Что не так с нашим миром, если старики в нем считают себя обузой

«Ваш фонд хорошо известен в русских кругах Новой Зеландии!»

Встретившись для интервью с Катей Довгаль, медсестрой из Новой Зеландии, второй год как волонтер приезжающей в Россию и ухаживающей за паллиативными пациентами в московской больнице Святителя Алексия, я, для налаживания коммуникации, сразу сообщила, что мы почти коллеги, я сама – волонтер фонда «Старость в радость», помогала ухаживать за старичками в провинциальных домах престарелых.

Неожиданно для меня, интервью начинает Катя:

– Вы из «Старости в радость»? Как здорово! Ваш фонд хорошо известен в русских кругах Новой Зеландии! Мы внимательно следим за вами по интернету и перенимаем опыт.

Эта фраза повергает меня в изумление:

– Но почему? Я думала, что это мы должны перенимать ваш опыт в соцзащите и паллиативе. Мы ведь работаем с домами престарелых в российской глубинке. Нередко это и грязь, и неухоженность, и почти повсеместно старые люди в такой обстановке деградируют от заброшенности и одиночества. У вас ведь такого нет даже близко?

– Ошибаетесь. В Новой Зеландии, если русские бабушка или дедушка попадают одни в дом престарелых, где все англичане, деградация тоже происходит. С кем же им общаться по-русски? А английского они не знают: это поколение, которое приехало уже в преклонном возрасте. Языковой барьер – серьезная проблема. Доктору они тоже не всегда могут что-то объяснить, да и система медицинская отличается.

Дети их навещают – кого-то больше, кого-то меньше. Но все равно пожилым не хватает внимания, поэтому русскоязычные волонтеры их навещают.

Волонтерская служба у нас организована на приходе храма Воскресения Христова в Окленде. Мы ездим по домам престарелых: один основной, где шестеро русских старичков, и в других по одному-два. Настоятель, о. Владимир Бойков, (он часто ездит в Россию) причащает, исповедует старичков, молебны служит.

А мы – с концертами, вот второй год подряд у нас концерты ко Дню Победы – песни военных лет, танцы, стихи. Мы хотели и «Бессмертный Полк» пройти, но после того, как у нас постреляли мусульман, публичные шествия запрещены. Просто вышли на сцену с фотографиями.

– Волонтеры вашего поколения знают песни и стихи военных лет?

– Это специфика жизни за рубежом. Когда ты уезжаешь, ощущаешь, что теряешь. И есть тяга к родному. У нас в Зеландии были детские православные лагеря, где мы пели старые песни – и советские, и народные, и поп. То есть родители получили светское воспитание и дали детям то, чему их выучили. Те, кто приезжает, тоже приобщаются к этому: у нас при храме есть танцевальный коллектив народных танцев «Смуглянка».

Эмиграция привела всю семью к вере

– Сколько вам было, когда вы эмигрировали?

– Родители уехали из Киева в 1995, когда мама была мной беременна.

Эмиграция привела к вере отца. Он был некрещеный, в Новой Зеландии начал интересоваться Православием, и когда мне было два года, он крестился. Эмиграция привела к вере всю нашу семью. Это, наверное, как поиск чего-то. Ведь на родине живешь в привычной бытовой жизни, а в эмиграции – совершенно новые условия.

– То есть новая жизнь привела к новому взгляду на жизнь?

– Может быть, может быть… О России родители и дедушка с бабушкой (они приехали в Н. Зеландию позже нас, в 1998) рассказывают постоянно. Вспоминают, как росли. Очень часто проскакивает про еду: вкусный хлеб – целая тема. Природу вспоминают с теплом. Папа говорит: «Что мне эти пальмы, мне бы березы».

Четыре раза за мое детство мы ездили в отпуск на родину, оттуда высылали книги, кассеты русские, духовную и детскую литературу. Родители позаботились о том, чтобы мы знали родную культуру.

В Зеландии родители несколько раз брали меня с собой проведать кого-то в больнице – вроде обычные случаи, но они оставались в душе. Бабушка в Н. Зеландии работала в доме престарелых. Это было одно из мест, где можно было подтянуть английский: по четвергам она была волонтером, а в выходные подрабатывала. И часто брала меня с собой.

Мне нравилось быть среди пожилых. «Вот там живет Дэвид, ему скоро исполнится сто лет!». «О, как интересно!» – отвечала я.

У одного дедули там была машинка «багги» – он катал меня и брата на ней по территории. Это были одни из лучших дней – и еще когда в боулинг играли со стариками. Бабушка показывала по пути на работу: вот там больница, там те, кому очень плохо». Я помню, к этому было священное отношение.

– Чем маленькой девочке были интересны старики?

– Не знаю. Они всегда рассказывали, как росли, как что делали. Бывало так, что бабушка говорила мне: «А вот у нее нет ног», и это был момент познания чего-то нового – что есть и такие люди. Или про женщину с деменцией, которая все сбегала – бабушка мне объясняла, что это такое. Это было первое окно в мир «других».

– Поэтому вы выбрали профессию медсестры?

– Такая тяга ко всему этому была, что в итоге все свелось к выбору из трех – акушер, медсестра и парамедик [в России – фельдшер «скорой помощи»]. Если парамедик – я поняла, что пациентов будет двое, так как я укачиваюсь легко. Акушер – очень узко. Туда лучше идти, когда свои дети будут – а иначе какое понимание? И осталась медсестра – здесь такой широкий спектр, работать можно, где угодно.

И я не пожалела. Причем мне всегда лучше удавалось общение, чем клинические вещи. Пришлось попыхтеть, чтобы нормально выполнять манипуляции. Изначально я собиралась в хирургическое отделение, а попала в реабилитацию для пожилых.

Второй раз провожу отпуск в России, как волонтер ухаживаю за неизлечимо больными людьми в больнице Святителя Алексия, живу в Марфо-Мариинской обители.

– Паллиатив – не реабилитация. Не все могут работать в таких отделениях.

– Думаю, в реабилитации, в паллиативе и хирургии трудными являются разные вещи. Если брать паллиатив, то в паллиативе, в котором я работаю в России, обстановка очень отличается от Новозеландской. Висят иконы, работают сестры милосердия, приходят священники. Никто не навязывает катехизацию, но обстановка такая, что человек задумывается – и много случаев, когда впервые исповедуются, причащаются именно здесь, и мирно уходят, поэтому от смерти нет чувства безысходности.

Российские старики «сами все знают»

– Чем вам, теперь уже взрослой девушке, интересны пожилые и умирающие?

– Именно в этих состояниях в человеке больше правды, искренности. На притворство, «имидж» уже нет сил.

Часто я наблюдаю за пожилыми: у них перед смертью вылезают разные страхи. Недавно у нас умерла В. А, на 93 году. Перед смертью она бредила: как будто перевидала всех своих родственников, со всеми что-то обсудила.

И общение с ними, и узнавание их жизни – вот это все мне нравится. Нравится просто с ними находиться.

Есть у нас одна бабушка, боевая такая – и кусается, и все, но иногда подзовет, возьмет за руку и ничего не говорит, только смотрит в глаза. Даже ради этого – постоять с кем-то, стоит работать там.

– Старики в Новой Зеландии и в России отличаются?

– Да! Яркое отличие новозеландцев – доверие медикам. В России же любая бабушка сама расскажет тебе, что ей надо выпить и когда, и сколько и почему именно ей (смеемся). Здесь они такие вот жизнью наученные – на выживание, на выживание. Послушала бабуля по телевизору одного доктора – он сказал лепить пластыри туда-то, послушала другого доктора – он сказала еще что-то, послушала еще кого-то.

Почти все в России нарывались на неудачный опыт в медицине – и теперь читают, изучают все. Все знают по всем темам (смеется).

Еще в России у бабушек – пусть не у всех – но есть такая вот заботливость. «А ты поела?» Я такая: «Вот это да, меня больные спрашивают, поела ли я!». В Зеландии тоже есть разные пожилые, с деменцией, спокойные, буйные. Но все равно как-то сказывается, что жизнь у них поспокойней была. А здесь пожилые люди часто – боевые.

– О чем жалеют старики на закате жизни, по вашим наблюдениям?

– Вот, например, недавно одна бабушка смотрела на меня и говорила: «А я вот два аборта сделала… А не сделала бы – была бы у меня такая доченька, как ты».

Интересно то, что в домах престарелых у некоторых висит много фотографий, а у некоторых рядом нет ничего, что напоминало бы об их жизни. Я наблюдала одну женщину высокого сословия в Новой Зеландии: инсульт перевернул ее жизнь, и она ничего не хотела вспоминать. А другие наоборот – взахлеб рассказывают, как они любили мужей, жен… Это все индивидуально и в России, и в Новой Зеландии.

Почему-то часто запоминаются именно сложные люди с какими-то их маленькими победами. Допустим, какой-то грустный человек, который вдруг раз – и улыбнулся.

Или буйствовал-буйствовал – а потом раз – и прояснение. Или один дедушка в Новой Зеландии: подзывал меня, спрашивал, как дела, сообщал, что у него неважно и что хочет стать пожарником. У него была деменция. А как-то раз сказал, что его выписывают. И вдруг добавил: «А я по тебе скучать буду…»

Сдруживаешься с ними. Я могу сказать совершенно точно, что они, старики, мне нужны больше, чем я им.

– Я понимаю. С ними можно бесконечно разговаривать.

– Наши ветераны в домах престарелых в Новой Зеландии – это люди особенной закалки. Есть блокадница со сложным диагнозом, летчик 96-ти лет, но она так полна желания жить, и при хорошей памяти… Совсем недавно умер ветеран, которому шел сто первый год. Мы слушаем их воспоминания – и впитываем, впитываем. А в России, меня спрашивают: «О, доброволец? Откуда?» «Из Новой Зеландии» – «Ооо! Ты чо, сдурела, чо ты здесь забыла?»

«Без веры я бы не выдержала в медицине»

– Когда кто-то умирает, как вы справляетесь с переживаниями, – умея вот относиться к людям?

– Вера. Без нее я бы не выжила в медицине. Есть надежда на Божью милость. Когда есть вера, люди знают, что жизнь не кончается, и что Господь сказал: «В мире скорбны будете, претерпевший до конца, тот спасен будет». Да и отношения не кончаются: молиться за них можно, сорокоуст подать, – это тоже общение.

Постепенно становится если не легче, то не так по эмоциям бьет, когда ты заходишь, а в палате новый пациент или пустая кровать. Иногда понимаешь, что человек отмучился – все-таки тяжело жить, скажем, с онкологией или инсультом. Иногда мне помогает выговориться и обсудить с кем-то, а иногда проплакать, чтобы выпустить все из себя.

– Что лично вам дает вера?

– Надежду на то, что жизнь будет дальше. Но и в этой жизни вера направляет: у меня всегда есть выбор. Все равно, понятно, на грабли наступаешь постоянно, но тем не менее. Ориентиры есть. А без них можно настолько заблудиться, настолько все перевернуть… Вот это очень видно по западному миру – как мораль переворачивается.

– А по России разве не видно?

– В России, может, есть и что-то очень плохое, но, вот, ощутимо – есть благодать. Понятно, что комфорт и условия жизни важны, но есть вещи важнее комфорта. Мораль переворачивается – вот о чем речь. Например, когда эвтаназия преподносится как помощь больным. И люди, свято искренне верят в это, поддерживают такие законопроекты.

Или закон о либерализации абортов – это прямо пропагандируется, и феминизм очень влияет.

– А если больной человек очень страдает – скажем, от невыносимых болей или физических нарушений?

– Наше дело – помочь, насколько возможно, облегчить его состояние: обезболивающими, комфортом, уходом. И сейчас это возможно. Но если человек, например, не хочет жить без ног, на коляске, это даже не вопрос медицины. Это аспект личности, души человека.

В Европе уже много необъясненных случаев эвтаназии. Например, молодая девчонка сделала эвтаназию в депрессии. Вот такими историями и переворачивается сознание.

В школе у нас из всего класса только двое были против эвтаназии.

Злоупотребления однозначно будут. Я смотрела у себя в реабилитации на пациентов: про кого из них можно сказать, что они в здравом уме, чтобы принимать такие решения? Да, можно понять и тех, кто не хочет быть обузой для семьи. Но есть и такой вопрос к нам:

а что не так в нашем обществе и с нашей стороны, что пожилые люди считают себя обузой? Как люди помогающие, мы должны и помочь людям не чувствовать себя ненужными.

– Но ведь качественно организованная медицина и соцобеспечение, как во многих западных странах, – это тоже про отношение к человеку?

– Да, но и здесь деньги решают многое. Я работаю медсестрой в государственной больнице – там все хорошо. Прибыл пациент – мы ему помогаем. Но, допустим, попасть к специалисту в Зеландии гораздо труднее: это очень дорого, если частным образом, и очень долго и порой нереально, если государственным. Так что и там есть куда развиваться.

С другой стороны, приезжая в Россию, можно поделиться опытом – рассказать, как организован процесс у нас. Я не бывала в больницах и домах престарелых в российских регионах, но я помню, как в детстве лежала в больнице в Киеве (когда мы приезжали в Россию), какие там были матрасы, еда, как кололи укол в попу. Просто в таких больницах, как Святителя Алексия, есть утешение и надежда, помимо лечения, питания, хорошего обращения.

Но больница Святителя Алексия все-таки уникальна, я это понимаю. Может, с помощью таких церковных проектов, таких фондов, как «Старость в радость» и других, будет что-то меняться? Есть же неравнодушные люди.

В жизни для себя, в длительной перспективе, все равно – пустота и бессмысленность. Это видно по статистике самоубийств на Западе. Радует, что в России все больше людей приобщаются к волонтерству. Здесь все более открыто: человек может прийти добровольцем в практически любую больницу или дом престарелых. У нас же волонтерство более регламентировано.

Россия – это бессистемность, которая работает

– Катя, вас до сих пор что-то удивляет в России?

– Чаще это не удивление, а недоумение. Но я стала привыкать и уже даже сама так делаю (смеется). Это… Это даже трудно конкретно выразить. Отсутствие структуры. Бессистемность, которая работает. В Зеландии же все четко, мы все знаем и на работе, и в жизни – как все винтики работают.

Здесь есть какая-то свобода, которая очень привлекает людей из-за границы, они от этого в восторге. Это беспорядок, который имеет в себе свободу. Это надо почувствовать. Это иногда вдохновляет, иногда ужасает.