Продам друга

Конечно словосочетание «продам друга» никого не оставит равнодушным. Оно состоит из взаимоисключающих понятий. Нельзя продавать друга. Хотя допустима ситуация, когда его можно «отдать в добрые руки», нельзя назначать цену за друга, потому что это – худшее из предательств, даже ели речь идет о собаке.

Полная осуждающих мыслей я захожу в комнату к своему ребенку, поправляю одеяло на кровати, прикручиваю батарею, чтобы ночью ему было не жарко. Приоткрываю на режим зимнего проветривания окно, чтобы воздух был свежим. Я включаю ночник, чтобы он не испугался, если вдруг проснется, ставлю аккуратно тапочки, пусть с утра он сразу сунет в них ножки, а не бегает босиком. Мой сын спит крепко, улыбается во сне, наверное, ему снится что-то хорошее.

Это счастье – иметь сына. Хотя он появился у нас не самым обычном способом. В общем-то и сыном называют его не все. Для органов опеки – он государственный ребенок-сирота, а я его опекун.

Друзья, когда я жалуюсь на повышенный интерес к нам инспектора, спрашивают, чем отличается опекун от приемного родителя, мне приходится им объяснять, что воспитанник и усыновленный имеют разные статусы. У номинального сироты есть преференции по сравнению с ребенком семейным – от льготного поступления в вуз до собственной квартиры, положенной ему по достижении 18 лет.

Я получаю на его содержание деньги и отчитываюсь за них. Нет, это не та сумма, которая покрывает все его расходы, потому что мы ведем активный образ жизни – часто куда-то ходим и ездим в путешествия, но без его денег жизнь была бы определенно сложнее. Я – не богатый человек.

Он не носит мою фамилию. Во всех инстанциях, где нужны документы, подтверждающие наше родство, – в школе, поликлинике, МФЦ – мы вынуждены каждый раз рассказывать историю про приемного ребенка и неродную мать.

Он видел свое свидетельство о рождении, там в графах «отец» и «мать» стоят прочерки. «Что с ними стало, ты не знаешь?» – как-то спросил он. «Нет, – честно ответила я. – Не знаю».

Наверное эти прочерки влияли и на отношение к нему в школе, в какой-то момент мне показалось, что некоторые мамы из класса стали относиться к нам подозрительно, они все время жаловались учительнице на моего сына и старались выискать в его поведении нечто особенное, ужасное, не такое как у их «нормальных детей».

Мне было обидно, я даже хотела забрать его из школы, но потом подумала, что эта стратегия – неправильная. Она не изменит мир вокруг него к лучшему. Я – несмотря на отвращение – стала членом родительского комитета, подписалась на группы в вотсапе, и даже стала периодически ставить смайлики.

«Скажи, я смогу сменить свою фамилию на твою, когда буду получать паспорт?» – как-то спросил он. «Конечно. Если ты этого захочешь, – сказала я. – Это твое право!» «А ты хочешь этого?»

Хочу ли я? Конечно, это моя мечта. Мне очень хочется вырастить человека, который будет лучше и благороднее меня. Друзья восхищаются мной. «Какая ты молодец!» – говорят они, имея ввиду появление в моей жизни сына. Но я знаю, что не молодец.

Первое время я малодушно боялась взять на себя слишком большую ответственность. «А вдруг не полюблю, а вдруг он не будет мне родным… В старые времена, даже в литературе часто в семьях жили сиротки-воспитанники, и никому от этого не было плохо. Да, возможно, к Соне Ростовы не относились как к своим родным детям – Наташе, Николаю, Пете, но ей было у них лучше, чем в любом нашем детском доме».

Потом я думала, что в любом случае хорошо получить жилье от государства, потом мне казалось, что без его денег жизнь наша станет более скучной и однообразной. Каждый раз я, руководствуясь материальными интересами, не своими, а ребенка, выбирала форму опеки, но не усыновления.

И вот теперь он приходит ко мне и говорит: «Ты хочешь, чтобы я носил твою фамилию, мама?» И я чувствую себя так, будто писала когда-то это объявление: «Продам друга…»

Положим, не с самого начала, а потом, годы спустя, когда я точно знала, что мы – одно, когда я могла рассказать, не задумываясь, в каком роддоме родила его – не потому что врала или неадекватна, а потому что действительно была уверена, что это было, – неужели тогда не надо было усыновить его, наплевав на гипотетическую государственную квартиру, в которой он, может быть, и жить не захочет (а продать или сдать ее – нельзя), наплевав на льготное поступление в вуз, куда он и так сможет поступить dqgxnov. Пособие, льготный проезд, бесплатный билет на новогоднюю елку? Нет, это не главное.

Может быть, страх? Да. Сейчас он успешен, адекватен, обаятелен, послушен. Но что будет с ним через 5-10 лет. «Ты помнишь, что у него гены?» – спрашивают меня родители, с которыми я давно не живу. Это я рассказала, что в школе он получил двойку, а потом врал учительнице.

«Мама, я тоже врала учителям и получала двойки, – говорю я. – У меня тоже гены!» Мама вздыхает. В глубине души, она считает, что когда-нибудь «он покажет».

Может быть ее страх передается мне, и потому я не сдаю этот бастион – я сама по себе, он сам по себе. Если что-то пойдет не так, я всегда смогу себя утешить. Значит, на самом деле, я и есть тот, кто просит за друга 10 000 рублей.

Не знаю, поймет ли он меня, когда вырастет, захочет ли обсудить или ему будет все это неважно, может быть, он будет всю жизнь обижаться, а, может быть, наоборот, простит. В общем, это будет его собственный путь. В глубине души, я надеюсь, что он не догадается, что однажды я написала такое объявление.