Старость как мечта

Каждый год (начиная с 1993-го) ВЦИОМ публикует результаты масштабного опроса «Страхи россиян и угрозы для страны». В этом году выяснилась парадоксальная вещь – значительнее всего (за двадцать лет) выросло число тех, кто боится старости. То есть в лихие девяностые мы боялись старости вполовину меньше, чем сейчас.
Новость побудила нас вернуться к разговору об отечественном отношении к старости: неужели действительно так страшно? На этот вопрос пытаются ответить (по большей части сами себе) авторы «Милосердия».

Мария Миронова: Почему я мечтаю стать старой

Я почти счастливый человек, у меня большая семья – муж, дети, бабушки, кот, собака. У меня есть собственный дом с большой светлой кухней-столовой, о которой я мечтала в течение многих лет. У меня интересная работа, она регулярно оплачивается и даже тогда, когда мне не хватает на что-то денег, речь не идет о куске хлеба или стакане молока. Мне 40 лет. Я почти счастлива.

Почему почти? Потому что для полного счастья мне не хватает всего лишь каких-нибудь лет двадцати. Да, я мечтаю о возрасте своей мамы, мне кажется, нет ничего прекраснее пенсионерства.

«Сматывание ниток». Луи Шарль Меллер

Моя жизнь сейчас – это абсолютное действие: вскочить утром и мчаться будить тех, кому в школу, на экзамены, в институт, на работу. Им надо сделать завтрак, не стоять на пути, ни в коем случае не раздражать, не занимать ванну (и самой, и, конечно, следить за тем, чтобы ее не заняли младшие члены семьи). Спросить ничего ли не забыли – деньги, паспорт, ключи, проездные билеты – но спросить так, чтобы члены семьи не чувствовали, что их контролируют, за ними следят и им не доверяют.

Потом наступает пора младших – завтрак, но уже другой. Не кофе, гренки с сыром и хумус с теплой булочкой в постные дни, а каша – гречневая, овсяная, манная c бананом или клубникой и обязательное какао (о том, что оно накануне кончилось забыть нельзя).

Дальше начинаются занятия – домашние, спортивные, развивающие. Мой день строится сейчас примерно так: к 11.00 отвезти на театральную репетицию одного ребенка, к 12.00 – двух других на рисование. В 13.00 забрать первого, в 14.00 – остальных. Потом обед и тихий час – это время, когда я читаю им книги.

Вторая половина дня проходит примерно в таком же режиме. По дороге куда бы то ни было я заскакиваю в магазины, а также лечу зубы. Не себе. Детям, разумеется. А еще я пытаюсь работать, сидя на всех кружках в уголке с компьютером, или в машине, или в очереди у зубного.

Конечно, мне нравится эта жизнь, потому что если бы не нравилась, я могла бы сделать ее проще. Мне нравится она, потому что я вкладываю все свои силы в семью. И когда-нибудь я смогу увидеть результат. И мне очень хочется его увидеть.

В мечтах я рисую картину, как в этом же доме, который достроен, покрашен и долги за который отданы, я сижу в удобном кресле перед камином и вяжу дорогому 15-му внуку шарф. Вокруг дети и внуки, кто-то музицируют (зря я что ли возила всех в музыкальные школы и на занятия хором), кто-то готовится к экзаменам. Но меня это все уже не то, чтобы не волнует, но не задевает так остро, как сейчас. Я уже не несу за всю эту бурную деятельность ответственности. Я лишь наблюдаю со стороны, радуюсь успехам и помогаю пережить сложности.

Многие боятся старости, потому что в старости нас ждут болезни. В 60 лет я надеюсь, что буду принадлежать себе, а быть слабой или немощной мне не страшно. Больше всего на свете я боюсь заболеть сейчас, когда дети еще маленькие и земные дела – в самом разгаре.

Я мечтаю о том, что смогу медленно ездить на машине, пропуская нетерпеливых вперед. Да что там машина! Смогу медленно переставлять ноги при ходьбе. Я всегда любуюсь тем, как это делают старушки – аккуратно ставят ножку с пяточки на носок, как бы пробуя почву, а рядом другую, и маленькими семенящими шагами они идут по своим делам. Так ходила моя бабушка – маленькая, уютная, строгая и внимательная, у которой хватало терпения учить со мной буквы и ходить кормить лебедей в парке, по дороге читая все названия магазинов.

Я хочу еще так многому научиться – вязать крючком, французскому языку, технике декупажа, я смогу позволить себе выращивать розы в саду и пряные травы на огороде, я буду просыпаться не по будильнику, а засыпать с книжкой про мисс Марпл в руках.

Иногда, стоя в очереди на кассе в супермаркете с огромной тачкой, из которой центнеры еды вываливаются через край, я с завистью смотрю на маленькую корзиночку у соседки, в которой аккуратно лежат 1 перчик, 1 яблочко, 250 грамм сыра и маленькая баночка сметанки (на неделю).

Но самое главное даже не это. Каждое воскресенье мы всей семьей стараемся попасть в храм. Но наша поездка в храм всегда подчинена детям – едем раньше, чтобы со старшими попасть на исповедь, потом гуляем вокруг храма с младшими, чтобы им не было тяжело стоять на службе. У меня много лет нет своего личного посещения храма. Я не могу попасть на все любимые с детства службы Страстной седмицы. Надеюсь тут тоже только на старость, когда воскресное утро будет полностью моим личным утром, и я вспомню, как прекрасны песнопения Всенощной.

Этот текст я начала с главных слов – я счастливый человек. Все, о чем я написала далее, отнюдь не является попыткой показать абсурдность этого утверждения. Я действительно живу непростой, но очень интересной и полной жизнью. Но как спортсмен-экстремал, получающий удовлетворение от побед своей команды и от выброса адреналина в кровь, я знаю, что когда-нибудь с удовольствием покину большой спорт.

Осенью, когда учеба внуков будет в полном разгаре, мы с мужем будем уезжать на неделю на море, чтобы вдвоем бродить по безлюдным набережным. Мы медленно, опираясь на палочки, подойдем к крупно написанному меню какого-нибудь кафе, он будет долго всматриваться в расплывающиеся буквы, а я буду ворчать, что очки давно пора бы и поменять. Потом он что-нибудь прошипит в ответ – специально тихо, потому что к старости я буду плохо слышать, а мне вдруг вспомнится, что именно об этом и мечталось давным-давно.

Александра Михалевская: В мечтах о парашюте

Мария мечтает о старости; и я, например, завидую пожилым людям. Где же тотальный ВЦИОМовский страх? Как могло такое получиться, чтобы число боязливых выросло в 1993-го года в два раза? Ну, сами цифры не такие ужасные. В 1993 году старости и беспомощности страшилось девять процентов россиян, а сегодня – двадцать. Очевидно, в начале девяностых у людей были еще надежны на возвращение советской пенсии (соизмеримой с зарплатами), нынче же (если верить той же статистике) мы привыкли к мысли, что полагаться следует в большей степени на себя и рой (семью). А ответственности мы традиционно боимся.

Но все же, все же – страх перед старостью вошел в общественную плоть и кровь. Если судить по исследованию Superjob, то боятся старости абсолютное большинство из нас – шестьдесят процентов.

19% опасаются остаться социально незащищенными и жить на одну пенсию, 18% страшатся возрастных болезней, русского здравоохранения, и отношения врачей к старикам. Часть беспокоятся, «что не смогут баловать внуков из-за денежного неблагополучия, другие боятся обращений «бабушка» и «дедушка»».

Ну, у кого щи пустые, у кого бриллианты мелкие. Насчет «бабушки и дедушки» – это, конечно, бриллиантовая пыль по сравнению со всеми прочими страхами.Так, легкое гламурное ущемление.

И, разумеется, элегантный Superjob волнуется о том, что «что подобных цифр нет ни в одной европейской стране. Там старость расценивают как лучшие годы, когда можно отдыхать от работы и путешествовать по свету. А для наших соотечественников жизнь после выхода на пенсию – финиш».

Так, насчет финиша.

Самая интересная особенность нашей статистики в том, что она всегда фиксирует тревожность, разлитую в воздухе. Страх – это, так скажем – несущая волна отношения не только к старости – к жизни.

Но под страхом, ближе к земле, все время растет что-то новое. Некие новые настроения. Их и имеет смысл отслеживать.

Больше всего боятся «пенсии», то есть обряда перехода в старость, самые молодые люди (для которых «пенсия» именно что знак, символ) и люди последнего «предпенсионного года». Я собирала несколько лет назад рассказы «молодых пенсионеров», подружившихся на изумительном сайте «Жизнь после денег». Вот что мне говорили: «С сорока пяти лет жила в страхе – не было уверенности в завтрашнем дне. Вышла на пенсию и поняла – я уже живу в этом самом завтрашнем дне, и ничего. Живу. Теперь меня ничем испугать невозможно».

На этом сайте собрались те пенсионеры, которые стразу же после «освобождения» уехали из города в деревню. Чаще всего на свои дачи, которые за последние несколько лет сделали зимними. Сейчас это одна из самых распространенных стратегий «наслаждения возрастом».

Сегодня в обществе можно обнаружить множество причин боязни старения и три главных причины «завистливого отношения к старости».
Первая причина – как у только что процитированных наших дачниц и как у Марии Мироновой: отношение к возрасту как к освобождению от деятельной ответственности.

Вторая причина «зависти» так же имеет отношение к тому, что возраст «отпускает». Но это более лощеный, гламурный взгляд на старость. Хорошо – мультикультурный. Как у Владимира Яковлева, основателя «Коммерсанта», ныне создателя проекта «Возраст счастья». Его блог в «Снобе» открывают милые слова: «После 50 наступает самое лучшее время в нашей жизни. После 50 возможно абсолютно все – новая любовь, новая карьера, новые впечатления и приключения, новые друзья. Нужно только знать как».

Итак – у Владимира и его героев отношение к старости, как к приключению.

И, наконец, есть еще одна причина мечтать о старости. Это причина близка мне.

Тут отношение к старости как к отсрочке. Зависть к тем, кто дожил до пожилых лет, кто живет.

В свое время на меня изрядное впечатление произвели слова, приписываемые Леону Стукелю, пожилому гимнасту, ставшему своего рода сенсацией на Олимпиаде в Атланте. В тот год он был самым пожилым олимпийцем на планете. Ему было 97 лет. В молодости он становился призером Олимпиад в Париже (1924 год) и Амстердаме (1928 год). В Атланте Стукель нес факел, и раздавал интервью. Журналист спросил его: «В каком виде спорта вы победили?» Стукель ответил: «Во всех!» Журналист несколько растерялся: «Как так?» А олимпиец ответил: «Я же пережил всех тех, кто со мной соревновался, кто вообще участвовал в тех Олимпиадах. Значит, я победил всех во всех дисциплинах».

Вот это интересное – хотя, пожалуй, слишком плоское, светское отношение к долгой жизни как к победе, и волнует меня. Я завидую старикам потому, что просто-напросто боюсь не дожить до их лет.

И вместе со мной такой страх испытывает каждая третья американка в возрасте о 45-ти до 55-ти лет. Потому как американские исследователи подсчитали, что в США сейчас сформировано первое уникальное поколение, которое подходит к сорока годам в состоянии панической общепоколенческой онкофобии. Я причислила себя к полку тревожных американок только потому, что в России такого рода исследования не проводились.

Но я думаю, что вот тут результаты были у нас – общемировые. И ту статистику, что я цитировала вначале, нужно «читать» по-другому. Я уверена, что 60 процентов наших соотечественников на самом деле боятся не старости и беспомощности, а беспомощности перед болезнью и умиранием. Это «непроговариваемый» страх; панический, который в обществе всегда спрятан и задавлен. Мы боимся самого страха; страшимся войти в возраст риска и боязни.

Так-то что в старости плохого? Можно вот по совету Яковлева с парашютом прыгнуть.