Мертвым – все равно?

Я была на этом месте – оставшейся в живых. Со дня смерти моего мужа прошло больше полугода, но я все еще думаю о том полицейском, который приходил составить рапорт, о носильщиках из транспортной службы, о судмедэксперте, проводившем вскрытие. И очень им благодарна. Потому что для живых уважение, проявленное к их мертвым, целительно. А любая грубость – убийственна.

Однажды в группе поддержки для вдов я видела, как молодая женщина плакала, рассказывая, как столкнулась с грубостью, даже жестокостью в самые первые, самые трудные дни ее вдовства. Ее муж умер от тяжелой болезни, и, получив копию отчета о судебно-медицинском исследовании, она ожидала увидеть тот самый тяжелый диагноз. 

И понятно, что на самом деле ей важно было знать, как именно умер ее муж, долго ли он мучился перед смертью, было ли ему больно? Ей надо было понять, что невозможно было ничего исправить, что врачи и, главное, она сама – не виноваты.

Но вместо всего этого в отчете почему-то стоял совершенно другой диагноз, словно речь шла о совсем другом человеке.

На вполне ожидаемое недоумение вдовы патологоанатом начал возмущаться и ругаться. «Я здесь главный, что я напишу – так и будет», – заявил он, ровным счетом ничего не объясняя.

Она потом еще долго думала, надо ли оспаривать выводы из отчета, надо ли писать жалобы – и поняла, что ей не хватит на это душевных сил.

Но за два года, прошедшие после смерти мужа, она об этом не забыла. И ее боль была все так же сильна.

Я знаю, патологоанатомы и судмедэксперты не обязаны утешать родственников. И они не должны писать в своих отчетах – как жаль, что этот человек умер, по нему видно, какой сильный, или молодой, или какой другой он был, и как жаль, что его не стало. Но я уверена – когда доброта есть, то она видна.

Эксперт, исследовавший тело моего мужа, внимательно перечислил, какие у него были хорошо развитые мышцы, упомянул его «правильный мозг и блестящие извилины». Я плакала, когда это читала. Возможно, я видела в этих словах не то, что в них изначально вкладывалось. Но я читала: «правильный», «блестящие», и меня это утешало.

Мы так устроены, что в горе нуждаемся в сочувствии. Не в словах (хотя это тоже важно), но в со-чувствии. В том, чтобы видеть, как другие люди сопереживают нам, как они берегут наши чувства. Для меня настоящее чудо, что вот этого – сочувствия – в моем случае было и есть в избытке. Я его видела с последнего вздоха мужа и чувствую сегодня. Это любовь, которая складывается из множества слов, жестов, действий, решений и событий. И позволяет начать жить заново.

Врач реанимационной бригады, приехавшей к мужу, конечно, понимала, что уже слишком поздно, что она уже ничего не может сделать для пациента, к которому ее вызвали. Но я была еще жива, и она позаботилась обо мне.

Эта врач распорядилась подключить аппарат ЭКГ и показала мне – смотрите, прямая линия. Она показывала мне, как у Миши изменились зрачки, как меняется цвет кожи. Но когда я попросила – она согласилась попытаться его вернуть. Понимая, что это бесполезно для пациента, но необходимо для меня.

Врач дала мне мешок амбу, чтобы я сама вдувала воздух в легкие мужа, а сама делала массаж сердца и командовала вводить еще и еще адреналин до тех пор, пока я сама ее не остановила. И дала мне еще немного времени, прежде чем назвать время смерти.

Я не знаю, почему врач так поступила. Может быть, всего лишь хотела обезопасить себя от жалоб и разбирательств. Но для меня ее действия и слова – это любовь и забота. Она дала мне время осознать, что произошло с мужем. Дала мне принять его смерть. И она была рядом. Она со-чувствовала.

Не знаю, чем я заслужила, но все это ощущаю, как благодать. То, что полицейский (он сказал, что случайно оказался дежурным в нашем районе) был тих и деликатен. Он не просто не стал меня в чем-то обвинять, но показал, что относится с Мише с глубочайшим уважением.

Он восхитился, когда я для бумажек сказала, что у мужа было четыре высших образования. И повздыхал, когда узнал год рождения. В том, что он делал, как держался, не было ничего сверхъестественного, но то, что было – было целительно для меня.

Где-то, наверное, написаны километры диссертаций на тему разрушительных последствий обесценивания горя. Интересно, есть ли исследования, подтверждающие, как целительна и важна доброта? И как важна доброта к мертвым?

Как вели бы себя врачи, если бы знали, как скажутся из слова на родственниках пациентов?

Что было бы, если бы врачи знали, что отказываться отвечать на вопросы – это, скажем +15 пунктов к шкале депрессии Бека? А «мне так жаль, что это случилось, мне жаль, что я не смог помочь» – это сокращение горевания на два месяца?

Все знают, что грубость и равнодушие ранят, а участие и человеческое отношение поддерживают. Но когда кто-то теряет близкого и переживает острое горе – цена каждого слова запредельно высока.

Даже если это всего лишь строчка из отчета о вскрытии.