Павел Свиньин: затравленный благотворитель

Успешно выполненное спецзадание

Павел Свиньин родился в 1787 году в усадьбе Ефремово Галичского уезда Костромской губернии. Отец – флотский лейтенант, и в девятнадцатилетнем возрасте, оставив позади Благородный пансион при Московском университете, Академию художеств в Петербурге (не понравилось) и службу в архиве Коллегии иностранных дел (оба места – крайне элитарные, исключительно для «золотой молодежи»), молодой человек был прикомандирован к вице-адмиралу Дмитрию Сенявину.

Он обошел вместе с эскадрой Сенявина все Средиземное море, побывал, фактически, во всех достойных городах Европы, и в 1811 году неожиданно осел в Филадельфии, в качестве секретаря русского генерального консула.

Но что для Свиньина значит «осел»? Приплыл в 1811 году, а в 1813 уже уплыл.

Составив, между прочим, самые благоприятные впечатления о Соединенных Штатах: «Конечно, из числа блаженства и вольности, коею наслаждается сия республика, есть безопасность и свобода путешественников.

Проезжай все Соединенные Статы от одного конца до другова и никто не остановит тебя, никто не имеет права спросить: кто ты? куда? и зачем? Пошли мальчика 5 лет в карете и он безопасно проедет все сие пространство; нигде его не обманут, нигде не притеснят, не обойдут».

Для россиянина это, конечно, было удивительно.

Уплыл, однако же, не просто так, а с особым поручением. По личному заданию Александра Первого, он должен был вывезти из Америки генерала Жана Виктора Моро, героя французской революции, еще в 1804 году изгнанного Наполеоном за измену, и несколько месяцев назад перешедшего на сторону России.

Поручение было блестяще выполнено (не вина Павла Петровича, что в том же 1813 году генерал был смертельно ранен в сражении под Дрезденом, при этом ядро в пушку закатил лично Наполеон, увидевший изгнанника в подзорную трубу).

Затем была служба в Германии, при главной квартире русской армии. А в 1814 году Свиньин вернулся в Петербург и более военной дипломатией не занимался.

Литератор, издатель, путешественник и музейщик

Павла Петровича влекла литература. Еще в 1803 году, в период ученичества Павел Петрович дебютировал в журнале «Утренняя заря», выходившем при Благородном пансионе. В Штатах издал свою первую книгу. Это были, как ни странно, не путевые заметки, а развлекательно-патриотический труд, посвященный России. Он вышел под названием «Очерки Москвы и Санкт-Петербурга», а спустя год был переиздан уже в Лондоне как «Очерки России».

Павел Свиньин обладал редким качеством. Признавая за Европой и Америкой огромные достоинства, он оставался убежденным русским патриотом.

В 1818 году Павел Петрович основал литературный журнал «Отечественные записки». Тематика – русские нравы, география, история. Сейчас его назвали бы краеведческим.

Эпиграф выбрал пафосный:

Любить Отечество велит природа, Бог,
А знать его – вот честь, достоинство и долг.

Он вообще был склонен к пафосу, по мнению большинства современников – чрезмерному.

Писал в обращении к читателям: «Только зная свое Отечество, россиянин может в полной мере чувствовать свое достоинство, убеждаясь опытами, что благословенное его Отечество изобилует всеми сокровищами мира, всеми прелестями природы, что в Отечестве его есть люди с необыкновенными способностями и добродетелями… Только узнав… можно с пользой и приятностью путешествовать по обширной России».

После убедительной победы над Наполеоном в России возник совершенно естественный всплеск патриотизма, но даже на этом фоне патриотизм Павла Петровича зашкаливал. Такой уж он был человек, за что ни возьмется, все сразу же умножает на десять.

Того же рода были книги, которые Свиньин принялся выпускать в больших количествах, например, «Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей» в пяти томах. Были и художественные романы, но, опять же, на историко-патриотическую тему: «Шемякин суд», «Ермак или покорение Сибири».

Похоже, что Николай Павлович считал своим долгом писать обо всем, что увидит во время своих путешествий, а путешествовал он постоянно.

При этом обо всем складывал свое собственное мнение. Когда в 1820 году на Невском вырубили деревья, он записал:

«С бульваром исчезнет любопытная отличительность сей улицы, нередко случавшаяся весной, т. е. что по одной стороне катались еще на санях, а по другой неслась пыль столбом от карет и дрожек».

Зато с великим почтением отзывался о Рыбинске: «Я не мог без восхищения взирать на деятельность и живость в Рыбинске, подобные тем, кои находил я в первейших торговых городах Европы и Америки… Вообще можно сделать следующее заключение о рыбинских жителях: они вежливы, искательны, гостеприимны, в торговле смышлены, но честны, предприимчивы, только не всегда терпеливы; в домах своих любят чистоту, в пище более выбор, чем разнообразие, в одежде приличие, чем щегольство».

А вот Таганрог, знаменитая лестница к морю: «На верху ее сделана площадка вроде открытой террасы с лавками… невольным образом отдыхаешь здесь лишние полчаса, ибо вид на рейде, особливо к вечеру, когда возвращаются лодки каботажные и замелькают огоньки в каютах, ни с чем не сравним».

С азартом взялся за создание одного из первых исторических музеев, так называемого «Русского музеума». Притом Свиньин не ограничивался местными базарами, как большинство отечественных собирателей.

Ему не приносили экспонаты на дом, как картины его тезке, Павлу Третьякову. Он сам забирался в самые глухие уголки Российской империи, где выискивал свои раритеты.

Шенкурск, Чернигов, Соловки, Крым, Бессарабия, те же, уже упоминавшиеся Таганрог и Рыбинск, – всего не перечислишь. Помогал по ходу дела начинающим собратьям по литературной деятельности (а кто бы им еще помог в этой глуши). В частности, вывел в люди молдавского писателя Константина Стамати. Да и просто помогал людям деньгами, которых никогда не жалел.

Будучи в одном из черкесских аулов, Свиньин попадает на праздник. И, очарованный очередным танцем, сразу же думает о пользе для отечественной культуры: «На средину сцены выскочил молодой, стройный черкес – с орлиным носом, пламенными глазами, вооруженный с ног до головы – махнул рукою, и черкесы загаркали и захлопали в ладоши, а он более получасу забавлял нас воинственным танцем, называемым Коффа, в коем поистине удивил легкостью, быстротою и силою мышц своих: то вывертывая ноги назад, то становясь на всем скаку на пальцы, то кружась вихрем.

Желательно б было перевесть сей танец на театр Петербургский с возможною точностью, без малейших перемен; может быть, он яснее бы многих описаний ознакомил с воинским духом и физическими силами сего народа».

И, разумеется, Свиньин составлял каталоги музеума – все в том же своем, вполне узнаваемом, стиле: «Старинное серебро несравненно драгоценнее металла самого – изображением нравов и обычаев наших предков, кои не имея театров, не зная балов, проводили время в дружеских беседах, за круговыми чарами, на украшение коих остроумными надписями и разнообразием форм обращали они, кажется, большее внимание и оными утешались».

Свиньин и современная ему интеллигенция

Увы, в середине тридцатых судьба отвернулась от Павла Петровича. У него начались серьезные финансовые затруднения, которые усугублялись довольно необычной репутацией.

Дело в том, что Свиньина почти никто из современников не воспринимал всерьез. Его легкий характер считали несерьезностью, склонность к чрезмерному патриотическому пафосу – краснобайством.

Пушкин даже написал про Свиньина сказку «Маленький лжец»: «Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок. Он не мог сказать трех слов, чтобы не солгать. Папенька его в его именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения. Павлуша уверял, что в доме его родителей находится поваренок-астроном, форейтор-историк и что птичник Прошка сочиняет стихи лучше Ломоносова».

Дурную службу сослужило даже то, что брат Свиньина был женат на сестре Петра Клейнмихеля, близкого к Николаю Первому. Обвиняли в стремлении выслужиться перед властью. Здесь отличился Петр Вяземский со своей эпиграммой, развернув любовь Павла Петровича к поездкам по России под совершенно неожиданным углом:

Что пользы, – говорит расчетливый Свиньин, –
Мне кланяться развалинам бесплодным
Пальмиры, Трои иль Афин?
Пусть дорожит Парнаса гражданин
Воспоминаньем благородным;
Я не поэт, а дворянин,
И лучше в Грузино пойду путем доходным:
Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин.

Подсуетился баснописец Александр Измайлов:

Павлушка медный лоб – приличное прозванье! –
Имел ко лжи большое дарованье;
Мне кажется, еще он в колыбели лгал!
Когда же с барином в Париже побывал
И через Лондон с ним в Россию возвратился,
Вот тут-то лгать пустился!

А критик Владимир Васильевич Стасов называл его патриотизм «беспокойно преувеличенным».

Все это напоминало какую-то школьную травлю – прыщавую, глупую и беспощадную. В которой почему-то участвовали первейшие и почитаемые по сей день соотечественники.

Абсурд зашкаливал. В вину Павлу Петровичу даже поставили книгу «Жизнь русского механика Кулибина и его изобретения».

Она вышла в 1819 году уже после смерти изобретателя-самородка, и сделала его имя по-настоящему известным. Дмитрий Свербеев возмущался – дескать, «для каждой книжки своего журнала… создавал он какого-нибудь русского гения-самоучку, который будто бы по особенному понятию делал величайшие открытия по всем частям человеческого знания.

Если и были между ними люди сколько-нибудь замечательные, то разве только потому, что они сами по себе собственным трудом доходили до решения задач, давно уже известных и одним им только неведомых».

Да и упомянутый выше Измайлов приплел в свое стихотворение того же Кулибина:

Рассказывал, что в Тюльери
Спускали шар воздушный.
Представьте, – говорил, – как этот шар велик!
Клянуся честию, такого не бывало!
С Адмиралтайство!.. Что? нет, мало!
А делал кто его? – Мужик,
Наш русский маркитант, коломенский мясник,
Софрон Егорович Кулик…

Между тем, все эти люди были подлинными, и можно представить с каким трудом – в отсутствие-то интернета – Павел Петрович находил по всей России этих самородков-подвижников, 12 человек в год.

Мало кто из современников Павла Петровича так увлеченно и самозабвенно пропагандировал добро и добрые дела. Все больше отдавали предпочтение остроумной критике.

Даже Гоголь, застенчивый и робкий, весь разрываемый своими внутренними демонами Николай Васильевич Гоголь, и тот счел нужным влиться в общий хор. Неожиданно для всех он заявил, что прототип Хлестакова – Павел Петрович Свиньин.

А так называемые западники Свиньина, ясное дело, вообще за человека не считали. Он для них был дважды враг. Ладно бы безвылазно сидеть в своем глухом имении, не совать носа дальше ближайшей уездной столицы и нахваливать русское. Но ведь Свиньин объездил всю Европу, побывал в Америке – и в результате пришел к тем же самым мыслям.

Вытерпеть это было невозможно.

Серьезные проблемы

Дошло до того, что пришлось закрывать «Отечественные записки» и продавать любимый «Музеум». Но вдруг обнаружилось, что его никто не хочет покупать. Ни целиком, ни частями. Президент Императорской Академии наук Сергей Семенович Уваров получает от Свиньина письмо: «Домашния обстоятельства вынуждают меня растаться с моим русским Музеумом, собирание коего, как Вы сами изволите знать, стоили мне толиких трудов и пожертвований. Зная патриотизм и просвещенный вкус Вашего Превосходительства, я беру смелость предложить Вам приобретение онаго собственно для себя, или для правительства».

И сразу пишет на полях: «Ответить что ни для себя, ни для Министерства теперь невозможно купить его коллекцию».

Еще бы – ведь речь о затравленном, почти прокаженном.

Академия наук в конце концов купила рукописи Свиньина. Вопреки многочисленным злорадным предположениям, они оказались подлинными и даже очень ценными.

А среди покупателей картин был молодой Федор Иванович Прянишников, положивший, таким образом, начало своей будущей знаменитой коллекции.

Журналист М.Резвой сокрушался: «Сколько добрые россияне радовались, … видя как Русский Музеум украшался, наполнялся предметами редкими, любопытными, питавшими русское честолюбие, равнявшими русских с просвещенными нациями в глазах иноземцев, и со стороны изящных художеств, столько без сомнения все пожалеют, что усилия Павла Петровича Свиньина разрушились при самых блестящих надеждах».

Да, у Свиньина были союзники, пусть и немногие, которые решались пойти против большинства. Но не они, увы, правили бал. Где Резвой, а где Пушкин.

* * *

Павел Петрович умер в 1839 году, не выдержав этой собачьей травли. Хотя держался до последнего, виду не подавал, насколько все это невыносимо для него.

Ксенофонт Полевой написал в некрологе: «Бесценный был человек, ловкостью, находчивостью, услужливостью готовый обязывать во всех мелочах. Он не мог быть, да и не почитал себя меценатом, но имел обширные связи и бесчисленные знакомства, мог быть полезен для тех, кто нуждался в средствах для деятельности артистической и литературной».

А уже упоминавшийся критик В.Стасов признал: «Он много помог в свое время узнанию России русскими, и очень многое из собранных и опубликованных им, лет 50 тому назад, интереснейших материалов и до сих пор нужны и полезны тому, кто интересуется Россией и изучает ее с разнообразных сторон».

Сегодня Павел Николаевич Свиньин стоит в одном ряду с лучшими русскими просветителями первой половины девятнадцатого века. История часто бывает абсурдна.