Мариуполь, БИЛ

Нам не хватает людей

Над скорой помощью низко, повторяя рельеф, проходит военный Ми-8 и ныряет за дорогу сзади. «Это раненых повезли на Ростов», – комментирует Людмила, врач, доброволец реанимации военного госпиталя. «У меня мальчика одного привезли, он всё кроссовки искал: “кроссовки, где мои кроссовки, они 40 тысяч стоят”. А я говорю, какие кроссовки, ты скажи спасибо, что жив остался», – комментирует Федор, медбрат «красной зоны». Мы несемся с сиреной из Ростова в Мариупольскую больницу интенсивного лечения, чтобы сменить предыдущую группу волонтеров.

Людмила говорит воодушевленно и улыбается, но руки как будто живут отдельной жизнью. Пальцами она нервно ковыряет ногти. «Я раньше не осознавала масштаб трагедии, как это страшно. У нас тоже трагедия в семье. Племянник, 18 лет, – Людмила показывает на телефоне фотографии молодых ребят в форме. – Нас пригласили забирать тело в Ростове, мама зайти не смогла туда, упала. А я сильная, я справлюсь».

– Вот таким, как ты, которые говорят что сильные, как раз и нужна помощь в первую очередь, – говорит Володя, 19-летний студент-медик и сын главврача одной из больниц.

– Если честно, мне кажется, что нам не хватает людей, – говорит Людмила.

Попугай

Разместились при храме. В стенах дыры от осколков, выбитые окна затянуты пленкой, но на столе есть и виноград, и арбуз. Посуду за нами моют прихожане. Неудобно, но нас попросили не мыть, потому что мы тратим слишком много воды. Воду доставляют военные, ее всегда не хватает, и у нас жесткая экономия.

Во дворе живут павлины, а в трапезной – говорящий попугай Жека. Когда вечером читаем молитвенное правило, Жека периодически вставляет «Господи, помилуй». Невольно начинаем улыбаться, особенно когда Жека издает звук сообщения в вацапе. «Ушла эсэмэска», – улыбается Антон, старший группы, завхоз «на гражданке». Вечером Жека говорит «спокойной ночи», утром – «доброе утро». Если попугай утром не здоровается, это плохой признак.

Больно

На первом этаже в реанимации белый кафель, мерно пикают аппараты ИВЛ, на седьмом в нашей палате на стенах черная копоть со следами пальцев. На стене висит обломок кнопки с надписью «вызов медсестры». Бабушка качается взад-вперед, сидя на кровати, и стонет: «Почему не идет, почему никто не идет, уууу. Обещал прийти и не идет, обещал дать обезболивающее. Больно, больно, больно. Зову-зову, никто не идет». Одновременно вторая бабушка, тоже сидячая, вскрикивает от боли, ей сделали перевязку на «подвальные ноги» (сплошная мокрая язва) просто бинтом, и он присох к ране. Плачет.

Заходит сестра и предлагает: «Девочки, обед! Сегодня очень вкусная запеканка». Фантасмагорическая попытка сделать вид, что тут действует больничный режим и всё в порядке. Персонал сохраняет лицо в тяжелых обстоятельствах.

У другого пациента через язву в копчике видно позвоночник. Когда снимаешь повязку, запах чувствуется из коридора. Человеческий взор не предназначен для того, чтобы видеть открытое тело. Вой женщин, нарастающий вой ветра за окном, чувство собственного бессилия.

Лидия, миниатюрная, но очень боевая гагаузская женщина, спокойно отмачивает бинты перекисью, вымывает гной из ран, мажет левомеколем. Внутри у нее какой-то источник спокойствия и уверенности, которого хватает на всю палату. Руки в перчатках накладывают атравматические сетки с перуанским бальзамом, накладывают новый бинт – так не присохнет. Рассказывает что-то ласковое, гладит бабушку по рукам. Бабушка говорит про себя, про погибших родственников, из глаз то и дело капают слезы. Лидия вытирает их: «Ну, ну не плачьте, моя хорошая, не надо».

На следующий день одна из женщин, которых мы перевязывали, умерла. У Лидии лопнуло несколько сосудов в глазах.

– Ты спала вчера вообще?

– Немного. Не могла уснуть. Совесть мучила. Переживала, что мы поздно начали и поэтому не всех больных обошли.

Лифт ВСУ

Лифт не работает, весь трафик пациентов по восьмиэтажной больнице происходит на носилках через одну лестницу. По лестнице бегают с носилками ребята с рациями в майках «Единая Россия». Вместе с ними еще несколько молодых ребят в зеленых хирургичках. «Это пленные ВСУ, их в самом начале взяли в плен. – говорит Антон. – Сначала они трупы в морги собирали, потом завалы расчищали. Теперь вот прислали в больницу носить пациентов. Они стали с энтузиазмом и лихо так гонять по этой лестнице и прижились постепенно, их взяли в штат на зарплату». Это местные мариупольские ребята, которых мобилизовали в украинскую армию накануне, 18-19-20 лет.

Я не доктор

Свободных рук нет, нас просят отнести труп. Забираем из палаты завернутое в простыню тело и на каталке везем, складываем просто на пол в туалете, каталка еще нужна. Несем женщину в неврологию наверх. Пришла КТ – кровоизлияние в мозг – срочно в реанимацию обратно на первый. Рядом взрослая дочь, вещи падают из рук, и она бросается к замолчавшей матери. Трясет ее: «Мама?! Мама! Нет, Господи, нет». Почему-то растирает ступни. Нашел пульс, успокоил: «Она живая, пульс есть, видите?» Дотронулся до плеча дочери, женщина вытирает слезы, шмыгает носом:

– Спасибо, доктор!

– Я не доктор.

«Если в медицинском костюме где-то сядешь, особенно в первые месяцы это было, то через 10 минут к тебе уже очередь метров 500. У нас двое врачей в одной из первых групп приехали, за день по 60 человек принимали здесь напротив в «Аполлонии». Больше не приезжали», – рассказывает Антон. Но работа продолжилась, приехали новые смены, доктора московской церковной больницы Святителя Алексия, работали врачи из Рязани, с Ямала.

В больнице есть больные туберкулезом. Сменами по три недели работают московские фтизиатры-волонтеры. «Ну и как вам?» – спрашиваю у врача. «Наверно, так же, как и вам». Поняли друг друга без слов.

Дети подземелий

Некоторых тяжелых больных мы подкармливаем. Есть свои любимчики. Андрей, это у него видно позвоночник в язве, мечтал о чипсах и кока-коле, купили. Еще подкармливаем бездомных. Это не как в Москве бездомные, это просто люди, у которых разбило дома, и они пришли жить в больницу, заняв несколько этажей, в том числе кабинет главврача на восьмом. Сейчас остались только в подвале и на восьмом.

В подвале живет женщина с пожилой мамой. Серые лица, с марта они вообще не выходят на улицу. Это не поведение психически здорового человека. Но нам они говорят, что гуляют каждый день. Некоторые пациенты спят теперь только сидя. Падают ночью с кровати лицом на пол, разбивают лицо, но все равно сидят. Провели 20 дней в подвале: полная темнота, пойти куда-то или лечь поспать невозможно – везде люди, наступишь на кого-нибудь. По-другому теперь не могут, мы пробовали уложить. По нужде приходилось ходить здесь же, при всех, в ведро. В холодных подвалах обувь не сохла, через 20 дней в мокрых ботинках с ног начинает слезать кожа, они заживо гниют. Потом гангрена, ампутация. Так называемая подвальная, или окопная, болезнь. Вот откуда эти ноги у наших бабушек.

Зарисовки из жизни волонтерской бригады

Лидия, волонтер из Донецка, – приехала поспать, так как «у нас долбят с 12 до 15».

Бабушка Ирина – нашли обезвоженную в подвале, не могла ходить.

Сменившая нас бригада православных добровольцев на пути в Москву подобрала прямо на дороге маму с двухлетним ребенком. У ребенка температура сорок. Просто шли вдоль дороги. Повезли с собой на скорой в Москву с сиреной. 

Привезли старушку из больницы после выписки и не могли открыть входную дверь. На полу у двери лежал ее муж. Мы поняли, что привезли ее умирать. Она сейчас туда же ляжет, и они будут умирать, она так и сказала. В течение дня связались с интернатом и пристроили туда. Теперь часть смены волонтеров ежедневно дежурит в интернате для пожилых и инвалидов.

Одному деду дал печеньку, он кричит: «Стой, стой!» Я вернулся, может, надо чего. Он лезет себе в памперс… Оказывается, у него там деньги припрятаны, пытался мне денег дать. Пытаются дать денег за перевязку. За то, что ходунки дали. За то, что постригли. Конечно, отказываемся, но одни все равно пришли потом и впихнули коробку пирожных почти насильно.

Травма

Районы, которые сильнее пострадали, похожи на постапокалиптический вестерн. Остовы зданий, по пустым улицам ветер гоняет пыль, скрипят на ветру обломки металла. Кажется, что сейчас прокатится перекати-поле. Тут и там в асфальте торчат обрезки «градов». Но в районах, которые дальше от «Азовстали» и пострадали меньше, постепенно восстанавливается жизнь. Не везде, но дали воду, свет, газ. Строят новое жилье. С одной стороны дома открылось два салона красоты, с другой – люди на кострах готовят еду. Есть работа, но в основном для мужчин – расчистка завалов, платят 2000 в день. Правда, на расчистке можно подорваться. Открылось кафе, по улицам ездят машины, мамы гуляют с детьми, хоть и очень мало. Очереди за сим-картами. Одни окна в доме горелые, в других вечером виден уютный свет ламп накаливания. В магазинах обычный ассортимент, даже пиво холодное можно купить, хотя холодильник от генератора. Есть магазин, где дают планшет, на нем всё заказываешь, через день привозят. Что-то стоит сильно дороже, мне свежее молоко досталось за 200 рублей, выпил сразу литр. Поэтому закупаться ездят в другие города, у кого есть возможность, машин много. А сразу после войны тележка или велосипед были по крутости как сегодня джип. Достал 5-6 баклажек воды, везешь домой – ты крутой. Хотя мародеры с такими же ходили.

Но сами люди, сразу весь город, как будто с посттравматическим расстройством. Это восстановить намного сложнее. Дотрагиваешься до человека, он съеживается, как будто боится, что будут бить. Спрашиваешь, он не может вспомнить, что самое вкусное ел в своей жизни. Там и здесь, на лавочке, во дворе, в магазине, незнакомые люди рассказывают друг-другу о пережитой травме.

Алексей, 58 лет:

– Родители у меня пожилые, несколько месяцев я не знал – что с ними. Думал, погибли. И страшно было, и обидно, что я их не защитил. У них прямо за домом блиндаж был. Дом разбомбили, думал, и их тоже. Но их потом нашли российские войска, с переохлаждением, с истощением. Папа и так был не ходячий, а мама слегла. Они топили снег, мама сосала сосульки. Их волоком дотянули до БТР и вывезли с линии фронта, а потом уже эвакуировали в безопасность.

Марина, 45 лет, музыкальный педагог:

– Я когда в первый раз вышла, было ощущение, что меня в какую-то компьютерную игру поместили. У меня сын играл, «Сталкер» и всё такое. Я говорю, Миша, глянь, «Сталкер» как он есть. Такое ощущение было, что это какой-то сон или тебя поселили в другую реальность. Вчера был город нормальный. Потом его били, били, били, ты просыпаешься – и вот результат. Я же километражник, я хожу много. Вернее ходила. Мэр у нас для города сделал много, город сделал красивым. Улочки были настолько ухоженные, всё так уложено, мне приятно было ходить по городу, я прямо наслаждалась. И мне так стало жалко всё это.

Тамара Васильевна, 76 лет, пенсионерка:

– В Мариуполе я живу с 47 года. Уже 2 марта были разбиты все стекла, в доме было 0 градусов. С 24 февраля нас попросили запастись водой. Я хоть и запасла, но пользоваться ей не могла – вся вода замерзла. Спали мы в коридоре, как в более безопасном и теплом месте. А утром возвращалась в квартиру и управлялась, как все люди это делают. Так случилось, видно это было Божье Провидение, как я сейчас это осмысливаю, я вышла вынести мусор к мусоропроводу, хотела вернуться. Сосед говорит: «сейчас будет обстрел», я стою лицом к двери, мы с ним разговариваем. И вдруг из моей квартиры вылетело что-то и попало в диван. И моментально из квартиры повалил дым, коридор стал наполняться газом, дышать стало нечем, и побежали мы с седьмого этажа в подвал. Я попробовала открыть дверь в квартиру, но ее перекосило, и войти я уже не смогла. И вот как была, с ведром, без копейки денег, без телефона, без документов, так я 22 марта и вышла из дома. День мы просидели в подвале, потом перешли в другой дом. Я заболела, стала кашлять. Там мне одна женщина сказала, вам надо уходить, вы здесь умрете. И я взяла себя в руки, пошла и вот дошла до этой больницы. Уже почти пять месяцев я живу здесь.

Елена, 64 года:

– Отстройте город, как отстроили Грозный. Отстройте наши дома. Потому что пока мы все на улице, нам негде жить, а впереди зима. Люди в большой беде, в катастрофе. И я не знаю, как дальше жить. Мне очень страшно.

Коллажи Татьяны Соколовой