Каждую смену происходят вещи, которые слишком тяжело носить в себе и никому не рассказывать

С февраля раз в неделю дежурю по 8–10 часов в реанимации ковидного госпиталя. Смерть, радость, кровь, последние слова, которые передают любимым через меня. Рассказываю как есть, что вижу и что чувствую в реанимации.

Тестировщик

Василий, 34 года, тестировщик мобильных приложений. В грудь вставлена трубка, ведет к банке на полу у кровати. Дышит часто, с каждым движением грудины по трубке пробегает полоска розоватой жижи. Как будто кто-то допивает остатки сока через через соломинку. В банке уже с литр, жидкость, цвета слабого чая. Дренаж легких.

Принес ему еду, поставил на тумбочку. Вася открыл глаза. Дежурю сегодня вместо младшего медперсонала в палате интенсивной терапии, надо накормить всех, кто может есть сам. «Хотите посижу с вами, поговорим?»

С девушкой 12 лет вместе, все не женится. Перед болезнью как раз хотел, жалеет, что не успел. И детей хочет, очень хочет. Несколько раз были панические атаки.

– Я думал, я крутой, а оказалось трус.

– Ну ничего, я еще больше трус. Кто не трус? Так тело реагирует на опасность смерти, мы этим управлять не можем. Тем более кислорода мозгу не хватает, он ведет себя неадекватно, что поделать.

Зашел молодой врач: «Мы вам заменили антибиотик. Был нехороший микроб, на которого старый антибиотик не действует, поэтому антибиотик поменяли. Новый подействует. Должен подействовать».

Рассказал ему, что тут отличная больница, врачи, они его не оставят, будут с ним. Родные мысленно с ним. Если верующий, то может молиться – это серьезная опора. С темы веры он плавно съехал, сказал, что устал. Хотя в храмах ему нравится, что-то такое чувствует, когда заходит туда, это очень сильно и красиво. Но священника не надо, не хочет.

На следующий день дежурила волонтер Ира. Рассказала про Василия в чате:

«Мы пришли в воскресенье как раз, когда у него была паническая атака, двое суток не спал. Мы часа три с ним рядом пробыли по очереди. Наташа за руку держала, молитвы читала. У него верующая мама. В детстве учила молиться по псалмам. Он вспомнил и просил псалмы «Господь утешение мое, кого убоюся». Нашли эти псалмы и пели ему тихонько, Евангелие читали, разговаривали.

В итоге он при нас успокоился, удалось даже передремать ему немного, покушал потом огурчиков и гуляш. Он очень любил гуляш! Мечтал, что, когда поправится, поедет в Венгрию и пристроится в подмастерья к кому-то, гуляш готовить.

Он задремал после всех наших чтений, молитв, утешений, я сидела на стуле рядом, вдруг он позвал меня и спрашивает: “что такое Причастие? Я хочу причаститься, очень хочу!” Я спросила: “Вы причащались раньше?” Он сказал, что нет, хочет первый раз. Наташа позвонила священнику, договорились, что батюшка придет во вторник. На всякий случай уточнили у врача – какой прогноз, доживет ли до вторника? Да, можно не торопиться. В понедельник Василий умер. Виню себя, надо было в понедельник с ним рядом быть».

Жесть. Я был уверен, что он поправится, не зря он паниковал. Жалко меня не было рядом. Тяжеловато. В моменте не думаешь, просто делаешь. А потом ловишь себя на том, что сидишь в столовой и уже несколько минут молча смотришь в одну точку расфокусированным взглядом. Хочется об этом кому-нибудь рассказывать.

Ребенок проснулся ночью

Самое утешительное впечатление последнего времени. Торопился, шел мимо и встретился глазами с больной. Эти глаза… Я такой взгляд видел только в детском доме, так дети двух-трех лет смотрят на взрослых. Ножом по сердцу просто. Отец Александр Тылькевич рассказывал, что он уходил из детдома, а дети ему из окон вслед смотрели, и что они «смотрят, как будто в спину мне стреляют». Он 10 детей усыновил, может уже больше.

Подошел, почувствовал, что надо взять за руку. Рука холодная, моя даже через трое перчаток горячая. Первое, что она сказала: «Ой, как хорошо!» Была беспокойная, привставала на подушках, не знала, куда себя деть. Первый день в реанимации.

Говорил: «Вас не оставят, не бойтесь. Родные мысленно с вами, врачи тоже рядом, вы не будете одна». От кислорода у них «сгорает» слизистая, в носу сгустки крови, они мешают дышать носом. А кислород как раз через назальные канюли идет. Посморкались с ней, поменяли канюли – кислород стал на 3% выше.

Всегда, когда говоришь, одним глазом смотришь на монитор, если кислород меньше 91, то надо сделать паузу и дать надышаться.

Женя, ей 58 лет. Есть дочь, есть серьезная работа. Но весь взрослый, независимый и состоявшийся в жизни человек куда-то делся. Я вижу плачущего ребенка. Ей страшно, одиноко, больно от чужой грубости. Стеснялась о таинствах спросить, не хотела беспокоить и не знала, что так вообще можно.

«Как хорошо, что вы пришли, я молилась, мне вас Бог послал». Поговорили, сказал: придет к вам священник, конечно же, не бросим вас. Погладил по плечу, посмотрел в глаза, что-то еще ласковое сказал.

Женя обмякла, легла на подушки, успокоилась, затихла. Очень похоже на то, как мои дети ночью просыпались, плакали, я к ним подходил, гладил, они засыпали.

А я действительно просил у Бога направить меня туда, где я нужней всего сегодня. Просил быть Его руками. Ну, может дерзко, с другой стороны, я же на войну сейчас иду.

Билет на автобус

Интубированная пациентка стала выходить из медикаментозной комы. Назвал по имени: Таня! Задрожали ресницы, приоткрылись глаза. Взгляд с того света, видны только белки. Лоб в поту, мокрые волосы. Горло делает судорожные глотательные движения. Похоже на человека, которого сейчас стошнит, ну и звук соответствующий, горловой.

Побежал за медсестрой. Кончился наркоз в инфузомате и женщина вот-вот проснется. А она не должна просыпаться, человеку не подходит такое видеть и чувствовать.

Пока ждали новый наркоз, взял ее за руку, другой рукой гладил ее холодный лоб. Снова подумал, что как будто утешаю своих детей, вспомнил сына годовалого в реанимации.

Ласково просил потерпеть, сейчас дадут наркоз. Говорил, что она в больнице, сейчас на ИВЛ, дадут наркоз, и она заснет, все будет хорошо. Потерпи, моя хорошая, еще немножечко. Поставили новый шприц в инфузомат, Таня перестала булькать горлом, успокоилась. Не знаю, выбралась или нет. Больше ее не видел.

Маршрут до конечной остановки выглядит так. Сначала зеленая маска с дырочками, питается от общей линии с кислородом, как в американском кино про больницу. Если не хватает, то канюли в нос и кислород уже не от линии, а от аппарата ИВЛ. Если этого не хватает, то более жесткий вариант полнолицевая маска, которая липучками плотно притягивается к лицу. Получается неинвазивная вентиляция легких. Воздух гонят под давлением, пытаются расправить им оба слипшихся мешка. На этой стадии стараются удержать и не дать перейти на инвазивную вентиляцию.

Если задыхается, то дают что-то, наркотики – не наркотики, но что-то расслабляющее. Такая маска значит, что человек уже «сел в автобус». Еще одна остановка и потом конечная, выходить.

Хорошо, если успеешь тут перехватить пассажира, дать ему позвонить родным, сказать последние самые теплые и искренние слова. И горько если человек отказывается от такой возможности. Утром идешь: «Священника рано еще, вы что!» А вечером идешь, он уже в коме на ИВЛ. И уже поздно.

Врачи знают, какая сейчас выживаемость на ИВЛ и держат человека до последнего. Но если дозировка успокаивающих препаратов уже слишком высокая и больше колоть их нельзя, а кислород еще падает, человек мучается, его вводят в медикаментозную кому и интубируют, подключают к ИВЛ.

Когда был новичком, спросил у врача: можно поговорить с этой больной? Подходить-то страшно, трубки, приборы. Автобус подъезжает к конечной. Пациент лежит, постепенно ухудшается. Давление становится ниже, кислород тоже. В конце концов, сердце останавливается. Кровать отгораживают ширмой от соседних коек, прибегают сестры, «младшие», врачи. Начинается реанимация.

Реанимация

Женщина в коме, кислород низкий. Остановилась, монитор дает громкий, но мелодичный сигнал. Норадреналин поставили, персонал по очереди качает – делает непрямой массаж сердца. Студентки, все худенькие, маленькие девочки, что они там накачают. Медсестра подбежала, взяла меня за рукав:

– Поможешь?

– Так я ж не медик! Не имею права, наверное. Но, вообще, умею, есть сертификат доврачебной помощи! И очень хочу!

– Отлично, пошли!

Зашел за ширму, подвинул сестру, залез на постель коленом, качаем с сестрами по очереди, молюсь, давно так не молился. Пожалуйста, можно мы ее вытащим, спаси ее, Господи! Некоторых качают на камеру – положено 30 минут качать, значит качаем. А у больного, например, рак в 4 стадии, незачем его мучить. Но тут хотелось вытащить.

Темп песни Аnother one bites the dust. Давлю сильно, быстро. Раньше тренировался только на тренажере «Гоша», вживую первый раз. Тетя большая, все ее огромное тело трясется и колышется. Слышу одобрительные комментарии сестры: «Правильно качает, видно, что умеет». Давай же, чтоб тебя.

Минут 10 была мертвой. Никто уже не верил. Врач положил руку на шею: кажется, есть пульс! Да, не может быть, проверяет еще раз. Да, есть! Слезаю с кровати, врач-девушка трогает за плечо, говорит: «спасибо».

Целого человека я спас, счастлив! Подключили кардиограф, пошла лента бумажная, да, живая. Неожиданная радость.

Вечером иду через палату, уже все, остановилась окончательно. Еще инсульт случился вдобавок. Если человек останавливается, то это обычно результат длительного последовательного процесса, вся система не работает, не только сердце. Развернуть его сложно, если откачаешь, то ненадолго. Отгородили ширмами, отключили.

Запомнил татуаж на веках и то, что грудная клетка от ИВЛ «дышит» туда-сюда, хотя человек мертв, пульса нет. От массажа остаются следы рук на грудине красно-белые. Сразу ничего почти не чувствую. Умерла и умерла. Жалко, что не получилось. На следующий день догнало и накрыло.

Шляпа

Одна пациентка – монументальный живописец, православная, трое детей, тоже все занимаются монументальной живописью. Медбрат попросил к ней подойти: кажется, сходит с ума. Сидит на кровати крупная женщина с черной косой и кровавым носом, гневно смотрит вокруг, боярыня Морозова.

Подошел, стала меня отчитывать. Я слишком бодрый. У них на приходе «таких, как я, ставят на место», и меня бы поставили. И что это я тут скачу. И вообще, нет у меня духовного опыта, и зря я пришел, лучше к детям своим шел бы, тут никакой пользы от меня.

Это было тяжело. Хотелось ей нахамить в ответ и припугнуть. Подумал, что наверное тяжело ей просто, и она может хорошая женщина, через силу пожелал: «Дай вам Бог здоровья». Отошел. Переживал весь день, нужен ли я в палате?

Подружился с сестрами на этой смене! Нес судно пустое, сестра театрально говорит: «О, у вас новая шляпа ковбойская!» А это такая картонка большая, действительно, как кожаная шляпа немного. Я говорю: «да!» Надел судно на голову и раскланялся. Сделал ей комплимент, что она тоже сегодня отлично выглядит (оба в костюмах, видны только глаза). Посмеялись. Договорились встретиться на обеде.

Врач с большими глазами ставила центральный катетер, а я для нее держал деда в деменции. Он дернулся несколько раз, я говорил ему что-то ласковое и успокаивающее.

На обеде вижу столик с какими-то красотками и не верю. Я вообще сомневался, что под костюмами есть живые люди. А это «шутница». Рассказывал им, как мне пациент жалуется, что под ним судно накаляется и его обжигает. И еще как потом он попросил дать руками потрогать, из чего судно сделано, я, конечно, дал. Но он не поверил все равно.

Сидели хохотали весь обед, представляли себе больных, верхом на пылающих суднах. Два разных мира – в ОРИТ и на обеде. Я теперь им говорю, что в палате они меня узнают по горящей на голове шляпе.

Бедные, конечно. Люди не выдерживают, многие уходят, большая текучка. Оставшиеся работают сутки через сутки, чтобы заткнуть дыры, они выгорают еще быстрее. За сутки дежурства ты можешь только 6 часов быть не в зоне. Это тебе и на еду, и на туалет, и на сон.

Есть и небольшие радости: автомат с кофе, бильярд, настольный теннис, комната с неярким светом и одеялами и кроватями. Кормят вкусно. На завтрак была овсянка с семенами чиа и грушей.

Труп

– Вы как к трупам относитесь?

– Не знаю пока, не проверял.

– Поможете нам труп отвезти?

Еще одна женщина, которая мне накануне говорила: «Вы что, какой священник, рано, я еще не умираю!»

Помогал тело в двойной мешок паковать и перетаскивать на железную каталку. Еще теплая. Не похожа на человека совсем: опухшее лицо в трубках и запекшейся крови, опухшее от лекарств тело. Руки и ноги связаны бинтами. На внутренней поверхности бедра написано маркером.

На каталку и в коридор. Там еще врач что-то напишет в листе, прикрепит к мешку, поедем в морг. Холодное помещение, где стоят такие же каталки с мешками.

Джеки

Нашел свою «подружку», Таню, мастера по маникюру уже на «трубе». Много с ней разговаривали. Вроде верующая, но исповедоваться не хотела.

Говорила, что она закрывает глаза и представляет своего тойтерьера и тянет к нему руки. И мысленно ему говорит: «Тяни меня, Джеки, тяни меня!» И вот она лежит лицом в подушку в так называемой «прон позиции».

Подушка непромокаемая, поэтому, когда из носоглотки вытекают физиологические жидкости, они не впитываются, а остаются на подушке, набежала целая лужа.

Жена про все это не хочет слушать, нужно какого-то психолога найти.

Капитан Колесников пишет нам письмо

Сегодня не выдержал и расплакался, щеки мокрые, респиратор в соплях. Мусульманский дядечка на маске попросил позвонить родным, они не знали, что с ним.

Звонил трем своим сестрам и с моего телефона по громкой связи говорил: «Я наверное не выберусь… Я вас люблю… Лолиту люблю, передайте ей».

Видимо это сюрприз для всех был, на той стороне – тишина. Потом: «Хорошо, передадим, обязательно передадим!» Со всеми сестрами тремя поговорил по очереди. С большими паузами, чтобы набрать кислорода.

«Я вас люблю… Мне очень тяжело… Не выберусь я. Передайте привет там нашим всем…» Еще пауза. «Простите меня за все». А они – верующие, говорят (и в голосе намного больше уверенности, чем обычно в моем): «Выберешься, иншаллах, выберешься! Всевышний не оставит!»

Голос у мужика в маске – глухой, звучит уже как с того света немного. Как письмо с подводной лодки Курск. «Не выберусь, наверное, мне очень тяжело. Простите меня еще раз за все, простите меня, пожалуйста». Просил с ним посидеть, не бросать его.

Но это была не моя палата, в моей меня ждали, а к нему другая смена бы зашла завтра или послезавтра. Немного с ним побыл, подержал за руку, и как он стал постабильнее, вынужден был уйти. Он сжимал мою руку и говорил: «Бог один, я знаю, Бог один же!» Звучало как страх оказаться не в той вере перед смертью. Но, не в том он положении, чтобы с ним спорить. Мы здесь, чтобы облегчить страдания. Поэтому я только сказал: «Настоящий Бог – да, один».

Продолжение следует.

Иллюстрации Екатерины Ватель