Простые тайны Православия

9 января в культурном центре «Покровские ворота» игумен Нектарий (Морозов) представил свою новую книгу «Простые тайны» – заметки о современном христианстве.

Заметки напоминают дневник священника, в том числе Бернаноса и Брессона. Среди замеченного – немало страшного, есть комическое, доброе, утешительное.

Наблюдающий жизнь священник спрашивает и иногда отвечает: как сегодня, в бешеном темпе происходящего, суметь остановиться и вглядеться в себя самого? Как среди боли радоваться тому, что ты – веришь в Бога?

Господи, а ведь я дурак

(из главы «Один из важнейших даров»)

«Один мой давний знакомый, воцерковленный, прекрасно образованный и в высшей степени интеллигентный человек, признался мне на днях в приватной беседе: — Стыдно об этом говорить… Но чем дольше я живу в Церкви, тем больше чувствую себя маленьким, глупеньким… А последнее время — просто дурак дураком. — Что ж, — ответил я, даже не в силах скрыть радости, — это очень серьезный результат.

Мой собеседник был немного обескуражен и даже, как мне показалось, обижен такой моей реакцией. Но я ничего не мог с собой поделать, да и не хотелось лукавить. Дело в том, что этот мой знакомый на самом деле очень глубокий и умный человек. Даже слишком умный.

За все годы, которые мы друг друга знаем, нам о многом случалось говорить. Но еще большего как священник я так и не смог ему сказать. Точнее, пытался, но не преуспевал в этом. Он напоминал полный сосуд, в который и лишняя капелька воды не поместится. И ничего с этим было не поделать. Всему виной — именно ум.

Друг мой был таким разумным, таким знающим, таким взрослым, что совершенно утратил столь важную, фундаментальную для человеческого бытия способность как умение учиться.

И, видимо, причиной этого были и правда в большей степени его природный ум и образование, нежели гордость. Он молился, трудился над собой, и Господь не оставил его заблуждаться, а дал ему это спасительное ощущение… То, о котором выше уже было сказано.

Почувствовав себя «дураком», он понял, что сосуд еще всё же не полон, что есть в окружающем его мире и людях немало такого, что необходимо принять и вместить.

Из разряда ученых он переместился наконец (и, надеюсь, навсегда) в разряд учеников.

<…> Ведь стоит увериться в том, что нет кого-либо, в ком бы ты нуждался как в учителе, наставнике, человеке, могущем с тобой чем-то для тебя полезным поделиться, как процесс твоего развития останавливается. <…>

Мне много раз приходилось это видеть… «А что он может мне дать?» «Чему я у него научусь?» «Да кто он вообще такой?» Причем не важно, в какой сфере деятельности всё это имеет место и кто говорит — спортсмен, бизнесмен, журналист, священник… Да, и священник тоже — к сожалению, из молодых пастырей далеко не все видят нужду учиться у старших.

<…> Помню, как поразила меня в свое время одна деталь: архимандрит Кирилл (Павлов), многолетний духовник самой большой российской обители — Троице-Сергиевой Лавры, обмолвился в разговоре с духовно близким ему человеком:

за всё время регулярно на откровение помыслов к нему приходили лишь двое из братии. А братии в Лавре около трехсот человек и как к духовнику к нему относились очень и очень многие.

Это к вопросу о том, что «нет сейчас старцев, а вот если бы были…». Мне кажется, что «если бы были», то строго бы спросил с нас Господь за наше нерадение — строже, чем сейчас спрашивает.

Правда, мало кто это понимает, потому как большинство уверено, что старец — это тот, к кому надо идти, чтобы разрешить возникшее недоумение (в первую очередь, житейского свойства), кто может помолиться, и болезнь пройдет, ушедший из семьи муж вернется, сын отстанет от дурной кампании, духовная жизнь сама собой наладится, а путь ко спасению станет гладким, и шествовать им мы будем без преткновений.

Хотя на самом деле старец, безусловно, прежде всего наставник, который способен учить не только и не столько словом, сколько самой жизнью своей. И бывает оттого рядом со старцем непросто — потому как он всегда являет собой живое обличение чужой лености и инертности, чужого малодушия и безволия.

Пост – для плебеев?

(из главы «Жизнь или… ее альтернатива»)

«Чем знаменуется для нас — раз за разом — окончание многодневного поста, будь то пост Великий, Рождественский, Успенский или же Петровский?

Переживанием духовной радости наступившего наконец праздника. Телесным утешением от вкушения скоромной — более вкусной и питательной — пищи, которой мы добровольно себя лишали на протяжении длительного времени.

А еще? А еще — тем, что мы начинаем реже ходить в храм, меньше молиться, утрачиваем ту малую толику собранности и «подвижности», что удалось-таки приобрести за пост, и впадаем в состояние какого-то противного нам самим духовного расслабления.

Об этом приходится регулярно слышать на исповеди, так же регулярно наблюдать это в прихожанах и, безусловно, в себе самом.

Причем нередко оказывается, что чем строже старался человек быть к себе постом, тем больше он расслабляется после него.

Отчего так? Ведь должно-то быть по-другому! Пост должен превратиться в некую ступеньку восхождения, очередную веху на пути нашей христианской жизни. Благодаря ему мы, как предполагается, приобретаем то, чего не имели прежде, а затем сохраняем и умножаем приобретенное. Почему все происходит зачастую с точностью до наоборот?

Скорее всего, потому что мы настолько не привыкли к жизни собранной, мало-мальски аскетической, сопряженной с добровольным утеснением себя в чем-либо, что время поста становится для нас не только временем покаяния и молитвы, но и временем сильного стресса.

А после стресса закономерен некий «откат назад», так же, как после поднятия чрезмерной тяжести —  требующая последующего лечения травма, грыжа или остеохондроз.

Поэтому напрашивающийся как плод горького опыта вывод очевиден: если мы не хотим так и провести все дни христианского бытия своего, переходя от напряжения к расслаблению и далее, циклически, по кругу, то необходимо начинать учиться жить внимательно, всерьез, собранно, причем уже сейчас, не дожидаясь для этого очередного поста.

Сейчас —  это, к слову сказать, вообще один из главных пунктов христианской жизни как таковой: очень многое нам не удается сделать лишь потому, что мы откладываем это на завтра.

Как только мы слышим вкрадчивый, успокаивающий нашу мятущуюся, бьющую в набат совесть, погружающий нас в сладкий, липкий сон шепот в душе: «Конечно, надо все менять, начинать жить иначе. Надо… Но только не сегодня, потому что поздно, сегодня ты не готов… Завтра…» —  то можно быть уверенным, что это голос врага.

<…> Пост, вне всякого сомнения, дело добровольное, как, впрочем, и принятие христианства. Это с одной стороны. С другой же —  христианин, постом пренебрегающий, вряд ли может быть назван христианином полноценным.

И суть тут, разумеется, не в виде и количестве пищи, не в питательности или «воздушности» ее, а в послушании или непослушании Церкви, в уважении или неуважении к ней, в единстве с ней или разрушении его.

Пост необходим не только как аскетический подвиг, не только как то, что «полезно», но и как то, что сродняет нас со всеми святыми, которые своей жизни без поста не мыслили. Он, если можно так выразиться, один из тех факторов, которые «напоминают» нам о том, что мы христиане, когда мы начинаем об этом забывать».

Если не можешь защитить себя сам

(из главы «У меня есть Свидетель»)

«Есть ли такой человек, который никогда не сталкивался бы с несправедливостью — в отношении себя самого, близких, дорогих ему людей? Кому не приходилось терпеть возводимую на него напраслину — на работе, в каких-то жизненных обстоятельствах, а порой и просто дома? Мне кажется, таких нет.

И потому каждый из нас знает, насколько нелегко приходится тому, кто переживает подобное испытание. И ведь разные бывают ситуации: порой речь идет не только лишь об обвинениях обидных, ранящих сердце, словах колких, уязвляющих душу. Всё может быть и куда серьезнее.

Например, постоянные придирки со стороны начальства, превращающие пребывание на любимой работе в самое настоящее преддверие ада или заставляющие расставаться с ней и начинать жизнь буквально с чистого листа, заново.

Или серьезное денежное взыскание, обусловленное абсолютно ложными претензиями, которые ты однако никак не можешь опровергнуть. Или клевета <…> Или еще страшнее — уголовное преследование, угроза суда и тюремного заключения, хотя ничего преступного ты не совершал.

Нельзя сказать, что из всего этого состоит решительно вся наша жизнь, но то, что она теснейшим образом переплетена со множеством таких скорбей и злоключений, неопровержимо подтверждается день за днем. Мы можем и порой даже должны защищаться и защищать своих близких — настолько, насколько это представляется возможным, так, чтобы это не противоречило нашей христианской совести.

Можем преуспеть в этой защите. Но можем (и так бывает очень часто) потерпеть неудачу. И что тогда? Тогда остается смириться и принять поражение по-христиански, с кротостью и смирением. Вот только… Вот только достаточно ли у нас того и другого, чтобы пережитое не надломило, не искалечило нас, чтобы мы не ожесточились или, наоборот, не пришли в состояние расслабления, апатии, превращающее жизнь в жалкое прозябание?

Реальность убеждает в печальной истине: зачастую именно так и происходит, и не может потом никак восстановиться, реабилитироваться человек и так и остается — каким-то духовным инвалидом, не справившимся с испытанием, не переросшим его, раздавленным им.

Есть ли рецепт против этой болезни, какая-то рекомендация, могущая помочь в такой беде? Я могу поделиться тем сокровищем, которым, в свою очередь, поделилась когда-то со мной покойная Марина Андреевна Журинская.

— Знаете, — спросила она как-то, когда мы беседовали с ней о том, какие бывают непростые стечения обстоятельств, — что посоветовала мне давным-давно моя крестная?

Когда ты противостоишь напраслине, клевете, когда тебя в чем-то несправедливо обвиняют, скажи себе всего лишь одну фразу: «У меня есть Свидетель». И всё. И успокойся на этом.

<…> «У меня есть Свидетель»… Всё происходит перед Его взором, Он знает, как всё обстоит на самом деле, в чем моя вина и в чем моя правда, знает, что в моем сердце и в моих мыслях, знает, что в сердце и мыслях у тех, кто мне противостоит.

И я могу не бояться никакой случайности, никакой несправедливости: раз всё происходит при Нем, значит, Он не допустит случиться ничему, что может мне повредить. А если и случится то, чего я не хочу, чему противится моя воля, то это с Его ведома и мне на пользу.

<…> Так кратко и так важно. И так легко забывается — словно стирается из памяти и сердца совершенно. Почему? Потому, наверное, что подчас — не тогда, когда обижают нас, а когда обижаем мы; не когда несправедливы к нам, а когда мы сами несправедливы, и во многих, многих других подобных обстоятельствах — нам о Свидетеле нашем помнить совсем не хочется.

Не хочется оттого, что это очень неудобно, очень обременительно и очень страшно. И мы забываем — не случайно, непроизвольно, а неким волевым решением. И естественно, что впоследствии, когда вера в присутствие Божие — живая и крепкая — оказывается для нас жизненной необходимостью, мы ее в себе не обретаем.

Но и в те моменты, когда нам не хочется об этом помнить, и в те, когда мы лишь на Него и можем уповать, Он у нас есть — Свидетель, верный и истинный. И пусть это иногда до чрезвычайности утешительно, отрадно осознавать, а иногда — трудно, почти невыносимо. Это неважно. Важно, что это действительно так.

Чего священник не знает

(из главы «Какими разными могут быть слезы…»)

Бывает ли, что священник не знает, что ответить на обращенный к нему вопрос? Бывает. Не потому, что забыл что-то из семинарского или академического курса, не оттого, что у него нет времени, не по той причине, что ему недостает духовного опыта… Не знает потому, что ответа прямого, непосредственного, пожалуй, что и нет.

По своему опыту могу сказать: случаи такие, как правило, не просто запоминаются. Они врезаются в память так, что ничем их оттуда не вытолкнешь, не вытравишь. Да и не надо. Были и в моей священнической жизни, среди прочего, два эпизода, которые тяжелее всего легли на душу.

«У меня умер внук, … маленький, … он повесился»

Эту пожилую женщину невозможно было не заметить в храме: я еще не видел ее лица, но почувствовал вдруг, что она до краев переполнена страданием — острым, нестерпимым, запредельным каким-то. <…>

Я подошел к ней, понимая, что ей что-то нужно подсказать, что-то посоветовать. Но когда она обернулась ко мне, я даже не смог ее ни о чем спросить: по щекам ее катились слезы, а в глазах стояла такая невысказанная мука, что я поневоле замер, не решившись заговорить первым.

Она заговорила сама:

— Батюшка, как мне быть? У меня умер внук. Он маленький, ему всего двенадцать лет. Как мне молиться за него? Он повесился… Ее качнуло, я поспешил усадить ее. — Вы понимаете, он был очень хороший, очень светлый. Но всегда такой молчаливый — скромный, застенчивый. А мне рассказывал всё. Почти всё.

А потом вот это… Он мне снится: грустный такой, плачет, просит помочь. Говорят, что за самоубийц молиться нельзя, что это грех большой, но как мне не молиться?

Я слушал и думал: что же такое могло случиться с маленьким мальчиком из благополучной семьи, застенчивым и скромным, трогательно любящим бабушку, чтобы он принял такое страшное решение? Он не относился ни к какой субкультуре, не входил ни в какую группу или группировку, он был обычным школьником, который читал дома книжки, возился с недавно подаренным ему щенком. Что в семье подвигло, подтолкнуло его к этому непоправимому шагу? Не в семье…

Всё выяснилось уже тогда, когда ничего нельзя было изменить, когда его нельзя было расспросить ни о чем, нельзя было утешить, успокоить, убедить, что, несмотря ни на что, всё равно можно и нужно жить.

Выяснилось и то, почему он был так молчалив и замкнут последнее время. И то, почему закрывался в ванной и что-то старательно и подолгу отстирывал там. Отстирывал кровь…

Всё рассказали одноклассники, которые, как водится, молчали от страха до последнего, а потом, побывав на похоронах, увидев его — такого знакомого и незнакомого одновременно — больше молчать не смогли.

Его на протяжении нескольких недель на улице, по дороге домой, ловили и насиловали старшеклассники. Раз за разом. А он… А ему было так стыдно, так страшно, что он никому не мог об этом сказать. Ни папе, ни маме, ни даже бабушке.

И боль и стыд заставили его уйти, сбежать от этой жестокости, от этого ужаса, от этого бесчеловечия.

Я понимал: что-то, наверное, в семье всё же было не так, если самые близкие люди просмотрели то, что творилось с их единственным ребенком, не почувствовали, не распознали беды. Я понимал — и мне даже не было тогда за это как священнику стыдно, — что я бы просто… нет, и сказать не решусь, что сделал бы с этими малолетними недочеловеками, столкнись я с ними лицом к лицу.

Стыдно за эти чувства и мысли стало уже потом. Но всё это отступало куда-то далеко, на задний, едва просматривающийся план, когда я представлял этого мальчика, его страдание и страх, когда он мастерил своими руками петлю, когда затягивал ее на своей шейке, когда его тело билось, словно беззвучно крича, протестуя против этого ужаса, против этого кошмара и одновременно против своего решения.

Я пытался найти для бабушки слова утешения. Я, конечно, говорил ей, что она может молиться за внука, понимая, что не могу сказать по-другому, объяснял, как написать заявление в каноническую комиссию, чтобы получить разрешение на его церковное поминовение уже официально… Но больше я никогда ее, к сожалению, не видел.

«Но вы ведь не в такой ситуации…»

Мужчина средних лет, старше меня совсем ненамного, подошел ко мне после Литургии.

— Вы уделите мне пять минут? Подавленный, какой-то пришибленный, прибитый к земле, он вызывал острую жалость. <…> Он задал мне сразу заставивший насторожиться вопрос: —Скажите, а самоубийство — это всегда грех?

— Да, конечно, и грех, и ошибка — самая страшная, самая фатальная. Это отвержение Промысла Божия о себе, отказ от священного дара бытия.

— Но ведь я читал… Были, например, в древности мученицы, которые накладывали на себя руки, только бы не оказаться поруганными, не подвергнуться насилию от нечестивых.

— Были. Но это очень неоднозначные все-таки примеры. И потом, вы ведь не в такой ситуации.

— В такой, отец, именно в такой… Очень обычная, стандартная, можно сказать, для нашего времени история с не совсем стандартным завершением… У человека был небольшой бизнес, он пытался его расширить, занял денег, партнеры обманули, остался практически ни с чем. А кредиторы оказались людьми совсем не простыми.

Отобрав то, что у должника все-таки еще было, они предупредили, что, поскольку вернуть всех денег он не может, его, согласно зоновской терминологии, опустят. Со дня на день.

— У меня никого нет. Нет друзей, которые могли бы защитить, нет возможности взять кредит, нет силовиков, к которым бы я мог обратиться. Что мне делать?!

Я посоветовал ему, не теряя времени, уехать: в Москве его ничего не держало, он ничем не был связан. Ехать на автобусах, попутках, лишнего не говорить, добраться до одного, другого или третьего не особенно посещаемого паломниками монастыря и там остаться — надолго, пока не забудется, не уляжется все. И уповать на то, что Господь все-таки не оставит.

— А если я не успею, если они меня пасут уже, если перехватят? Как я потом смогу жить? Что мне тогда делать? Очень трудно ответить на такой вопрос. Но если вспомнить опять же мучениц — не тех, что сами покинули этот мир, бросившись со скалы или шагнув в раскаленную печь, чтобы избежать насилия, а других, которые доверились Богу всецело… Что говорили своим мучителям они?

«На нас нет ни вины, ни какой-то нечистоты — всё на вас, творящих такие дела. С вас и взыщет за наше растление Бог». Я напомнил ему это, попросил всё же не откладывать с отъездом, и он ушел. А мне оставалось лишь молиться о нем. Его я тоже больше никогда не видел.

Я нередко пытался да и пытаюсь помогать людям не только как священник — молитвой и советом. Иногда что-то действительно удается сделать, иногда — не выходит практически ничего, иногда — лучше бы и не брался. Порой же просто понимаешь: ничего не поделать. <…>

И можно услышать в это время в сердце своем такой страшный вопрос: и что же дает тебе твоя вера?..

Но ведь по-разному… По-разному плачут безутешно и отчаянно рыдающий грязный, оборванный беспризорник и уткнувшийся лицом в родные колени любящей матери, чувствующий на своих плечах тепло ее ладоней сын.

Вера… Она не дает чувствовать себя беспризорным. Она не дает чувствовать беспризорным кого бы то ни было. Она дает тогда, когда это необходимо, припасть к материнским… нет, Отцовским коленям и обрести единственное, невыразимое словом, необъяснимое тем, кто его не испытал, и в то же время всем доступное утешение».

Православные атеисты

(из главы «Парадоксы религиозного сознания»)

«Религиозное сознание русского человека… Какая же это удивительная, трудно поддающаяся рациональному или какому-то другому анализу область! Кажется порой, что оно всё буквально соткано из парадоксов, противоречий. <…>

И как при всем при этом к статистике нашей относиться, такой спорной и пререкаемой — той самой, согласно которой у нас в стране православных до восьмидесяти процентов, а в храм регулярно ходит раз-два и обчелся — в процентном, опять-таки, соотношении?

И кто прав — оппоненты наши, утверждающие, что все эти миллионы верующих фикция, что это мы искусственно и недобросовестно их «за своих считаем», вопреки реальности, вопреки правде? Или же мы, когда доказываем, что не кто-то проценты эти «за уши притягивает», а сами они тянутся — к Богу, к Церкви, к жизни, которой еще толком не знают и не понимают? <…>

Приехал я к одному нашему благотворителю, а у него в гостях оказался его знакомый — юрист, подполковник, преподаватель вуза. Он как-то особенно рад был встрече со мной. Он об этом сразу прямо сказал:

— Я, батюшка, человек совершенно неверующий, но к вам с большим уважением отношусь, потому что вера – это святое!

Посидели, поговорили о чем-то, и он опять заявляет — всерьез, даже с надрывом каким-то внутренним:

— Я человек, безусловно неверующий, но крещеный, потому что без этого как жить? Никак нельзя!

Я просто слушаю, осмысляю. А общий знакомый наш, у которого мы в гостях, вижу напрягся как-то. Но тут же и новое откровение звучит:

— Я атеист, слов нет, а недавно пригласил священника, кабинет свой освятил, так хорошо на душе стало, как в детстве! И без паузы спрашивает:

— Я вот, батюшка, кроме крестика еще образок Георгия Победоносца ношу. Так можно, не противоречит? Не успеваю ничего ответить, хозяин взрывается:

— Володя, какой… не противоречит?! Ты о чем вообще? «Я атеист, но крещеный. Я атеист, но кабинет освятил. Я атеист, а можно образок носить!».

Ты послушай вообще себя! Какой ты атеист?! Тот замолчал, смутился, переживает… А я не могу на его огорчение равнодушно смотреть.

— Чего ты, Саша, на него напал? — говорю. — «Какой, какой…». Да самый обыкновенный — православный!

У Владимира прямо лицо засветилось… Так сложилось, что мы потом с ним не встречались — жизнь такова и обстоятельства ее.

Был период, когда на одном нашем саратовском сайте, где у меня есть свой блог, ополчились на меня какие-то непримиримые с Православием и заодно со мной борцы. Чего они только обо мне в комментариях не писали… Я даже уставать от них стал.

И вдруг появляется там, на сайте, новый человек, под ником… «православный атеист». И уж вступается он за меня, так вступается, по полной, что называется, программе, ни в выражениях не стесняясь, ни времени не жалея. Меня участие тронуло, слов нет, до сердца, если честно. <…>

…Бедный заблудившийся русский человек… Который и будучи атеистом может оставаться православным. И став православным, может быть всё тем же атеистом. Как же нам не считать его своим, как не любить его, как за него не бороться? Ведь, кроме Бога и нас, мало, кому он нужен».

Четверо добрых мужчин и питбуль

(из главы «Поводы для радости»)

«Порой всё, ну просто всё плохо! Ни света, ни утешения, мрак сплошной. Кажется, что жизнь — непрекращающееся мучение, тягость, скорбь, мир так холоден, так равнодушен, а подчас и прямо враждебен!

И тут встречаешь человека, который не намеренно, не нарочито, а естественными для него действиями, поступками непреложно доказывает: не так всё беспросветно, не настолько всё безнадежно, есть и в этом бессердечном и злом мире место любви и участию.

Достаточно бывает просто оказаться очевидцем происходящего — не обязательно с тобой, часто с кем-то другим, — чтобы душа утешилась, возрадовалась и вспомнила о Том, Кто есть Начало и Источник этой любви и заботы. <…>

Зима. Не так холодно, зато всё покрыто льдом. В том числе и тротуар, на котором, за отсутствием другого места, я хочу припарковаться. Ненадолго и так, что никому не помешаю. Паркуюсь, перевалившись через неведомо как образовавшийся ледяной бортик… Я и вправду возвращаюсь очень скоро. Но вот беда: с места сдвинуться я уже не могу.

Колеса скользят по льду, этот самый бортик преодолеть задним ходом не удается никак. День такой, что народу на этой улочке практически нет. 23 февраля, кажется. Первый, кто появляется в поле зрения, солидного вида мужчина с питбулем на поводке. Видит мои мытарства, привязывает своего спутника к ограде и бросается выталкивать машину.

Но задача не из легких, одному человеку она не под силу. Впрочем, один он остается недолго.

Проходящий мимо представитель Северо-Кавказского региона включается в процесс с такой естественностью; можно подумать, что помощь незадачливым автомобилистам — его профессия. Или, в крайнем случае, хобби.

Однако и вдвоем они бьются понапрасну: машина скользит, я волнуюсь, как бы кто из них не оступился и не упал под нее. Питбуль, натянув поводок с риском выдернуть из земли ограду, с огромным интересом наблюдает за происходящим. У меня даже начинают мелькать мысли о том, что, может, и его к процессу хорошо было бы привлечь…

Но мысли явно нереалистичные. И лишние.

Потому что к моим спасителям присоединяется какой-то крепкий дедушка в телогрейке; он с энтузиазмом выкрикивает при этом нечто нецитируемое.

Этим троим совсем чуть-чуть недостает, чтобы усилия увенчались успехом. Для этого «чуть-чуть» они втроем ловят тщедушного юношу, мечтательно шествующего мимо, впрягают его в работу, и машина, наконец, выкатывается на проезжую часть.

Благодарю их, буквально каждого хочется обнять, вплоть до питбуля — за его неравнодушное отношение.

И вижу, как расходятся они в разные стороны, чтобы никогда, скорее всего, не встретиться. Расходятся сошедшиеся, чтобы сделать маленькое, но доброе дело. Добрые, значит, люди. <…>

Хороших людей, как и поводов для радости, всегда больше, чем кажется. Просто надо иметь глаза широко открытыми, чтобы их видеть. И еще — уметь угадывать даже самое маленькое добро, это ведь, получается, в наших интересах. И самому добро делать. Тогда лучше чужое замечаешь. И ценишь его больше. И больше — радуешься.

Ожидание воды

(из главы «Размышления на Крещение»)

«Есть церковные праздники, которые неизменно несут в себе некий элемент испытания — для священников, для прихожан и для тех, кто заходит в храм нечасто, а исключительно в эти — праздничные — дни. И первое место в ряду таких праздников-испытаний принадлежит, вне всякого сомнения, Крещению.

И не потому, разумеется, что народная (а не церковная!) традиция предписывает в этот день погружаться в иордань — специально вырубленную во льду купель. Это как раз необязательно: хочешь — купайся, а хочешь — нет. Испытания тут совсем другого рода…

Я служу в храме в удаленном районе Саратова. Прихожу в праздничный день задолго до начала богослужения и сразу вижу множество незнакомых мне людей, чего-то напряженно ожидающих. Ожидают они воды. Не богослужения, не проповеди, раскрывающей суть воспоминаемого сегодня события Священной истории, а только лишь воды.

Еще человек сто, по словам диакона, приехав ни свет ни заря и убедившись, что воду еще не освящали, тут же отбыли в различных направлениях, кто куда, надеясь, что, может быть, им повезет и в других храмах водосвятие уже совершилось. Напрасно надеясь, конечно. Они не знают, в чем смысл этого обряда, каково его происхождение, что это вообще такое — крещенская вода.

Специально для них мы отпечатали листовки с рассказом о празднике и объяснением, что есть агиасма, или вода Великого освящения. Но они их не берут, они спешат — вдруг там, куда они от нас уходят, воду разберут без них?..

…Служба заканчивается. После Литургии мы освящаем воду, кропим ею храм и прихожан. С амвона, уже после проповеди, я обращаюсь к людям (а их около трехсот человек) с просьбой:

— Братия и сестры! Вы бываете в храме часто, многие из вас живут поблизости. Очень вас прошу: у кого есть такая возможность, не берите воду сейчас, придите за ней позже. Вы ведь знаете, что сейчас на улице уже выстроилась огромная очередь из тех, кто приходит сюда совсем не часто — в лучшем случае несколько раз в год.

Уступите, пожалуйста, место им, чтобы не было толкотни, свалки, обид, чтобы всем этим не омрачился сегодняшний светлый праздник. И еще: обязательно будьте готовы отвечать на вопросы, если вас о чем-то спросят, а также помогать, проявлять заботу и терпение.

И вот действительно и радость, и праздник для меня: я вижу, что многие так и поступают: уходят, чтобы вернуться позже. Тем временем наше духовенство выходит из храма и… тут же сталкивается с народным недовольством.

Одного из наших клириков, отца Владимира, тут же на крыльце останавливает какой-то мужичок. — Я крестьянин, — представляется он (очевидно, путая это слово со словом «христианин», поскольку он однозначно житель не села, а города),

— и я хочу вам доложить, что попы очень плохо работают! Воду освятили поздно, народ мерзнет. Чем вы там вообще занимаетесь?! Я жаловаться буду!

<…> Я убежден: мы не можем никого привести к Богу, мы можем лишь помочь тому, кто к Богу идет сам, в чьей душе уже есть это стремление — к Тому, без Кого не было бы никого и ничего. Или, если не это стремление еще, то другое: понять, осмыслить, кто мы, откуда здесь, зачем…

И больше того скажу: именно от желания или нежелания осмысливать и понимать зависит не только «наполняемость» наших храмов и отношение к Церкви в современной России. От этого зависит очень многое — успешность и неуспешность человека в жизни, его место в ней, да и жизнь наша сама как таковая.

Я думаю об этом каждый раз, когда слышу: «У вас (в Церкви то есть) всё так запутанно… Я бы пришел/пришла, да ничего не понимаю…». Так это горько… Особенно, когда ты готов и объяснять, и вместе разбираться, и помогать.

Впрочем, я не отчаиваюсь, потому что знаю: всё не безнадежно. Ведь у Бога много способов заставить задуматься и «заинтересоваться» не только отдельных людей, но подчас и целые народы (сколько тому примеров в истории, особенно нашей, российской!).

И можно терпеливо ждать, пока сам станешь одним из таких примеров. А можно — взять в храме листовку в день Крещения. Можно немного постоять на службе, слушая, что читается и поется. А потом, придя домой, открыть Евангелие и постараться во всем этом разобраться. Начать разбираться, по крайней мере.

Фото: Павел Смертин

Читайте также:

Почему люди в храмах такие грустные?