Мы часто пишем об опыте преодоления болезни, боли, страха. И к режиссеру Иосифу Райхельгаузу пришли, чтобы вызвать его на откровенный разговор об этом. И решили начать беседу с чудес — ведь человек привычно измеряет то, чего никак не ожидает, в категориях чуда.
И чудо произошло. Мы увидели человека, который не скрывает своих мыслей, чувств, сомнений — не скрывает их прежде всего от себя, не боясь показаться смешным. Это признак настоящей жизни, которая никогда не перестает — пусть вечность никто из людей в полноте осознать не может.
Не чудо, а повод для сомнений
— Иосиф Леонидович, вы заболели и выздоровели. И рассказали об этом на своем юбилейном вечере в сентябре как о чуде. По крайней мере, некоторые ваши зрители это именно так восприняли. Скажите, а что вы вкладываете в это понятие? Случались в вашей жизни еще чудеса?
— Чудес в моей жизни никогда не случалось. Не было такого никогда, чтобы я не мог объяснить происхождения чего-то — самого прекрасного или самого чудовищного.
Когда я стал говорить, что для меня произошло два чуда, то имел в виду вот что: не мог тогда объяснить два события, связанные друг с другом — когда мне сказали, что я болен и проживу максимум два месяца, и когда объявили через полгода: «Мы тебя вылечили».
Сначала я не мог понять, почему я, спортивный человек, ежедневно занимающийся плаванием, боксом вдруг смертельно заболел?
Но, как мне кажется, нашел причину, хотя доктора могут меня и поругать за это. Считаю, что моя внезапная острая болезнь возникла из-за очень сильного эмоционального потрясения. Подтверждение этому я нахожу в наблюдениях за окружающими — рак в большинстве случаев следует за потрясениями.
Чудо я пытаюсь перевести в рациональное, мотивированное и подтвержденное событие. А то, что можно объяснить, чудом не является.
«Я — противная старая морда»
Для меня чудо — это жизнь человека вообще. Я прожил прекрасную, чудесную жизнь! Для меня чудо, например, то, как человек мыслит. Или чудо родственной любви.
Сейчас переживаю новое чувство любви — к своей внучке Соне. Три года назад, когда она появилась на свет, я ужасно не хотел, чтобы она меня звала дедушкой. Мне не нравится мой возраст. Сейчас она зовет меня Иосифом Леонидовичем — где-то услышала и ей показалось это очень смешным. Стучит ко мне, спрашивает: «Иосиф Леонидович, можно войти?».
Своих родителей, которые уже умерли, я очень люблю. И дочерей люблю, и жену, с которой прожил большую часть жизни.
Но когда появилась девочка Соня, со мной стало происходить что-то невероятное: если я не вижу ее день-два, то начинаю нервничать. Я испытываю к ней невозможное, необъяснимое чувство, которого до этого никогда не испытывал.
И мне безразлично, что она может назвать меня «дедушкой». Посреди рабочего дня я смотрю на ее фотографии, сделанные айфоном. Мне кажется, что она на меня похожа, но как это возможно? Я — противная старая морда, а она красавица. Вот оно чудо.
Материализация фантазий
Есть у меня странное качество, которое я не могу объяснить. Я фантазирую, мечтаю — и через какое-то время фантазии материализуются. Началось это в детстве.
С родителями в детстве жил в Одессе, в крохотной коммунальной квартире. В юности у меня была фантазия про дом, в котором буду жить я, мама, папа, родные и близкие. К этому дому шел практически всю жизнь.
Когда я был еще совсем молодым режиссером в театре на Таганке, а моя жена была актрисой в театре «Современник», мы получили в садово-огородном товариществе, где председателем была Татьяна Васильевна Доронина, в ста километрах от Москвы крохотный участок в шесть соток.
Тогда я и начал строить настоящий дом. И вот уже лет 20 живу в идеальном доме из моей фантазии. Дом очень простой, но там есть все, чего я хотел: зимний сад, кусок огорода на крыше, довольно большой бассейн, дубы, старые березы, яблони, из плодов которых я варю варенье.
И таких осуществленных фантазий у меня очень много. У меня нет ощущения, что я не могу с кем-то познакомиться, не могу что-то сделать. Но я это к чему: я убежден, что каждый человек — режиссер своей собственной жизни. И каждый отвечает за себя сам.
Когда я слышу от людей: «Как я неудачно женился!», «Вот, у меня нет образования!» или что-то подобное, то хочется сказать: «Слушай, ну ты сам отвечаешь за то, какая у тебя жена, какие дети, какое образование».
При этом хорошо понимаю, что я — талантливый режиссер, профессиональный. Но не гениальный. Крепкий, интересный — да. Мог бы я стать гениальным? Может и мог. Стать, а не родиться.
Я понимаю, что гений живет по определенным бытовым законам. Хочу я жить как гений? Без семьи, без детей, без друзей, без быта? Нет. Не хочу. Хочу жить так, как живу сейчас.
У меня есть друг — вот он гений. Занят профессией всегда, круглосуточно.
Но профессия и то, что достигается ею, для меня не стоит жизни.
— А что стоит?
— Сама жизнь. Встречи с внучкой, дочками, моими друзьями.
Вот сейчас мне друг написал: «Завтра идем ужинать». И для меня это счастье.
Счастье, когда я могу в воскресенье не ходить в театр, а остаться в своем любимом прекрасном доме, куда ко мне приедут дети.
Маленькая трехлетняя девочка Соня мне все объяснила, когда наша старая собака умерла.
Она вдруг сказала: «Давай купим хорошую собаку и двух кошек, пусть одна будет черная, а другая — белая. Они будут бегать вокруг нас, а мы будем с тобой зажигать камин и плавать в бассейне. Будем жить здесь, в доме».
Я говорю: «Сонечка, мне же надо ходить на работу». Она сильно задумалась, а потом сказала: «На работу будут ходить мама и папа». Такая замечательная жизнь! Грандиозная идиллия.
«Меня забудут — и это нормально»
— Каждый из нас умрет. Вас это пугает, мучает?
— Мучает. Не пугает, но мне жаль, что меня не будет. И понимаю, что меня не просто не будет.
Лет через двадцать кто-то найдет мою книжку на полке и скажет: «А, это уже можно выбросить». Еще через тридцать какой-нибудь мой бывший студент расскажет своим студентам, что учился у Райхельгауза, Райхельгауз говорил вот это и был прав. Я так же рассказывают своим ученикам о своих учителях. Но лет через 50-70 меня забудут совсем. И это нормально.
Я своих студентов-третьекурсников, будущих режиссеров, спрашиваю, что они могут рассказать об Эфросе, Любимове, Хуциеве. И — либо ничего, либо их это почти не интересует. А когда я им говорю: «Почитайте замечательные книжки Эфроса», они мне отвечают: «А вы сами их давно читали? Почитайте внимательно, Иосиф Леонидович. Там банальные вещи написаны». Бывает, они правы.
Есть гениальные открытия на уровне формулы, на уровне закона, на уровне Станиславского, но даже у великого Мейерхольда много банальных мыслей, умозаключений, фраз. Не удивительно, что режиссеры, которые когда-то были вершиной режиссуры, сегодня полузабыты. То же произойдет и со мной.
Мои мама и папа похоронены на маленьком сельском кладбище недалеко от моего дома. Для меня смерть — переход в иное качество, под землю. И это тоже часть жизни. Конечно, мне хочется, чтобы я сам перешел в это иное качество как можно позже. Но то, что время для этого придет — несомненно.
«А где Окуджава в тот момент, когда читают его стихи?»
— Некоторые творческие люди, писатели, например, несколько идеалистически полагают, что спасутся от смерти, увековечив себя в своих творениях. Например, поэты останутся в словах.
— Сейчас мы с вами сидим перед портретом Булата Окуджавы. Мне посчастливилось в последние годы с ним много и часто общаться, бывать у него дома, мы вместе отмечали праздники. Я с огромным удовольствием читаю сейчас его блестящие, прекрасные, глубочайшие, уникальнейшие стихи. И я счастлив в эти моменты. А сам Окуджава где в тот момент, когда читают его стихи?
— В стихах же!
— Это мы с вами понимаем. Но что Софоклу и Еврипиду до того, что какой-то режиссер в XXI веке поставил их пьесы? Что, они смотрят на нас сверху и видят? Сказки. Лекарство, успокоение…
То, что они смотрят откуда-то — не докажешь. Верить можно только в саму жизнь, которая есть сейчас. Только в реального человека, который эту жизнь проживает, меняет, создает.
— Но сам талант откуда-то же берется в человеке!
— Думаю, что талант, во-первых, складывается из физиологии. Есть голос — нет голоса, есть слух — нет, есть мозги — нет мозгов.
А во-вторых, талант — это технология. Каждая профессия — и музыкант, и живописец, и режиссер, и артист — это технология. Например, я учу артистов правильно существовать на сцене, учу их соблюдению определенных законов. И хлеб печь, и борщ варить, и срубить дерево, сделать из него доску — все это делается по определенным законам. Ведь кто-то сделает из дерева уникальное изделие, а кто-то доской из дерева забьет дырку в заборе.
— Но нет ли в таланте, наоборот, нарушения закона? И разве это не чудо?
— Да, есть нарушение. Но это не чудо, потому что нарушение закона через некоторое время становится законом. И всё. Какое же это чудо? Например, раньше на сцене играли с занавесом. А потом Мейерхольд предложил играть без занавеса — нарушил закон. Сейчас уже все забыли про Мейерхольда и давно играют без занавеса.
В Израиле лечат медсестры
— И все-таки, как вы себе объясняете, что ваша болезнь ушла?
— Это чудо, сотворенное врачом и лекарством, которое изобрели люди… Сейчас дописываю книгу об этом. Хочу назвать пока так — «В Израиле лечат медсестры», но это рабочее название.
В Израиле, в отличии от России, больного не оставляют одного. Рядом с ним должны быть либо родственники, либо медсестра, либо врач.
Человек, когда болен, перестает собой управлять, становится беспомощным. Когда рядом есть кто-то, кто ведет, то это мобилизует пациента. Помогает ему.
— Когда вы узнали о своей болезни, о чем подумали, что почувствовали?
— Страха не было, я сам удивляюсь. Ни печали, ни слез. Жестко, четко стал мыслить: так, вот меня нет. Что будет с домом, с машиной? Кто будет руководить театром? Заказал билет на следующее утро в Тель-Авив, ложиться в больницу. И стал в городской квартире собирать какие-то бумажки и предметы в пакет. Там были довольно дорогие вещи: фотографии, подарки, кое-что еще.
Когда утром вышел из подъезда, собираясь в аэропорт, выбросил этот пакет в мусорку. Подумал, что если меня уже не будет, то лучше, если этого никто не увидит. Не будет отгадывать, что это, кто это подарил, что имелось в виду.
Я не до конца верил в то, что скоро умру. И до конца не верю в то, что уже здоров.
Откуда-то взялось это свойство — чтобы все было доказано, свойство сомневаться во всем.
Мои дочери крещены. И внучка Соня. А для меня это все как-то… наивно. То ли не дорос, то ли перерос…
«Был бы счастлив встретиться с чудом»
— Не было никогда такой ситуации в вашей жизни, когда вы говорили: «Если это случится, я поверю в тебя, Господи?»
— Нет.
Я понимаю, что есть глобальный, необъяснимый закон, крохотной частью которого я являюсь. Объяснить его я не могу. А про Бога не понимаю.
С детства меня интересовало, что там, за звездами? Что это значит: «галактика не имеет конца». Как это может быть?
Но это не чудо, это необъяснимые вещи. Очень много произошедших за всю историю человечества объясняются впоследствии. В XIX веке атомную энергию не могли объяснить. О раке никто не знал. С чудом я не встречался, хотя был бы счастлив встретиться.
— Затертая до дыр шекспировская фраза «Весь мир театр, а люди в нем актеры» — это похвала людям или наоборот, как вы думаете?
— Когда актер выходит на сцену, это не значит, что его жизнь остановилась. Она продолжается. Все, что происходит на сцене — жизнь актера как человека в некоей игровой ситуации.
Вот поцелуй, пощечина — и актер никогда не сможет сказать больше, что его не целовала женщина, не била в сердцах по щеке.
Театр — не другая жизнь, а та же самая, но там проводится некий опыт, некое исследование. Чтобы, быть может, поставить диагноз человеку, обществу.
Театр — это что-то такое, что помогает людям жить. Так же, как медицина, спорт, образование, еда. Человек пришел в театр — он соотносит то, что видит, со своей жизнью. И получает какой-то, нужный ему, ответ.
Все движется любовью
— Что для вас главное в отношениях между людьми? Чем они движутся?
— Пусть банально прозвучит, но — любовь, любовью.
Другое дело, что этим словом можно обозначить многое. И оно по-разному воспринимается, оценивается. Когда-то давно, лет 40-50 назад, мне Галина Борисовна Волчек, психолог и умнейшая женщина, которую я очень люблю и очень ей благодарен, сказала:
«Тебе очень тяжело будет жить, потому что ты любишь только тех, кто любит тебя». Я тогда не понял, что она имеет в виду, только потом дошло.
Действительно, если я человеку не интересен, если он меня не любит, отторгает или не ценит, не воспринимает, то его для меня не существует.
— Много ли вокруг вас людей, которые вас любят?
— Может, я ошибаюсь, но, кажется, много. И счастлив этому.
Меня любят моя родная сестра, дети. Очень любили родители, конечно. Меня любят и уважают те, с кем я работаю. В нашем театре много сотрудников, которые работают очень много лет. У нас минимальная текучка.
То же касается и студентов. Дружу и общаюсь со своими студентами, которые чуть ли не по возрасту со мной равны. Начал преподавать в ГИТИСе, когда диплом не получил еще. Их никто не заставляет меня любить. Но я постоянно получаю подтверждение этой любви отовсюду.
Недавно встретил свою бывшую студентку, которая сейчас замечательный режиссер и прекрасный педагог. Не виделись лет десять, а тут случайно, на спектакле — и восторг, любовь.
Читаю в интервью у своих студентов, что они гордятся тем, что учились у меня, что они из моей мастерской. И это бесконечно дорого.
Фото: Павел Смертин
