Вторая жизнь

113 калорий и полтора километра. Я сползла с беговой дорожки, не веря самой себе: на 70-й сожженной калории организм начал подсказывать, что пора сдаться. К 90-й ноги отказывались идти. Смогла. Обхватила живот руками и тут же в тысячный раз вспомнила…

Ровно год назад мне требовалась операция. Не слишком простая, не слишком сложная. Конечно, смотря с чем сравнивать. Встать – в тот же день (но в Израиле и после внутричерепных операций, бывает, выписывают в тот же день), выпишут через три дня, две недели и можно работать. В одно мгновение все изменилось.

Дома к вечеру боль пронзила настолько сильная, что я, терпеливая обычно, закричала. Встала с кровати, подвывая, выпила таблетку, потом еще, меняла позы, ничего не помогало.

«Срочно в больницу», – скомандовал профессор, дозвонившейся до него подруге. На пороге он уже ждал с каталкой. Последнее, что я помню – белое, ближе к зеленому, лицо и дрожащие руки медбрата, пытавшегося удержать иглу в «плавающей» вене. Кажется, он не выдержал, и его кто-то сменил, мне уже было все равно. Начался следующий этап моей жизни. Другой. Незапланированный.

Две недели в коме, месяц в реанимации (я – единственная за всю историю больницы, кто пробыл в этом отделении такой срок). 8 операций, 4 пункции. И боль, о которой я никак не могла сообщить «оттуда», не могла рассказать, что ее не берут никакие обезболивания.

И самое страшное – видения. Их в связи с реакцией организма на препарат я принимала за реальность. Такие, что исчезал смысл жить. «Зачем?» – последнее, что я прошептала медбрату в кипе, пытавшемуся разжать мне зубы. «Если Бог оставил тебя, значит так нужно», – на плохом русском ответил он. Так оно и было.

Господь, вняв молитвам сына и друзей, подарил мне новую жизнь. Мне нравится наблюдать за врачами, читающими мою выписку. За тем, как меняются к концу страницы их лица – такого не бывает. Бывает. С небольшой оговоркой. Его подарок привнес некоторые изменения: из очень активного человека я превратилась в инвалида. Полного.

Оказалось, что за две недели под аппаратом искусственного дыхания тело прекращается в бесформенное, атрофированное, аморфное желе. Или студень. Пошевелить пальцами ног, повернуть голову – уже проблема. Да что там повернуть, для начала предстояло научиться заново дышать.

Пока физиотерапевты сгибали-разгибали мои руки и ноги, я засыпала. А когда меня первый раз посадили в кресло – я орала от ужаса. Вернее, орала бы, если бы могла: после второй трахеостомы я перестала даже шептать.

Меня выписали, научив передвигаться, полагаясь на ходунки (в остальном организм привели в максимально возможное подобие порядка). Но передвигаться не хотелось. На самом деле не хотелось ничего.

Так я поняла, что значит лежать, отвернувшись лицом к стенке и ничего не хотеть. Проснувшись, я каждый день ставила себе задачи: встать, почистить зубы, расчесаться, позавтракать и продолжала лежать. Так прошел месяц. Дальше надо было решать: хочу ли я вернуться к жизни или получать инвалидность. Но я не могла и не хотела ничего решать. Зачем? Если ничего не изменить.

Меня перевезли на море, где ждали сын с его невестой. В их задачи входило не только обслуживание больного человека, что очень непросто, куда сложнее было пробудить во мне интерес к жизни и попробовать заставить двигаться.

Несколько шагов, потом еще. Спуститься держась обеими руками за следующую ступеньку, пройти до угла. Потом до моря: обливаясь потом, на трясущихся ногах я шла и шипела, что они «мучители, не любят, что они меня хотят моей смерти» (для справки: желающая мне гибели Катюша ростом 150 см). Дети упрямо вели меня вперед. И обратно. Пришла пора ехать домой.

Возвращаться не хотелось. Надо было учиться заново всему. Мы даже представить себе не можем, сколько действий в день производим автоматически. И как трудно выполнить их, очутившись куколкой в теле бабочки.

Например, встать со стула. В первый раз на это ушло около 40 минут и столько сил, что после этого надо было срочно лечь. Оказалось, что перекинуть (скорее, перетащить руками) ногу в ванную еще можно, а из ванны – никак. Нога застревает на половине, запутывается в занавеске, и ты падаешь.

Слегка набравшись сил, я попробовала приготовить себе завтрак. Для яичницы требовалась сковородка, стоявшая на нижней полке. Я быстро (как мне казалось) села на корточки и… подняться уже не могла. Пришлось встать на четвереньки, потом искать точки опоры в стенках полок. Закрыть замок в двери сил тоже не хватало, а в метро со мной приключилась истерика.

Каждое препятствие я брала с боем. Но – брала. «Помочь?» – постоянно волновались окружающие. «Сама».

Я не обрывала разговор, просто не было сил на долгие объяснения. Но помощь все же требовалась: надо было гулять со мной. Несколько раз в день сын выгуливал меня по улицам. 10, 15 минут, полчаса. Он гулял и верил, что мне станет лучше. Он же уговорил дойти до спортивного зала.

На первом занятии я с трудом села на велотренажер, мы с тренером в четыре руки пытались поставить мои ноги на педали. Сейчас я освоила 6 тренажеров. Стараюсь заниматься без бандажа, чтобы укрепить те места, где у обычных людей находятся мышцы. Встала на беговую дорожку. Прошла 113 калорий.

«У тебя все прошло?» – спросили меня недавно. Не прошло, и я пока не знаю, пройдет ли когда-нибудь. Ровно год боль присутствует в моей жизни круглые сутки. На каком бы удобном кресле я ни сидела, даже во сне. А когда я иду, всегда вспоминаю Русалочку, выпросившую себе ноги и заплатившую за Дар тем, что «каждый раз, как ноги ее касались земли, ей было так больно, как будто она ступала на острые ножи».

Но я хожу, а не лежу лицом к стене. И не только до фитнеса, я снова хожу на работу, на выставки, в кафе, в гости. По острым ножам я делаю шаг, другой, десятый… Единственное, куда я не пошла – оформлять инвалидность.

У меня в программе жизни осталось немало пунктов. Есть второстепенные, есть задачи поважнее. И самые главные: примириться с новой жизнью, привыкнуть к новому телу, которое я пока считаю чужим и уродливым. И – суметь полюбить себя. Иначе не смогу любить ближнего.