Московский доктор Кетчер: он лечил всех, и кур, и Герцена

Николай Христофорович Кетчер родился в 1809 году в Москве. Его отец руководил небольшим производством по изготовлению медицинских инструментов – пинцеты, скальпели, зажимы. Мальчик решил сделаться врачом. Он уже в девятнадцать лет оканчивает Медико-хирургическую академию.

Советская агитационная машина уверенно ставила Кетчера в один ряд с Герценым, Огаревым, Белинским, Станкевичем. Тех же, в свою очередь, подносила тоже как маленькие машинки по производству революционных мыслей, текстов и речей. Таким образом, и Кетчер получался чуть ли не профессиональным революционером.

Хотя у Николая Христофоровича, даже если бы он вдруг и захотел стать таковым, на это просто не было бы времени. Кетчер лечил.

Он не был выдающимся врачом, звезд с неба не хватал, пенициллин не изобрел, науку медицинскую вперед не двигал. Просто лечил людей. С утра до вечера, на протяжении всей жизни.

Кетчер вышел в отставку всего-навсего за год до смерти, а скончался он в возрасте 77 лет.

Кетчер жил в Москве практически безвылазно, разве что несколько раз выезжал «на холеру» – в Суздаль и в Курскую губернию. Лишь однажды он уехал на два года в Петербуг, хотел попробовать на зуб столичное житье, да и должность ему предложили неплохую, в Медицинском департаменте. Вернулся в ужасе.

В Москве он предавался радостям спокойной вольной жизни. Дом его располагался на окраине. Кетчер частенько ходил на прогулки и, пользуясь случаем, возвращался с грибами, которые сам находил по дороге.

Дом Кетчера был огорожен забором, на грядках росли овощи к столу, а рядом георгины. По земле бегала всякая живность.

Правда, с курами были сложности, Николай Христофорович, обладая добрейшим характером, не мог заставить себя их зарезать. Тем более, что многих кур он сам до этого лечил.

И больных кошек, которых ему перебрасывали через забор, тоже лечил. Он в принципе не мог видеть болезнь и не лечить.

Многих своих приятелей он спас от смерти потому, что лечил их насильно. Они не хотели лечиться, а Кетчер не отставал. Герцен писал: «Занемогал ли кто, Кетчер являлся сестрой милосердия и не оставлял больного, пока тот не оправлялся».

В Петербурге это все было, конечно, невозможно. Кетчер жил в тесной квартире, с видом на дворик-колодец. Третий этаж казался ему высоченным, пятачок земли маячил где-то далеко внизу.

Ни овощей, ни своих кур, ни чужих кошек. И отношения между людьми тоже совсем другие. Шумный, искренний и добродушный Кетчер в Питере смотрелся абсолютным дикарем.

Вот он и не выдержал, вернулся. «Где, в каких краях, под каким градусом широты, долготы возможна угловатая, шероховатая, взбалмошная, безалаберная, добрая, шумная, неукладистая фигура Кетчера, кроме Москвы?» – словно подводил итог этой поездки Герцен.

Кетчер же, как ни в чем ни бывало, вновь приступил к обязанностям рядового уездного доктора.

Впрочем, со временем он дослужился до должности начальника Московского врачебного управления, однако же по сути оставался все таким же добрым айболитом.

А когда его назначили инспектором московских тюремных больниц, всячески покрывал главного московского тюремного врача Федора Гааза, который, в свою очередь, обманывал свое тюремное начальство. Ясное дело, в пользу заключенных.

Смутьян в коротких панталонах

Николай Христофорович Кетчер – революционер. Если бы сказать такое Герцену или Белинскому, они бы со смеху попадали. Довольно яркую характеристику дал Кетчеру Иван Панаев: «Наружность Кетчера не имела большой привлекательности; но простота его манер, доходящая до грубости, бесцеремонность обращения со всеми, впадающая в некоторый цинизм, резкая, непрошенная правда, которую он бросает в лицо и другу и недругу, крикливый голос, заглушающий все голоса, руки, вечно движущиеся и рассекающие воздух, как крылья ветряной мельницы, добродушный, но оглушающий хохот на каждом шагу, вырывающийся из огромного рта, – все это вместе, может быть, неприятно действует на людей нервических, но как-то располагает к нему невольно и внушает доверенность.

Приятели Кетчера, подшучивая над ним, уверяли, что он только в месяц раз умывается и не имеет в заводе ни гребня, ни щетки, потому что никогда не чешет головы.

Впрочем, гребень и не нужен ему, потому что волосы его, всегда подстриженные коротко, образуют на его голове щетинистую шапку».

Вот как тот же Иван Иванович Панаев описывал проводы Висариона Белинского на южные курорты: «Все расселись и разлеглись на земле или на бревнах, как попало… Кто тащил к себе ветчину, кто резал пирог, кто развертывал жаркое, завернутое в бумагу. Кетчер кричал громче всех, хохотал без всякой причины и, по своему обыкновению, все возился с шампанскими бутылками…

– За здоровье отъезжающих! – завопил Кетчер, налив всем в стаканы шампанского и подняв свой бокал.

И при этом захохотал неизвестно почему.

Сигнал был подан – и попойка началась. Кетчер все кричал и лил вино в стаканы. Герцен уже лежал вверх животом, и через него кто-то прыгал».

В принципе все они, московские западники сороковых годов, были веселыми, славными малыми. Но Кетчер сильно выделялся даже в их компании, как бабелевский Мендель Крик, который среди биндюжников слыл грубияном.

Кетчер был широкая душа. Очень любил гостей. Готовился заранее, любовно пополнял запас шампанского, которое предпочитал всем прочим винам. Следил за приготовлением ужина. Если кто-нибудь хотел уйти пораньше, выбегал за беглецом на улицу, хватал за рукав, вновь затаскивал в дом – ужинать.

Философ В.С.Соловьев писал: «Я от раннего детства любил Кетчера с его наружностью полудикого плантатора, с остриженными (тогда) под гребенку волосами, его необъятную соломенную шляпу, широчайшие и слишком короткие парусинные панталоны, которые он, кажется, носил и зимою, свирепо-добродушное выражение лица, громкий бодрящий голос и бесцеремонные шутки со всеми, сопровождаемые громким хохотом».

Его можно было либо искренне любить, либо так же искренне ненавидеть.

В частности, не питал к нему симпатия публицист Евгений Феоктистов. Хотя и он был вынужден признать достоинства Николая Христофоровича: «Действительно, это был человек в высшей степени честный, горячо преданный своим друзьям, но дикарь в полном смысле слова; самая наружность его поражала безобразием, которое вместе с его нечистоплотностью производило неприятное впечатление; он был добр, но доброту его могли ценить лишь люди, бывшие в очень близких с ним отношениях, всякого другого он поражал грубостью, резкостью своих манер, своим зычным голосом, бесцеремонностью в спорах, доходившею до неприличия.

Никогда не случалось Кетчеру сказать что-либо оригинальное и умное, никогда беседа с ним не была занимательна, но он кричал, шумел, говорил грубости всякому, кто не соглашался с его мнением».

Белинский дал Кетчеру кличку «Нелепый». Сам же обращался к нему ласково и нежно: Кетчерушко. И говорил: «Если б в России можно было делать что-нибудь умное и благородное, Кетчер много бы поделал – это человек».

А заодно признавался, что Николай Христофорович – его крестный отец «по части шампанского». Действительно, где бы ни появился Кетчер, в его руке всегда была корзинка с несколькими бутылками французского шампанского, проложенного для безопасности соломой.

Впрочем, во многие приличные дома вход Николаю Христофоровичу был категорически закрыт. Например, в литературный салон Каролины Павловой-Яниш. По словам Панаева, «Кетчер был неудобен для дома с такой великосветской обстановкой… В его присутствии нарушалась щегольская чопорность и оскорблялась искусственность этого дома».

«Перепер он нам Шекспира»

И, разумеется, Кетчера связывала с либеральным московским сообществом любовь к литературе. Николай Христофорович был без ума от Шекспира. Он перевел на русский все, что написал Шекспир.

Правда, читать его переводы совершенно невозможно. Испытывая перед своим лондонским кумиром несказанный трепет, он боялся поменять в авторском тексте даже самый незначительный предлог. Для него в этих текстах было значительно все.

В результате переводы получились запредельно точными, но совершенно дикими. Такими же нелепыми, как их создатель.

«Самс. Собака этого дома заставит меня стоять твердо; прижмусь к стене перед каждым мужчиной, каждой девкой дома Монтегю.

Грег. И покажешь тем, что сама ты слабость».

Кто-то (Тургенев? Соболевский? Некрасов? Шумахер? История авторство не сохранила) написал беспощадное четверостишие:

Вот и он, любитель пира
И знаток шампанских вин, –
Перепер он нам Шекспира
На язык родных осин.

Ну да, перепер, по-другому не скажешь. Однако же сколько любви в это было заложено! И Кетчера чаще всего представляли не как либерала, и даже не как доктора, а именно как переводчика Шекспира.

Впрочем, он не гнушался переводить «Житейские воззрения кота Мурра» Гофмана, «Разбойников» Шиллера (драматург Николай Полевой говорил: «лекарь Кетчер принялся переводить лекаря Шиллера»), да и вообще, все, что под руку попадется.

Кроме того Николай Христофорович в разное время редактировал «Журнал министерства внутренних дел», «Магазин земледелия», сотрудничал с «Отечественными записками», «Современником», «Московским наблюдателем» и даже «Журналом садоводства». Был издателем Тургенева, большого своего приятеля. А после смерти другого приятеля, Белинского, принялся за издание его двадцатисемитомника.

Где уж тут место для собственных революционных идей? Разве что соседи на него косились, перешептывались, сплетничали. Дескать, смотрите, не пьет русских вин, потому что на них наш двуглавый орел нарисован. Настоящий смутьян!

Этому мнению способствовал и черный плащ с красной подкладкой, почему-то полюбившийся Николаю Христофоровичу.

Борис Алмазов, посвятил Кетчеру весьма красноречивые стихи:

Кетчер, жизнью убеленный,
Нацедил вина бокал
И вдовице сокрушенной
Подкрепиться предлагал:
«Пей и знай: вином заморским
Накатиться нет греха,
Вот другое дело горским
Или водкой, ха, ха, ха!
Ха, ха, ха! Вино – лекарство…
Ха, ха, ха! Ну, пей скорей,
Ха, ха, ха! Ну, к шуту барство,
Пей да только не пролей!

Какая уж тут революция?

* * *

Кетчер умер в 1886 году. Не мучаясь, просто однажды вечером пересел с кресла на кровать, и его жизнь закончилась.

«Русская мысль» опубликовала некролог: «12 октября скончался Николай Христофорович Кетчер, принадлежавший к знаменитому кружку сороковых годов, в который входили Грановский, Герцен, Станкевич, Белинский и другие знаменитые ученые, писатели и общественные деятели».

Революция случится только через 31 год, а из Николая Христофоровича уже начали лепить смутьяна. Хотя тот же Панаев совершенно четко утверждал: «Кетчер был приятелем Белинского и его друзей, но он, собственно, не принадлежал к их кружку».

Издатель Чичерин говорил про него: «Кетчер был достопамятным явлением Москвы и не умрет в ее преданиях. Про него можно написать целую книгу, полную любопытных эпизодов нашей общественной, умственной и литературной жизни».