истерики и высоких нот. Эти передачи могут смотреть только самые стойкие…Самые бесчувственные, если хочешь.

– Ты сейчас со своим фондом «Галчонок» выводишь один из своих проектов (инклюзивное образование детей с аутизмом и нарушениями нейроразвития) на одну из самых мощных краунфандинговых платформ в Америке. В этом проекте точно никто не рыдает. Скажи мне, как ты обосновывала «прибыльность»? И скажи мне, как менеджеры платформы рассуждали, принимая этот проект под свое крыло?
– Прибыльность – это масштабируемость и эффективность. Если бы этот проект мог поддерживать только восемь детей, и у него не было бы перспектив роста – навряд ли его можно было бы считать прибыльным, поэтому в первую очередь меня подкупил тот факт, что мы запускаем автомобиль. Приятно побыть Томом Фордом. Конечно, первый автомобиль стоит дорого, он ручной сборки и многие вещи нужно понять по ходу пьесы, но зато есть надежда и мечта, что потом мы сможем дать этот автомобиль каждому нуждающемуся и научить государство работать с нашими детьми. Я бы хотела жить в мире, в котором каждая семья особенного ребенка могла выбрать для себя инклюзивное образование и не разориться. При этом, не знаю, нужно ли лишний раз проговорить про разницу между инклюзией и сегрегацией?

– А проговори! Это никогда не будет лишним. Особенно на фоне того, как мило оседлан сегодня этот термин теми, кто спит и видит, как бы всех рассовать по надлежащим загонам.
– Вот интересно, когда люди думают про то, в какой школе они бы хотели обучать своего ребенка, то многие кроме хороших учителей перечисляют, что в школе должны быть хорошие добрые дети, творчество, сплоченная командная работа, уважение личности. Я не против, мне кажется, что это действительно очень важно. Просто я не совсем понимаю, каким образом можно воспитать детей, если прятать от них любого, кто отличается. Какое возможно творчество, откуда возьмется уважение личности? Если дети не привыкли заботиться о тех, кому нужна их помощь, видеть все разнообразие этого мира, почему они должны вырасти хорошими взрослыми и не сдать стареньких родителей в дом престарелых на два памперса в день?

Почему люди предполагают, что всех детей с особенностями надо посадить в один класс – чем они там будут заниматься? Рычать друг на друга? Каким образом можно развиваться, если перед глазами нет примера? Это известно всем мамам, у которых больше одного ребенка. Второй малыш, видя старшего брата или сестру, начинает раньше ходить, быстрее развивается. Потому что дети любят повторять за детьми. Это немаловажный принцип инклюзии. Кроме того, что невозможно же смотреть на класс, в котором только дети с особенностями. Это все равно, что полагать – это единственная разновидность детей на планете.

– Да, но многих пугает, что как раз инклюзия позволит вытеснить так называемую «нормальность» (что бы мы ни вкладывали в это понятие).
– Инклюзия – это гарантированное право на образование всем гражданам с учетом возможностей каждого. Мы не призываем школы ориентироваться на особенных детей и корректировать программу. Боже упаси, мы не хотим ущемлять ничьи права. У каждого особенного ребенка имеется тьютор и специальная программа обучения. Он возьмет из общего урока ровно столько, сколько способен взять, а все остальное доберет в ресурсной зоне.

Ольга Журавская

А сегрегация – это когда людей отделяют от общества по какому-либо признаку. Национальному, расовому, умственному, физическому. Это, по большому счету, фашизм. Вот и вся разница.

– Ну вот возвращаясь к теме нашего разговора – возможно, именно суть проекта – инклюзивное образование – представляет ту ценность, которую легко и привычно предлагать жертвователям Америки и тех стран, где инклюзивному образованию уже лет 40? Но получается так – если эти ученики уже включены, то чего же им помогать? Надо помогать тем, кто не включен и, соответственно, рыдает, нет? Что порождает эмпатию в этом случае?
– Во-первых, если не помогать этим, то как же они окажутся включенными? Во-вторых, помогать нам расширяться – это помогать другим невключенным детям. Если бы у нас были финансовые возможности и была бы поддержка населения, скольких детей мы бы уже инклюзировали? То-то.

– Ну хорошо. Если бы включенные рыдали, а не весело решали задачки на видеороликах, у них был бы больший шанс вызвать денежный поток?
– Честно говоря, не понимаю какой у них был бы шанс вообще, если бы они рыдали. Ну представь, тебе говорят – вот у вас есть возможность сделать жизнь людей лучше. Точнее, вот – вы уже сделали эту жизнь лучше, посмотрите на результат – а там все рыдают. И тьюторы наши, и директор, и все дети класса. Уж больно всем хочется проекту помочь, и режиссер сказал, что если не плакать, то денег не дадут! Я шучу, конечно. У нас история успеха, нам плакать не надо. Но вот, не знаю, если бы он снимал маму, у которой нет денег на терапию, врачи рекомендуют от ребенка отказаться или лечить шизофрению вместо аутизма, диагноз и тот не могут нормально поставить – тут, конечно, не до смеха. Опять же, возвращаясь, – любая честная эмоция – это хорошо рассказанная история. Тактика «биться в судорогах, потому что иначе не помогут» – это какой-то очень двадцатый век.

– Скажи мне, может быть, вся эта мифология – от какого-то фундаментального неуважения к человеку? Или, возможно, от того, что мы в новые времена слишком много и крайними методами навязывали ценность успешности и вечной молодости, которым бесконечно увлекался русский глянец? И поделили мир пополам – на вечно-молодых-версачеобразных-счастливых и на нище-убогих-собесовско-несчастных? При том, что не существует ни первых, ни вторых в природе. Как теперь все это сдвинуть поближе к реальности? Ведь мать больного ребенка, которую режиссер заставляет рыдать, может быть значительно счастливее этого здорового режиссера.
– Предшественники благотворительного сектора в том виде, в котором мы его знаем сейчас, это кальвинисты завоеватели. Про это очень хорошо написал Дэн Палотта в своей книге Uncharitable (невозможность жертвы? – не знаю как перевести толком). Это были очень суровые люди, религиозные до самоистязания. Одновременно с этим они были агрессивными капиталистами, и внутри этих людей зрела неувязочка. Чтоб кое-как разрешить себе и дальше быть агрессивными капиталистами, они придумали жертвовать с дохода. Ту самую условную десятину. Но, конечно, ни про какое уважение речи идти не могло, если люди хотели, чтоб им помогли, их страдания должны были быть очевидны. Если оглядываться в прошлое любой профессии, да хоть хирургии, то становится здорово страшно – как, вообще, людям приходили в голову такие зверские методы? Слава Богу, все растет, меняется, и благотворительный сектор – не исключение. Надеюсь, что российское телевидение тоже сдастся на милость эволюции.

– Мне все же кажется, что пока российское телевиденье не вполне самостоятельно в своем филантропическом мракобесии. В прошлом году я обсуждала упомянутый проект с одним очень известным благотворителем, действительно очень успешным, если ориентироваться на суммы, собираемые им с общественности. Исходные были те же самые, что сейчас представляешь ты. Ровно те же дети, тот же проект, те же цели, те же уже явные результаты и перспективы. Но мне эксперт говорил, что это самая бессмысленная из затей – пытаться «продать» такое. Был совет поделить все на «отдельных детей» и штучно (не знаю, с рыданиями ли) «продавать» учеников в розницу. Объяснения, что дети – да, но они просто первые фигуранты большой стратегической истории – не убеждали. Почему такая разница в подходах? Почему на западной платформе ценность представляет именно целостность проекта?
– Потому что проект можно масштабировать. Потому что потенциально проект – это путь к решению огромной задачи, – предоставления возможности инклюзии. Потому что если это проект, то можно прийти в другую школу и сказать, вот смотрите – у нас есть технология, она работает, мы ее уже обкатали, давайте сделаем у вас? Или другая школа может прийти в нашу и поучиться готовому. А если это адресные дети, которым кто-то оплатил тьютора, то как это масштабировать? Когда мы собираем на проект – мы оставляем за собой право тратить деньги внутри проекта максимально оптимально. Адресная помощь отличается от проектной именно задачами. Помочь конкретному ребенку или выстроить систему инклюзивного образования? Сначала отвечаем себе на вопрос, потом выбираем метод фандрейза.

– То есть получается, что мы в порочном кругу. Проект, по всей сути своей связанный с будущим, проект прогрессивный в России будет упираться в технологии, непременно привязанные к рыданиям. Как тут быть? Не делать инновативных социальных проектов, пока все инструменты не перерастут рыдательный этап? Или все-таки надеяться на то, что технологии фандрайзинга будут догонять само содержание социальной работы?
О.Ж.: Самое интересное, что рыдательные технологии фандрейза даже для телевидения устарели. Если мы посмотрим на первый концерт фонда «Подари жизнь» десятилетней давности, то рыдали там абсолютно все от тоски и горя, а на последнем концерте все смеялись и если и плакали, то только от счастья. Фонд «Подари жизнь» решил, что надо бы концентрироваться на положительных эмоциях и отлично справился с задачей, а заодно придумал ежегодные Игры победителей: дети, прошедшие лечение, соревнуются в разных видах спорта, потому что они настоящие бойцы и им все по плечу. Опять-таки, Кать, я бы все-таки хотела подчеркнуть, что ничего нет плохого в искренних историях, и слезы – такая естественная реакция. Просто призывать всех плакать, объясняя свои требования тем, что иначе не дадут денег – непрофессионально. Да и неискренние эмоции нормальные люди чувствуют за версту, как мне кажется.

– Я понимаю про слезы. Я не отвергаю их ни как разновидность эмоциональной реакции, ни как разновидность жидкости. Я хочу просто уточнить, что делать тем, у кого по-настоящему передовые социальные проекты, но нет фонда «Галчонок» с его соответствием времени и необходимым актуальным знаниям? И у кого, если повезет, есть только такой режиссер?
– Прости, что отвечу шаблонно. Бороться и не сдаваться. Бороться за свое право не плакать. Без борьбы не случается инноваций. Всегда должен найтись кто-то, кто скажет: ну нет, ребята, это вы ерунду придумали. И рано или поздно достучаться до режиссера, готового не плакать вместе с вами.

– Можно я попрошу тебя напоследок сказать что-то этому (или такому) режиссеру? Представь, что у тебя бы возникла такая возможность.
– Большое спасибо, что вы существуете. Без вас было бы очень грустно. До слез!