Объявление о наборе в добровольческую службу «Милосердие» для служения в ковидных госпиталях начало мелькать в ленте Фейсбука летом. Я тогда только выписалась из ковидной больницы и чувствовала себя ужасно: слабость, тахикардия, головокружения, головные боли. Но я очень хотела вернуться в «красную зону» – уже в другом качестве. 16 ноября состоялся мой первый выход на дежурство. Спустя ровно пять месяцев, как я вошла в нее пациентом. Наверное, это символично? (Как стать добровольцем в ковидной реанимации – читайте тут).
Главный мотив моего поступка такой: если и благодарить Бога за то, что мы с мужем (76% поражения легких в июне) живы и здоровы, то только таким образом. Мне кажется, это меньшее, что я могу и должна.
Очень волнуюсь. Страшно с чем-то не справиться, что-то не суметь, случайно навредить, хотя первые выходы в «зону» – с опытным наставником.
По дороге в госпиталь мысленно перебираю в голове все, чему учили на курсах по уходу, вспоминаю, как надевать защитный костюм – «хирургичка», брюки заправить в носки, сандалии, перчатки, шапочка, комбинезон, бахилы, респиратор, очки, капюшон, застегнуться наглухо, вторые перчатки… Уф, вроде, помню.
Койки-койки-койки
Койка № 3. Моя первая подопечная – пожилая женщина с красивым грузинским именем. Мы с ней пытаемся есть, точнее, по капельке пить борщ. Чуть-чуть, еще чуть-чуть. Она спрашивает, как потерявшийся ребенок, «Где я? В больнице? А почему? А где мои дети?» Успокаиваю, утешаю, глажу по руке, нянчу.
Койка № 6. Молодой мужчина.
– Здравствуйте, могу я что-то для вас сделать?
– Нет-нет, спасибо! Я перевода жду.
– В терапию?»
– Да!
Радость!
Койка № 9. Старушка, 82 года. Худенькая, угловатая, как девочка-подросток. Глаза слезятся (или она плачет, не знаю). Кормлю ее сипингом (специальное энтеральное клиническое питание, – прим.ред.). Она боец, старательно тянет из трубочки жидкость. Между глотками отдыхаем. Разговариваю с ней, чтобы побольше выпила, «сейчас вам силы нужны, чтобы выздоравливать», а она головой мотает – «нет» и взгляд такой, как будто уже оттуда на меня смотрит. Но я знаю, что врачи будут бороться за нее каждый день, каждую минуту.
Койка № 5. Еще один мужчина. Сатурация так себе, настроение тоже. Отказывается есть. Не хочу, говорит, это, хочу хинкали! Подхватываем его шутку. Уговариваем чуть-чуть поесть. За пару часов его состояние улучшается, он даже приподнимается на кровати и с интересом наблюдает за происходящим в палате. Радость!
Медсестра забирает меня в другую палату – помочь перестелить постель пациенту. Стройный, спортивный, мужчина – 42 года. Катетер вылетел, на постели кровь, надо сменить белье. Вытереть не дается – «я сам», дали салфетки, вытирается. Скомкал использованные салфетки, кинул в ведро – попал.
Я ему:
– О, трехочковый, дело на поправку! Тренируйтесь дальше, НБА не за горами!
Смеемся оба.
Койка № 11. Женщина чуть старше меня. Волосы до плеч, спутанные ужасно. Ищем расческу, моем голову специальной пенкой. Пытаемся разобрать колтуны в четыре руки. В итоге причесана, голова чистая, и косичка с бинтиком вместо бантика. Пациентка довольна: «Лучше, чем спа». Радость!
Уходя домой, хочу передать нашим, чтобы подстригли ногти одной женщине, я не успела. И понимаю, что ногти помню, а женщину нет. Так и не вспомнила. Койки-койки-койки. За каждой – целая жизнь.
«Простите, как здесь ходят в туалет?»
Первая смена без наставника, без поддержки, – самостоятельный выход в открытый космос. Страшновато.
Приезжаю пораньше, переодеваюсь, иду в шлюз. В белых хирургичках не отличить врача от медсестры, добровольца от санитара (потом костюмы подпишут). Вижу высокого мужчину с бородой, на белую хирургичку накинута бело-золотая епитрахиль. Это священник, один из трех, которые каждый день по очереди приходят в «зону».
Мы идем в реанимацию вместе. У батюшки список, в какие палаты и к кому зайти. С кем-то просто поговорить, кого-то соборовать, кого-то причастить. Расходимся по палатам.
Обхожу пациентов, чтобы предложить свою помощь. В одном ряду почти все спят. Кто-то даже укрывшись с головой. Один пациент интубирован.
Иду на другой ряд, ловлю растерянный взгляд молодого мужчины. Подхожу, читаю на табличке: Вячеслав, 30 лет, дата поступления 26.11. Меньше суток тут.
– Простите, – мнется он, – я не знаю… Первый день здесь… Как тут ходят в туалет? По-большому… Извините меня, я ничего не знаю, терплю пока, но…
Я представляю, какую неловкость он испытывает. Молодой, сильный мужчина, возможно, в больнице первый раз.
– Я здесь как раз для того, чтобы вам помочь. Вам совершенно не за что извиняться. Не надо терпеть. Я могу принести вам судно?
Судна у нас из прессованного картона, одноразовые, очень удобно. Оставляю его, прошу потом позвать. Понимаю, как непросто психологически ему будет, когда я приду его мыть, думаю, как сделать все максимально деликатно. Но мыть мне его не приходится.
– Ань, – зовет медсестра Раиса, – можешь, пока в одиннадцатую сходить, посмотреть, что там? Я за обедом пошла.
Выношу утки, мою пациентов после этого, простукиваю, чтоб откашливались. Раиса привозит обед. Надо найти листочек, чтобы понять, кому что. Есть специальные значки, обозначающие, что пациент получает питание через зонд или интубирован. Если рядом с номером койки цифра 9, значит, это девятый стол – диабетический. И лоточек с обедом с красной наклейкой. Разношу.
Вроде все в порядке. Смотрю, кому помочь поесть. Многие спят. Их не тревожу. На восьмой койке пожилая женщина, не спит, хочет есть. Тумбочки нет. Поднимаю изголовье, стелю пеленку, пристраиваю поднос на грудь.
В палату входит Раиса.
– Ты сильно занята? Пошли со мной, у меня там труп.
Она говорит это так буднично, как может быть только в реанимации. Для меня это, правда, первая встреча со смертью здесь. Прошу пациентку пять минут подождать. Иду за Раисой, пытаюсь за эти пятнадцать шагов между палатами подготовиться.
Приходим в палату. Я понимаю, что тот пациент, которого я приняла за спящего и накрывшегося с головой, был уже мертв. Внутри екает. Я подхожу к кровати, на которой лежит тело, чтобы прочесть сквозь мутные очки имя. Абубакир, 71 год. Стараюсь запомнить.
Через добровольческий чат мы собираем имена усопших и живых пациентов в специальный синодик, чтобы молиться о них. В том числе и за некрещеных, и за людей другой веры.
Убегаю в одиннадцатую палату, меня терпеливо ждет пациентка с обедом. Жизнь и смерть здесь всегда рядом.
В эту палату приходит еще один наш доброволец, и я убегаю в свою.
Меня зовет медсестра. Дает листочек диуреза – надо переписать показания у всех, кто с мочевым катетером, прежде, чем их сольют. Предыдущие записи за восемь утра. Дохожу до номера койки умершего пациента. В восемь утра есть запись, значит, он был еще жив. От этого напоминания, снова екает что-то внутри. Но я иду дальше по списку.
Подхожу к Вячеславу, он на животе.
– Что-то сделать для вас? Может, воды еще принести?
– Да, спасибо, кровь густая, надо много пить.
Приношу.
– Как вы?
– Да вот лежу, слова врача перевариваю.
– Что сказал?
Вячеслав что-то тихо отвечает, я не слышу, но переспрашивать не спешу. Пытаюсь понять его состояние.
– А вы что думаете об этом?
Громкий выдох:
– Я жить хочу!
– Вот это правильный настрой.
Задерживаюсь у него. Говорим о том, как важно настроиться на борьбу, что это не менее эффективно, чем самое лучшее лечение. Вячеслав светлеет лицом.
– Вы крещеный?
– Да.
Трогает себя за шею.
– Только вот крестик не взял.
Улыбаюсь, говорю ему, что это не главное, объясняю, кто мы такие.
– Мы будем молиться о вас. А еще сюда каждый день приходят наши батюшки. Если хотите, и к вам придет. Захотите – просто поговорить, захотите – причаститься. Как решите. Хотите?
– Хочу. Почему нет?
Прощаюсь с сестричками, почему-то в голову приходит фраза: «Мой бой окончен».
Выхожу со смены, пишу в телеграм одному из наших священников, что парень в десятой палате ждет, что растерян и напуган, что обещала, что к нему придут.
– Завтра сделаю, – отвечает батюшка.
Вот теперь точно все. На сегодня бой окончен, – до следующего дежурства.
В чем смысл страдания?
Наше служение дает гораздо больше душевных сил, чем отнимает физических. Это не геройство. Это любовь, на которую способен каждый, и огромная радость – помочь, позаботиться.
Когда-то на встрече добровольцев с епископом Пантелеимоном (Шатовым), благодаря которому у нас есть возможность служить в «красной зоне», мы говорили о смысле страдания. Владыка читал отрывки из книг Клайва Льюиса и цитировал митрополита Антония Сурожского.
В какой-то момент я отвлеклась на свои мысли и поняла, что по крайней мере один из смыслов страдания мне открылся. Смысл страдания в том, чтобы вызывать сострадание. Именно это наполняет наше служение. Именно потому мы в «красной зоне».
***
Имена, номер палат, коек, возраст и любые личные данные пациентов и медперсонала изменены.
Иллюстрации Дмитрия Петрова с использованием фото ТАСС
