Любовь и Склиф: странноприимный дом, который приютил даже кита

Кузнецова, Ковалева, Горбунова, Жемчугова, Шереметева

Все началось в далеком 1773 году. Граф Николай Петрович Шереметев вернулся из заграничного путешествия в фамильное имение Кусково, отличавшееся, кроме прочего, блестящим крепостным театром. И сразу обратил внимание на крепостную актрису Прасковью (Парашу) Кузнецову, она же Ковалева, она же Горбунова. Дело тут не в двух замужествах – просто отец Параши был кузнец или, как в то время говорили, коваль, да к тому же горбатый. Отсюда – три прозвища.

А сценический псевдоним ее был на цыганский манер – Жемчугова.

Сохранилось описание внешности Параши: «Ни античной, ни классической, ни художественно правильной красоты в ней… не было, напротив, с этой точки зрения лоб нашли бы малым, глаза не достаточно обрисованы ясными линиями и не велики, а по краям несколько растянуты по-восточному, в волосах нет роскоши, скулы выдаются слишком заметно, колорит лица то нежно-слабый, то смугловатый и запаленный. Но… выражается здесь душа».

И граф Шереметев влюбился, как юноша. Он писал: «Пиршества переменил я в мирные беседы с моими ближними и искренними, театральные зрелища заступило зрелище природы, дел Божиих и деяний человеческих, постыдную любовь изгнала из сердца любовь постоянная, чистосердечная, нежная».

Невзирая на тогдашние общественные настроения (а они были строгими и беспощадными), Николай Петрович обвенчался со своей возлюбленной. Предварительно он «выправил» ей некую фальшивую родословную, но обмануть московских кумушек не удалось: о мезальянсе говорили всюду.

Правда, графа это не смущало. Он влюблен, любим ответно, у него есть деньги. Часть этих денег он решил потратить на благотворительность и начал возводить на Сухаревской площади огромный, как в то время говорили, странноприимный дом для оказания медицинской помощи и предоставления крова московским беднякам.

Первый камень был заложен в 1792 году, а незадолго до окончания строительных работ Параша скончалась от легочного процесса.

Граф писал: «Кончина супруги моей графини Прасковьи Ивановны столь меня поразила, что я не надеюсь ничем другим успокоить страждущий мой дух, как только одним пособием для бедствующих, а потому, желая окончить давно начатое строение Странноприимного дома, сделал я предположение к устройству оного, отделяя знатную часть моего иждивения».

К счастью, у них успел родиться сын Дмитрий – род Шереметевых не угас, и вплоть до самой революции было кому заниматься зданием на Сухаревке.

Сам же Николай Петрович страшно горевал, не смог пережить страшную утрату и ушел из жизни несколькими годами позже, так и не дождавшись, когда в странноприимном доме – названном, разумеется, в честь любимой супруги – появятся первые постояльцы.

А Гавриил Державин посвятил ему стихи:

Нет, нет, не роскошью такой
Его днесь в свете прославляют,
Столы прошли, как сон пустой.
Их скоро гости забывают:
Но тем обрел он всех любовь,
Что бедным дал, больным покров.

Испытание китом

Автор проекта Странноприимного дома – архитектор Джакомо Кваренги. Перед ним была поставлена задача переделать сооружение, начатое коллегой Елизвоем Назаровым, одним из лучших учеников Василия Баженова. Ведь задача теперь ставилась иная: облик здания должен был символизировать не восторженную любовь, а глубокую скорбь. Здание-памятник, здание-мемориал.

Кваренги с этим справился блестяще,  несмотря на то что был, как ныне говорят, «на удаленке» – руководил строительством из Петербурга.

Центром постройки стал огромный Троицкий храм, от которого, словно руки, стремящиеся обнять всю Москву, отходили два флигеля. Собственно, в них и располагались больничные палаты и медицинские кабинеты, если можно так назвать роскошные помещения, облицованные белым мрамором и зеленоватой уральской породой. Справа – больница, слева – богадельня.

В храме же, по традиции, венчались невесты-сироты. А в день поминовения святой Параскевы малоимущие девушки тянули жребий: счастливицам выпадало приданое.

Все-таки в первую очередь это был памятник любви.

На протяжении долгого времени это учреждение так и называли – Шереметевский странноприимный дом. Но со временем название упростилось до Шереметевской больницы. Тем более что именно больница постепенно становилась основным профилем этого учреждения, продолжавшего, впрочем, оставаться благотворительным.

Здесь впервые в Москве появился рентген, душ Шарко, прочая физиотерапия. Шереметевы не бедствовали, и больница на Сухаревке регулярно получала щедрое содержание.

Кстати, докторам и руководству Шереметевской больницы постоянно удавалось служить именно Гиппократу и более никому. Постоянно подниматься высоко над человеческими распрями. В частности, еще в 1812 году здесь практически на соседних койках лежали русские и французские солдаты, а в обе революции, 1905 и 1917 года, пострадавшие на баррикадах, опять же, с обеих сторон.

В 1876 году здесь открылось так называемое «приходящее отделение» – бесплатная амбулатория с бесплатной выдачей медикаментов. А в 1884 году Шереметевская больница стала клинической базой Московского университета. Это явно пошло ей на пользу. Лечебница стала еще популярнее: теперь здесь все было поставлено по последнему слову медицинской науки.

Один из современников писал: «Как сейчас вижу перед глазами чистые, натертые воском коридоры, а по бокам – залитые солнцем палаты, окрашенные в светло-голубой тон, в которых стройными рядами стоят чистенькие постели, покрытые толстыми шерстяными одеялами, и перекинутые через спинки халаты светло-коричневого цвета. Перед каждой кроватью маленький коврик и туфли. Пол палат также натерт воском и блестит на солнце».

А ближе к рубежу столетий во дворе больницы развернули выставку «Кит-великан». Владелец кита Вильгельм Карлович Эглит долго не мог найти в Первопрестольной подходящую площадку. И активисты Общества акклиматизации животных и растений составили ему протекцию в лечебнице.

Москвичи улыбались: дескать, Странноприимный дом даже кита приютил.

А в 1914 году сотрудники больницы встали перед поистине неразрешимой задачей. Кит по сравнению с ней был домашним котенком. «Утро России» писало: «На днях в Шереметевской больнице скончался от болезни печени японец-фокусник Литтон-Фа. Когда собрались уже предать тело земле, оказалось что негде этого сделать, так как в Москве нет японского кладбища, а христианские и магометанские кладбища отказывались приютить тело язычника. Обратились за советом к японскому консульству, но и здесь ничего не могли посоветовать, так как, по их словам, это первый японец, который имел «неосторожность» умереть в Москве. В конце концов, после шестидневных мытарств решено было похоронить Литтон-Фу за магометанским кладбищем на «бугре»».

Оперативно принимать решения в сложных ситуациях – один из важнейших показателей врачебного профессионализма.

Три комнаты в левом крыле

В 1919 году имя Шереметева в соответствии с новыми идеологическими требованиями исчезло из названия больницы. Да и само название, по сути, исчезло – нельзя же считать таковым «Городскую больницу № 27». Службы в Троицком храме тоже прекратились. И в том же году при ней была открыта Городская станция скорой медицинской помощи.

Первое время станция работала не слишком эффективно. Неудивительно: ей отвели всего три комнаты в левом крыле, автомобиль же находился на Миусах, в гараже. В случае экстренной необходимости он сначала ехал на Сухаревку за врачом, а уже потом к больному. Но постепенно все эти проблемы решались.

В 1923 году за учреждением окончательно закрепился статус скоропомощного – и более никакого. Вскоре после этого соорудили телефонный коммутатор с номером «03»; его придумал лично главный врач А. С. Пучков.

А спустя шесть лет ему присвоили имя великого хирурга Николая Склифосовского. Доктор Склифосовский ни разу в своей жизни не был в этом здании, но принцип взяли не географический, а тематический:  Николай Васильевич по большей части оказывал именно скорую помощь, когда оперировать требовалось незамедлительно.

Имя Склифосовского сделалось нарицательным, и все более ассоциировалось не с самим хирургом, а с медучреждением его имени.

В частности, молодой в то время Михаил Булгаков приходил по бедности в редакцию «Гудка» в тулупе без застежек и без пояса. И шутил:

– Русский охабень. Мода конца XVII столетия. В летописи в первый раз упоминается под 1377 годом. Сейчас у Мейерхольда в таких охабнях думные бояре со второго этажа падают. Пострадавших актеров и зрителей рынды отвозят в институт Склифосовского. Рекомендую посмотреть.

Булгаков Мейерхольда недолюбливал.

Удивительной была эта эпоха. Главный хирург Института Склифосовского Сергей Сергеевич Юдин одновременно был и старостой Троицкой церкви. Он же пожертвовал на этот храм свою Сталинскую премию.

Со временем Склиф – как его стали звать москвичи – обрастал леденящими душу легендами. Чаще всего они касались здешних подземных ходов: действительно, за время существования больницы были построены десятки корпусов, которые соединили разветвленной и довольно колоритной системой подземных коридоров. Там то и дело появлялись привидения – ясное дело, из числа бывших больных, которых доктора так и не откачали.

Впрочем, есть и светлые истории, и в том числе истории любви. Как-то раз московский Клоун Карандаш увидел в конюшне при Тимирязевской сельскохозяйственной академии довольно необычную лошадку по кличке Лапоть – с нормальной головой и туловищем, но притом с весьма короткими ногами. Карандаш выпросил Лаптя в цирк на Цветном и поставил номер со своим учеником, Юрием Никулиным, будущей цирковой знаменитостью, а в те времена никому не известным начинающим клоуном. Увы, Юрий Владимирович прямо с манежа отправился в Склиф: Лапоть оказался неожиданно норовистым.

На выступлении присутствовала студентка Тимирязевки Татьяна Покровская, некогда опекавшая Лаптя. Чувствуя свою вину за недостаточную дрессировку, она принялась навещать молодого Никулина, носить ему боржом и мандарины. Через полгода эта история закончилась свадьбой.

А среди московского медицинского студенчества бытует шутка: «Если вас приняли в институт без экзамена, без денег и без связей, значит, это институт Склифосовского».

Действительно, помощь здесь до сих пор бесплатна.