Ирина Сечина работает медицинской сестрой в паллиативном отделении больницы Святителя Алексия. В паллиативном отделении не могут излечить от болезни, но стараются, чтобы человек не остался один и не испугался своей боли.
Ирина ухаживает, разговаривает, наблюдает, а еще – рисует своих подопечных и записывает – иногда их слова и действия, иногда свои впечатления и то загадочное общение человека с человеком, когда второй уже почти совсем перестал жить, но еще не умер и живет где-то в предверье между умиранием и вечной жизнью.
Меньше всего в таком общении – «сентиментальности» и «чувств», которые предполагают боящиеся всего этого люди.
«Не настаиваю на реальности моего мира»
Людмила Фёдоровна среди ночи вспомнила, что она самостоятельная, свободная и разумная. Поэтому засобиралась в туалет, домой, и ещё, куда не сказала. Сняла памперс.
«Людмила Фёдоровна, вам нельзя вставать, вы упадёте, писайте в трусики» – «Какие ещё трусики?» – Смотрит на медсестру, как на сумасшедшую. «Ну, на вас специальные такие трусики, прям в них можно писать».
Людмила Фёдоровна машет рукой, как бы посылая весь этот дурдом, называемый жизнью, нафиг. Начинает методично снимать «специальные трусики», клочки ваты в лунной темноте летят на пол как снежинки. Сидя на кровати, она складывает и складывает бесконечное количество складок пелён и пут больничного белья, надеясь наведением порядка укротить кроватного монстра, удерживающего её, разрушить нагромождения простынных скал и подушечных камней. Ничего не выходит. Она молча сидит на кровати вот с таким выражением лица, время 3 утра.
Не думаю, что мне имеет смысл настаивать на реальности своего мира, укладывать, опять говорить про «трусики» и тд. Взяла стул. Села рядом. Главное ведь, чтобы она не упала.
Сидим вместе. Наблюдаем. За кем? За чем? Когда нет ответов, лучше рисовать. Что я и сделала.
«Я не доживу до утра, не уходите»
Если кто и мог предположить, глядя на Веру, что у нее еще есть время пожить, то лицо выдавало ее совершенно. Где-то среди заостренных скул и ввалившегося рта уже совсем пропало всё, похожее на «ту», бывшую здоровую Веру.
Она то и дело звала как-нибудь еще получше уложить свои распухшие ноги, стонала от прорывов боли, постоянно жала на кнопку вызова: поднять голову, опустить голову, где вентилятор, на бок, нет, не надо, на другой бок, поставьте воду, где телефон… В общем, всем сёстрам было ясно, что Вера кончается.
Где-то в час ночи прихожу на очередной кнопочный вызов. «Я не доживу до утра. Не уходите». «Я никуда не уйду. Сейчас только медбрату скажу, что я тут, и сразу вернусь. Буду с вами».
И вот я сижу рядом с Верой.
То держу ее за руку, то она отбрасывает мою руку от себя в раздражении, потом опять просит, и ищет её, как младенец – грудь, шарит рукой по заграждению кровати.
Иногда она забывается, как будто зависает в фантастическом кувырке.
Я уже Евангелие читала, уже рисовала её и так и сяк. Наконец утро. Пора идти к остальным, готовить их к новому дню, утро которого в этот раз для Веры настало. Умерла она на следующий день.
Крики в космос
«А ну, прекратите кричать…» Люция Казимировна, даже в своем возрасте очень женственная, статная полячка. Разговаривая о ней, сёстры всегда путаются, «нащупывая» правильный вариант имени.
Люция Казимировна сидит в подушках и, не открывая глаза, кричит криком. Сказочная ночная птица в клетке. Её песня каждый раз начинается с мирного постукивания: «Да да да! Вот так! Вот так!» И вдруг переходит в страшное громкое: «Ааааа».
Черты лица сжимаются в маленький беспомощный кулачок, головка запрокидывается, открывается прорезь рта, и крик со всей мочи летит к больничному потолку. В Космос.
Где-то, на далёкой планете, этот крик наверняка слышат чуткие уши инопланетян, настроенные для получения посланий других инопланетян, и те инопланетяне счастливы, что приняли сигнал от земной птицы Люции.
Но это неправильно. Нельзя посылать сигналы инопланетянам ночью, тем более в палате, где ещё четыре человека, тем более когда их может услышать усталая медсестра. Вот днём пусть что хочет кому угодно посылает. А сейчас просто безобразие! Прекратить немедленно. Нельзя позволить этому продолжаться. Что вообще эта старуха себе позволяет!
«Люция Казимировна! А ну, Прекратите! Немедленно! … ну не кричите так… Люция Казимировна … Тише, тише, не надо кричать, видите, все спят, ну что вы, Люция Казимирона, ну ничего страшного не происходит, пожалуйста, не кричите. Ну ну ну, всё хорошо, вы тут, я тут, всё в порядке, тихо, тихо, тихо…»
Тяжело, почти физически невозможно выдавить гнев из голоса справедливости. Надо навалиться всем разумом на стенку сердца, и выбить этот камень из крепкой кладки. В з я ть и пе ре ста ть.
Потому что никто не имеет право грубить Космосу, мешать передаче важных сигналов. Космос бесконечен, там ждут, и уже почти расшифровали «Да да да… Аааа» с планеты Земля.
И Ночная птица Люция не может сложить усталые крылья. Она сидит на кровати и поёт, поёт: «Да да да! Вот так! Да да да»…
– «Прекратите кричать, Люция Казимировна! Вы понимаете, что вы тут не одна? Ночь на дворе!…. Ну ну ну. Тише, тише, тише».
Кукла, которую так никто и не купил
«А можно мне пушистой воды?» – попросила Анна Дмитриевна. Она забыла слово «газировка». В паллиативном отделении ее навещает только священник храма, старейшей прихожанкой которого она является. Редко приходит какая-то девушка. Тоже из храма.
Фотография, на которой этот священник стоит рядом с Анной Дмитриевной, прикреплена к стене над кроватью так, чтобы ей было видно. На фото Анна Дмитриевна в кружевной кофточке, вся вообще, как кружево, правильной полноты и мягкости волшебная старушка, у которой точно есть розовый садик с узкими дорожками, вьющимися под тенью огромных влажных гортензий, и парящие над гортезианскими облаками феи в подчинении.
Сейчас Анна Дмитриевна ничего общего с той старушкой не имеет. Кроме распахнутых, как у куклы, глаз. Кукла, которую никто так и не купил.
Рисунки автора
