«Моя рука тяжела, но сердце полно любви»

«Хотя я не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе самая счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека, — пишет Чарльз Диккенс, — тем не менее я полагаю, что при данных условиях это было  наилучшим для Оливера Твиста». Для советских детей, открывших книжку английского писателя в 1957 году, сделано примечание: «Нарисованная в романе картина реалистически воспроизводит организацию и порядки английских работных домов с их тюремным режимом». 

 Вынуждение к доброте

Работные дома, новые для того времени социальные учреждения, были не только в Англии. На воротах одного из них в Амстердаме прибили назидательную табличку: «Не бойся, я не мщу безнравственным, я вынуждаю доброту». На дверях другого — «Моя рука тяжела, но сердце полно любви». Под лозунгом «Трудясь, я получаю пищу. Трудясь, я наказываю себя» был открыт работный дом в портовом Гамбурге. И все же именно в Англии довели до совершенства эту систему общественного призрения.

Идея о специальных учреждениях, в которых нищие получали бы кров, еду и оплачиваемую работу в обмен на обязательное проживание и полное подчинение внутреннему распорядку, появилась в конце XVI века. Первый работный дом появился в 1652-м году, а к XIX веку их строили почти в каждом большом приходе или объединении приходов.

В 1801-м году на Британских островах жили 16,3 млн человек, к 1831-му году — уже почти 25 млн. Запустился процесс «пауперизации населения», то есть очень многие люди не просто жили бедно, а вообще лишились любой возможности работать и средств к существованию. Пауперами называли «недостойных» и пораженных в правах бедняков. По мнению статистиков того времени, в разные годы пауперы вместе с семьями составляли от четверти до половины населения страны. До 1918 года пауперы не могли голосовать на выборах, а до 1948 года – баллотироваться даже в местные органы власти.

По знаменитой пословице, от сумы и от тюрьмы не зарекался никто, включая самых богатых. Благодаря газетам, особенную известность получила судьба 46-летней Софии Нэйшн, обедневшей леди. Потеряв свое состояние, она стала кружевницей, но успеха в этом ремесле не добилась и буквально голодала. Когда ее, обессиленную, принесли в лечебницу, было уже поздно. Даже голод не смог победить ужас перед работным домом.

Пенсионное обеспечение в самом усеченном виде появится в Англии только в 1908 году, а до того низвергнуть человека на социальное дно могли многодетность и отсутствие детей,  опасная работа в промышленности и невозможность найти любую работу.  Наполеоновские войны и торговая блокада Англии в начале XIX века сильно подорвали экономику, некоторые графства оказались на грани полного разорения.  Всех жителей островов ожидали «голодные сороковые», наполненные эпидемиями, неурожаями и бедностью.

Правило меньшей приемлемости

О том, как именно помогать людям, в Англии спорили несколько веков, но к XIX веку все сошлись на том, что имеющаяся практика помощи бедным никуда не годится. С начала XVII века вся благотворительность тяжелым грузом ложилась на приход. Именно из налога, который платили состоятельные или просто благополучные члены прихода, помогали престарелым, больным, беспомощным, безработным и их семьям.

Составители английского «Закона о бедных» 1834-го года прямо писали: «Первым и основным условием, принципом, который применяется повсеместно и признается даже теми, чьи действия на практике расходятся с ним, состоят в том, что положение бедняка в целом не может быть таким же приемлемым, как положение независимого работника (…). Каждая копейка, потраченная на то, чтобы сделать положение бедняков более достойным, чем положение независимых работников, – это праздная и вредная щедрость».

Прихожане были счастливы платить меньший налог и горячо поддержали правительственную инициативу. Раньше бедняк обладал своеобразной «пропиской», то есть мог получить помощь только от прихода, где он родился. Возвращавшиеся в родные края люди в самом бедственном положении, которых там уже никто не помнил, сочувствия не вызывали.  Теперь все проблемы мог решить работный дом.

Это учреждение было призвано отбить у бедных охоту бездельничать, поэтому их намеренно превращали в учреждения тюремные, со строжайшей дисциплиной и с очень жестким разделением по полу и возрасту. В документах работные дома всегда шли через запятую от исправительных учреждений. Теперь физически здоровый бедняк, обратившийся за помощью в приход, был обязан идти в работный дом.

 На дне

«Сначала работник переселяется из хорошего помещения в плохое. Потом он мало-помалу продает мебель, платье, вещицы, приобретенные в хорошие времена. Затем он идет просить общественной помощи. Но перед тем, как сделать последний шаг, потерявший работу испытывает все муки голода. Прежде чем пойти в работный дом, человек должен вытравить в себе self-respect, самоуважение, на котором держится английская культура», –  пишет в своих зарисовках Исаак Владимирович Шкловский, публицист и этнограф, посланный в 1896 году «Русскими ведомостями» в Лондон.

Потерять достоинство окончательно помогали сотрудники работных домов. Новых постояльцев осматривал врач, небрежно сортируя их на здоровых и больных, потом их мыли под сильной струей холодной воды, обривали голову и выдавали униформу серого цвета. Незамужним матерям в знак позора на одежду нашивали желтую полосу. После этого разделяли семьи.

В воспоминаниях Дженнифер Уорт, акушерки, работавшей в бедных кварталах в 1950-х годах, сохранились рассказы ее пациенток. Одна из них, миссис Дженкинс, провела в работном доме двадцать лет, после чего сошла с ума. Ее падение на дно тоже произошло быстро. Болезнь и смерть мужа, ее собственная травма на производстве, долг за жилье перед хозяином, смерть одного из ее сыновей от истощения – и вот она стоит с детьми на пороге работного дома. Миссис Дженкинс утешала себя тем, что это ненадолго, просто поесть, передохнуть и встать на ноги. Первым делом ее разъединили с детьми, а самих детей разделили по возрасту. Больше миссис Дженкинс их никогда не видела. Она слышала из–за высокой стены, разделявшей маленький двор, детские голоса и все время мечтала хотя бы краем уха уловить голоса своих детей. Умер ее первый ребенок – матери не разрешили присутствовать на похоронах, потом за четыре года скончались все остальные. Права с ними попрощаться у миссис Дженкинс не было.

Разделяли не только родителей с детьми. Муж и жена, брат и сестра не могли быть вместе. Предполагалось, что эти меры уберегут от неконтролируемого «размножения нищеты», но на деле разделяли даже родственников одного пола. Но здоровые и больные, включая эпилептиков и больных туберкулезом, чаще всего содержались вместе.

Обычно работные дома приход покупал, реже – строил. Почти всегда это было массивное здание за каменным забором, в котором находился лабиринт строго разделенных отделений. В каждом из них были рабочие и жилые помещения и крохотный дворик для прогулок. По воспоминаниям той же миссис Дженкинс, особенно ходить там было негде, поэтому усталые женщины просто садились на скамейки, спинами подпирая друг друга.

Еду давали скверную. По отчету из работного дома в Фэрхеме, мы узнаем, что рацион на неделю составлял на человека один килограмм хлеба, полкило картофеля, триста грамм пудинга и полтора литра молочной каши. За любую провинность рацион уменьшали вдвое. И без того скудную еду постоянно присваивал себе персонал.

В работном доме человек не имел права распоряжаться собой даже после смерти. Обычно в анатомических театрах препарировали тела преступников, но в 1832-м году парламент принял Анатомический акт, по которому врачи получили тела нищих, заключенных и обитателей работных домов.

 Дети: «Привязанность к индустрии»

Взрослый житель работного дома был практически вещью, хлопотной в употреблении, но функционально полезной. Отдельной категорией были дети и по их судьбе согласия не было.

Из самых младших узников работных домов половина уже рождалась в них, а вторую половину заключали в это учреждение за бродяжничество. Новорожденных сразу отбирали у матерей, никакого грудного вскармливания не предполагалось. В конце XIX века в Европе многие вообще считали, что для детей полезно жить и воспитываться подальше от родителей. Идею частных школ-интернатов творчески переработал немецкий философ Фридрих Энгельс, почти сорок лет из своей жизни проведший в Лондоне. По его мнению, сразу после победы коммунизма дети должны были воспитываться в государственных учреждениях на казенный счет, а учеба и воспитание должны сочетаться с фабричным трудом.

В работных домах воплотили эту идею задолго до основоположника марксизма. Авторы отчета о работном доме в Брэдфорде с гордостью писали: «Наша выгода состоит в том, что в сукноделии мы можем использовать всех пауперов от 7 до 80 лет». По закону все юные обитатели работных домов должны были получить уход в раннем детстве, затем – «умственное, нравственное и индустриальное образование», в процессе которго формировалась «привязанность к индустрии».

Из того же «Оливера Твиста» мы узнаем, как это выглядело на деле.

Мальчик оказался в сравнительно хороших условиях – его отправили «на ферму, в отделение работного дома, находившееся на расстоянии примерно трех миль, где от двадцати до тридцати других юных нарушителей закона о бедных копошились по целым дням на полу, не страдая от избытка пищи или одежды, под материнским надзором пожилой особы, которая принимала к себе этих преступников за семь с половиной пенсов с души».

Это не так мало, как может показаться из сегодняшнего дня, и воспитательницы знали много способов жить в довольстве, предельно урезав рацион подопечных.

Ничего, кроме самого формального присмотра, детям не полагалось. Право покупать им игрушки дали только в 1891 году. Срок, когда ребенок мог покинуть работный дом, законом не оговаривался, оставаясь на усмотрение попечителей. По их же решению карцером и лишением еды наказывали лгунов, нарушителей тишины, тунеядцев и симулянтов.

Исполняли наказание на местах воспитатели, которые творчески подходили к общим рекомендациям. Много шуму наделал случай в работном доме в  Фэрхеме. Туда перевели трех сирот пяти, четырех и трех лет из соседнего работного дома. Испугавшись смены обстановки, они стали мочиться в постель. За это их рацион урезали наполовину, потом лишили обедов вовсе – пока остальные ели, эти дети стояли рядом в специальных колодках. В середине января детей переместили в неотапливаемый сарай. Когда малыши вернулись в свой прежний работный дом, даже суровые воспитатели были поражены их состоянием и сообщили  о нем в газеты.

Дженифер Уорт, кроме акушерской работы оказывавшая и элементарную медицинскую помощь жителям рабочих кварталов, рассказывала: «Дети из работных домов, фабрик или мастерских росли калеками. Кости туловища деформировались, длинные кости ног подкашивались и сгибались под весом верхней части тела. В подростковом возрасте, когда рост прекращался, кости застывали в таком положении. Даже сегодня, в XX веке, еще можно увидеть невысоких древних стариков, ковыляющих на своих вывернутых наружу ногах. Это немногие выжившие храбрецы, всю жизнь преодолевавшие последствия бедности и лишений своего детства почти вековой давности».

Единственный «путь наверх», предусмотренный для детей из работных домов в XIX веке, проходил через мастерскую ремесленника. Девочек отдавали в помощницы кружевницам и швеям, мальчики были трубочистами, подмастерьями у столяров, а кто-то, как Оливер Твист, попадал в мастерскую к гробовщику. В конце XIX века в работном доме вместе со своим братом Сидни оказался знаменитый Чарли Чаплин. Мать собиралась их быстро забрать, но в тяжелых условиях работного дома сошла с ума и была помещена в психиатрическую лечебницу. Знаменитый комик и актер смог вызволить ее оттуда только в 1921 году.

Бремя, имеющее цену

Советский историк М. Мещерякова возмущенно пишет, что долгие годы западных историков волновали не судьбы жителей работных домов, а экономическая целесообразность таких заведений.

Мишель Фуко в своей монографии «История безумия в классическую эпоху» замечает, что в наступившую капиталистическую эпоху нищета была бременем, но бременем, которое имело свою цену.

«Нищего можно приставить к машине и он заставит ее работать, – пишет философ,  – Болезнь же есть ни к чему не пригодная ноша, она всегда служит помехой и никогда – помощницей».

Прежде всего благотворителей викторианской эпохи интересовали здоровые бедняки, которых можно было бы использовать для разной работы, больные же были отработанным материалом, о них заботились по остаточному принципу. За работу была положена небольшая плата, но ей целиком и полностью распоряжалось начальство работного дома, поэтому деньги почти никогда не доходили до адресатов, многие даже не знали, что им положено жалованье.

Здоровые или относительно здоровые люди в работных домах должны были непрерывно трудиться. Они щипали пеньку, то есть руками расплетали просмоленные веревки, волокнами из которых конопатили суда, чесали и пряли шерсть и лен, ткали мешковину и изготавливали фитили для свеч. Еще они размалывали кости на удобрения. Именно с этим занятием был связан жуткий случай в работном доме в Эндовере, попавший в газету «Таймс». Его обитатели работали в невероятной вони, пыль от костей слепила глаза, а осколки царапали кожу. Надзиратель присваивал себе деньги на еду и рацион несчастных был так мал, что они обгладывали гнилые кости, которые привозили на обработку.

Было ли оправдание?

Была ли система работных домов оправдана экономически? Однозначного ответа нет. Вероятно, это обогащало начальство и проверяющие органы, снимало тяжелое бремя с прихода, позволяло коммерсантам обзавестись почти бесплатной рабочей силой, а ремесленникам как можно меньше тратиться на помощников. Это можно сравнить с тем, как в современных тюрьмах заключенные шьют рукавицы или спецодежду – даже не капля, а несуществующая величина в экономике страны.

«Когда я была ребёнком, мне указывали на местный работный дом, сопровождая жест испуганным приглушённым шёпотом, – рассказывает Дженифер Уорд, –  Даже пустое здание, казалось, вызывало страх и ненависть. Люди не ходили по дороге, на которой он стоял, или по крайней мере шли по другой стороне улицы, отвернувшись. Страх действовал и на меня, маленького ребёнка, ничего не знавшего об истории работных домов. Всю свою жизнь я смотрела на эти здания с содроганием».

В современной Англии система работных домов оценивается вполне однозначно – как жестокая практика, не позволявшая нищим социализироваться, отнимавшая свободу в обмен на миску пустой похлебки и тяжелый труд. Людей, которые все потеряли, просто убирали с глаз подальше, чтобы не оскорблять «достойных тружеников» их видом. Систему работных домов в Англии ликвидировали только в 1930-ых годах, последний работный дом закрылся в 1941-ом году и эта страница в истории благотворительности была перевернута навсегда.

 От редакции. Мы не можем не думать, почему работный дом — одно из самых жестоких благотворительных учреждений в истории, родился в Англии — стране, ценящей достоинство? Если не принимать во внимание первую причину – ту, что ни одна страна не сумела избежать в своей истории периодов жестокости и расчеловечивания, мы можем опереться на следующие суждения и факты. Работные дома особенно расцвели и укрепились как идея и «проект по исправлению бедняка» в тридцатые годы девятнадцатого века, после того как в 1834 году был принят скандальный «Закон о бедных», который  узаконил «обязанность» поступления бедняка в работный дом, и лишил общество права помогать бедным любыми другими способами. Одновременно с этим, для того, чтобы в работный дом не приходили те, кто «может, но не хочет работать», условия в них были специально сделаны едва выносимыми. Что произошло перед принятием закона? Это был тяжелый послевоенный, постнаполеоновский период в истории Англии. Случились «промышленные кризисы 1825 и 1836 годов и созданная ими безработица 1825—1830 и 1836—1840 годов, выбросившая на рынок десятки тысяч рабочих рук и значительно понизившая заработную плату остальных. Безработица вызвала  в 1820-х годах ряд рабочих бунтов в различных городах текстильной провинции Ланкашир, сопровождавшихся грабежом булочных и съестных лавок».

И все же – откуда такая жестокость?

 История проходит через дом человека, через его жизнь, писал Ю. М. Лотман. Сейчас в мировой практике господствует история повседневности — одна из составляющих так называемого «антропологического поворота» в мировой гуманитарной мысли. Нынче это общепринятая базовая мировоззренческая система, в рамках которой явления и события объясняются не через призму классовой борьбы, а методами  психоанализа.

 В тяжелое для страны время английская государственность нашла внутреннего врага – бедняка. Вернее, так – бедняка обязательно нужно было осознать как врага, что бы оправдать жесткие и непопулярные меры. Тому были исторические предпосылки. С XVII века бедняки, пользующиеся благотворительной помощью от прихода должны были носить на одежде маркировку с буквой «P» (англ. pauper — «нищий»). Это классический прием расчеловечивания – перед вами не ваш сосед, которому не повезло, а   маркированный лентяй и попрошайка. Главный девиз общества, выросший из протестантской морали — «Мой труд — моя молитва», давал возможность относится к безработному как к «преступившему» – человек, потерявший работу рассматривался как лентяй, который не хочет работать. Бедняк считался лично виноватым в своей бедности. В этом была попытка спрятаться, заслонится «правильной жизнью» от бездны «сумы и тюрьмы», от возможной беды. «С нами этого не может случиться, мы хорошо работаем». Такова был общепринятая мораль того времени. И работные дома воспринимались не сколько как благотворительные, сколько как исправительные учреждения.

Нельзя сказать, что бы никто не сочувствовал бедным. Против «Закона о бедности» протестовала партия чартистов (Chartism, от слова «хартия») — социальное и политическое движение, получившее имя от поданной парламенту петиции, называвшейся Народной хартией, в которой суммировались все жестокости и несправедливости Закона. Члены партии чартистов считали, что Закон носит нехристианский характер. Бенджамин Дизраэли  называл такой подход к беднякам «brutalitarianism», от слова «жестокость».

Против Закона и работных домов выступали писатели и общественные деятели. Чарльз Диккенс  описал работные дома – его романы останутся вечным печальным памятником благотворительной жестокости.