Интереснее всего работать с психопатами

Полвека назад третьекурсник мединститута Кирилл ЛЕОНТОВИЧ, мечтавший о хирургии, на практике впервые столкнулся с психиатрией и «заболел» ею. Хирургом не стал, но применение золотым рукам нашел – сначала занимался трудотерапией с пациентами детской психиатрической больницы, а потом, уже работая на скорой помощи, организовал клуб для подростков «Левша». Сегодня Кириллу Федоровичу 70. Он по-прежнему работает на скорой психиатрической помощи и полон творческих планов. Об этом и многом другом он рассказал в интервью сайту «Милосердие.ru»

— Кирилл Федорович, работа с детьми – просто хобби или она связана с вашей основной профессией?
— Наверное, связана, хотя клубная атмосфера и любовь к ремеслу пришли в мою жизнь гораздо раньше медицины. Я рос в домашней клубной обстановке. В доме постоянно крутились молодые литераторы (друзья матери) и спортсмены (друзья отца – он учился в институте физкультуры). Многие впоследствии стали известными. Кроме того, отец имел мастерскую, в которой «творил» подводные изделия – он работал кинооператором, а на досуге изобретал подводную кинотехнику. В результате я уже в 3 года умел паять! То есть с самого начала руки у меня росли откуда надо. Гвоздями зачеканил весь подоконник (мне разрешалось). К отцу в мастерскую приходили ребята со всего двора, что-то мастерили. Я же уже в школьные годы чинил им велосипеды и вообще все, что подлежало починке. В своей 36-й школе организовал 3 кружка: радиоузел, мастерскую (в чулане кабинета физики!) и живой уголок. Увлечений было много, а профессионально заниматься хотел тем же, чем отец. Но он меня предупредил, что если я пойду поступать на операторский факультет ВГИКа, то использует обратную силу блата. Работу свою он любил, но киношную среду терпеть не мог и не хотел, чтобы я туда попал – понимал, как опасен богемный образ жизни. А поскольку дед и прадед у меня были врачами, то я решил поступать в медицинский.

— С золотыми руками студенту-медику логично было выбрать хирургию?
— Совершенно верно! О хирургии я и мечтал еще до поступления и на младших курсах. Все перевернул один случай (случай ли?) на третьем курсе. Дежурил я в хирургическом отделении 4-ой городской больницы, и там одна пациентка (как сейчас помню, ее звали Катя) лежала с подозрением на ушиб головного мозга (ее скорая подобрала на улице, где она упала). Сначала врачи подозревали эпилепсию, потом арахноидит, а в итоге запутались в диагнозах. Но припадки повторялись, и однажды мне поручили всю ночь дежурить возле нее. Она рассказала мне свою историю. Все сестры замужем, а ее, младшую, никто не берет, вся деревня считает, что у нее «падучая», что она «порченая». Сразу после дежурства я спросил врачей, почему ее не показали психиатру (диагноз «гадали» невропатологи). А в ответ услышал, что … в больнице психиатра нет. Хорошо, у мамы была подруга-психиатр, она устроила Кате консультацию в Областной клинической психиатрической больнице (на улице 8 марта), где главврачом работала ее подруга. Я по-студенчески основательно подготовился рассказать весь анамнез, но только открыл рот, как главврач меня перебила и велела показать больную. Входит Катя. «Катя, красавица, не стыдно тебе пудрить мозги молодому человеку? Зачем ты привел мне эту истеричку? Все ясно, можешь нас оставить, мы ей займемся», – сказала она. Направила ее к психотерапевту, а параллельно с лечением они в три месяца решили ее судьбу – попросили в райкоме комсомола путевку на целину, подальше от деревни, где о ней плохая молва. Через полгода получил я от Кати письмо. Писала, что счастлива, замужем и беременна! Это было в 1956 году, и случай этот буквально перевернул мне мозги. В 1957 я начал работать у маминой подруги Мины Тиграновны в детской психиатрической больнице в селе Никольском под Рузой. Начинал санитаром, потом медбратом, фельдшером, после института распределился туда в ординатуру. И понял, что психиатрия – это искусство, это умение вжиться в больного, прочувствовать его, увидеть жизнь и ситуацию его глазами и, приложив профессиональные знания, помочь ему выйти из какого-то затмения. А дети там находились в ужасном состоянии. С утра до обеда ими еще худо-бедно занимались, а после обеда персонал расходился, и ребята начинали беситься. Со скуки – нечем им было заняться. У меня же имелись и навыки клубной работы, и желание что-то делать руками. Вот я и решил занять ребят – организовал фотолабораторию, потом живой уголок (из местного материала – на прогулках подбирали лягушек, ежиков, другую местную живность). Сделали аквариум реки, аквариум пруда, попробовали развести всю экологию болота, организовать муравейник, что оказалось очень сложно. Не все получилось, но ребята занялись делом, и я увидел, насколько это эффективно в лечебном плане.

— Сегодня, насколько я знаю, в психиатрических больницах с пациентами занимаются и трудотерапией, и арттерапией?
— На самом деле и сегодня занимаются далеко не везде. А тогда, в конце 50-х, детской психотерапии вообще не было – пациентов психиатрических клиник лечили только медикаментозно. Но Мина Тиграновна не просто поддержала меня, она сказала, что за лечебной педагогикой будущее. Я с головой окунулся в это дело, стал анализировать, с какой группой пациентов мой метод наиболее эффективен. Сегодня точно могу сказать, что интересней всего работать с психопатами. У них большой творческий потенциал, который, если его не развивать, пойдет во вред обществу, будет использован в корыстных целях или просто на достижение быстрого, но поверхностного эффекта. Психопаты – люди с нарушениями характера, но не обязательно больные, часто просто запущенные.

— Вы тогда уже могли определить, кто из пациентов действительно болен, а у кого обострение связано с социальными факторами?
— Тогда мне казалось, что могу, сейчас – затрудняюсь. Я в молодости как диагност был гораздо нахальнее. Замечаю, что это нахальство свойственно многим молодым психиатрам. С опытом приходит осторожность. На самом деле всегда очень трудно сказать, социальный ли момент повлиял на личность или эндогенный. И это не самое главное – с эндогенными больными тоже можно работать социально. Я работал с шизофрениками, с олигофренами – людьми с ограниченными умственными способностями. Главное отличие в том, что у нормального человека (даже если он психопат) навык закрепляется после пяти предъявлений деятельности, а у олигофрена – с пятидесяти или с пятисот. Времени уходит больше, работа с ними более трудоемкая, но эффективность тоже хорошая.

— Почему же вы перешли из детской больницы на скорую помощь?
— Перешел я не сразу. Сначала просто пришлось уехать из Никольского. Дело в том, что я «зарвался»… Когда я только распределился туда и приехал с молодой женой, нам выделили заброшенный сруб. Своими руками я сделал из него конфетку, провел газ, канализацию. Дом стал предметом зависти: как же, местные так не живут, как приезжий молодой специалист? Приехал председатель исполкома, потребовал, чтобы я либо прописался в этом доме (соответственно выписался из Москвы), либо съезжал оттуда и снимал квартиру. Я «съехал» не только из дома, но и из села. Поработал в нескольких стационарах, а потом меня сманила авантюрная научная деятельность – устроился психиатром в парапсихологическую лабораторию. Была такая секретная лаборатория в начале 60-х, два года мы искали телепатию, но так и не нашли. И думаю, что никогда люди не найдут этого. А поскольку денег нам в этой лаборатории почти не платили, я параллельно устроился на скорую. После безуспешных поисков лабораторию закрыли, а на скорой я остался и остаюсь до сих пор. Затягивает скорая помощь – это особое братство, здесь своя романтика.

— В больнице вы подолгу работали с пациентами, организовывали кружки, а на скорой – приехал по вызову, при необходимости госпитализировал и расстался. Не скучали по длительному общению с пациентами?
— Нет. Когда только начинал работать в детской больнице, действительно привязывался к пациентам, хотел знать, что с ними – ведь я много сил вкладывал в них. Но со временем понимаешь, что высшая награда для психиатра – когда пациент про тебя забывает, потому что ты ему не нужен. А с детьми я заниматься продолжал – ко мне в домашнюю мастерскую приходили и ребята со двора, и дети моих друзей. Время на это появилось именно благодаря работе на скорой – там сутки отдежуришь, потом несколько дней свободен. В свободные дни работал с детьми, а также ходил в Дом пионеров, где натаскивался на кружковой работе. Все время был при деле. А клуб начался с того, что нашу квартиру на Кропоткинской списали из жилого фонда. Она, действительно, мало годилась для жилья – бывший каретный сарай усадьбы Истоминых, в тридцатые годы переоборудованный нашими инженерами. Сырое, темное помещение – у моих дочек там рахит начался, поэтому я сам хлопотал о другой квартире. Когда же узнал, что эту квартиру списывают из жилого фонда, попросил передать ее в общественное пользование – она же еще при отце частично превратилась в мастерскую. Пришли две умные женщины из райисполкома, посмотрели оборудование, работы и дали добро организовать детскую мастерскую. Так официально родился «Левша». Там занимались дети со всего района. На одном занятии иногда и двадцать человек присутствовало.

— Были среди них те, кого называют трудными подростками?
— Подростки были самые разные. Приходили и отличники, и ребята, находившиеся под следствием. И даже наркоманы – не сегодня эта болячка появилась. Я сначала опасался их дурного влияния на других, передачи отрицательного опыта. Оказалось, напрасно опасался. Когда все увлечены, вовлечены в деятельность, никакой отрицательной индукции не происходит. Один случай запомнился мне на всю жизнь. Мальчишка-наркоман делал гончарный круг (мама у него керамистка была). Мы уже заканчивали монтаж, ему хотелось скорей попробовать, но, как всегда бывает… Хочется поскорей, а руки не успевают. Наматываем мы с ним проволоку на круг (делаем маховик, который должен глину тянуть), а балансировка нарушается, и приходится переделывать раз, другой, третий… Время к ночи, а я вижу по состоянию парня, что оборвать процесс нельзя – нужно дойти до кульминации. Кульминация наступила в 5 утра – все заработало, как надо. И он мне сказал: «Ну, Кирилл Федорович, это кайф посильнее морфы!». Вот это был комплимент! Я показал ему, как можно уйти от того, к чему он прибегал, реализовать свой творческий потенциал. То же самое с алкоголиками – надо им показать альтернативу, включить их в созидательную, творческую деятельность.

— Но разве мало примеров, когда рабочие с золотыми руками все равно пили запойно? Или художники? Создает человек шедевр, а потом уходит в запой.
— Примеров много. Мы не в силах противостоять всему – некоторые эндогенные моменты сильнее нас. И все-таки я думаю, что труд и творчество в какой-то степени удерживают каждого человека. Была у меня пациентка-скульптор. Выпивала в меру, но мне призналась, что если бы не любимая глина, спилась бы окончательно. Глина ее удерживала. В работе с творческими личностями психиатр должен искать компромисс. Если переглушить, задавить человека нейролептиками, то и творчество кончается. Бережно надо с людьми работать.

— Она тоже занималась в «Левше»?
— Сын ее занимался в «Левше». К нам приходили взрослые, которых жизнь заставляла освоить какое-то ремесло. Например, один известный диссидент, филолог по образованию, вышел из тюрьмы. По специальности он после лагеря устроиться не мог, решил подрабатывать руками. Пришел к нам, мы его обучили столярному делу, стал успешно ремонтировать дачи.
Некоторые родители участвовали в нашей работе. В основном матери, но иногда и отцы. Мой шофер со скорой, Саша, с энтузиазмом включился в работу. Началось с того, что он по дешевке купил развалюху – «Москвич-403». Стал отмывать, перекрашивать и увидел, что на крыльях практически нет металла – под слоем краски решето из ржавчины. Для умельца нет препятствий, и мы с ним из листа железа вычеканили новые крылья. Но самый дорогой эпизод связан с Сашиным сыном Димой. Он хотел маме на день рождения сделать маленького Буратино – дергунчика на ниточках. Но не рассчитал силы – пора идти маму поздравлять, а куколка не получается. Саша занимается своими делами. Вдруг мы слышим всхлипывания – Дима заплакал от отчаяния, что не доделает и пойдет к маме с пустыми руками. Саша встал рядом с сыном и начал ему помогать. Какими же глазами смотрел сын на отца, опытными руками делавшего то, что у него не получалось! До сих пор жалею, что у меня тогда не было видеокамеры, и я не снял этот эпизод. Такое душевное воссоединение отца с сыном никакая психотерапия не заменит.

— В те годы, я помню, труд считался в школе второстепенным предметом. Вы, наверное, с этим не согласны?
— Категорически. Вернее, я знаю, что считался второстепенным, но уверен, что это неправильно. Знакомя ребенка с разными технологиями, мы его не только ремеслу обучаем, но и повышаем его культуру. Низкая производственная культура – один из признаков мещанства. Я старался привить ребятам любовное отношение к труду. Кроме того, некоторые из них не могли самоутвердиться в школе, плохо учились. Если для таких детей не найти другой формы самоутверждения, они всю жизнь будут считать себя неудачниками. Можно согласиться с такой установкой? Нет. Не всем быть академиками и интеллектуалами. Хороший мастер – тоже полноценный человек. А многих ребят прикладная деятельность мотивирует на учебу. Учатся они плохо, потому что у них затруднено академическое восприятие. А ремесло увлекает, но и создает вакуум знаний, побуждает узнать, как это делается.

— Сегодня вы не работаете с подростками?
— В 1996 году помещение продали. Предоставили взамен такое маленькое, что когда я свез туда все оборудование, оно фактически стало складом – развернуть там мастерскую невозможно. Работал только индивидуально – по устной договоренности некоторое время занимался психотерапией с ребятами, которых сам отбирал на комиссии по делам несовершеннолетних. Работа не вдохновляла, и когда пришло предписание закрыть клуб, я не сопротивлялся. Так что последние годы с подростками не работаю.

— И не планируете?
— Желание и силы есть. Но хотел бы уже не в Москве, а за городом, на земле. Мечтаю о хорошей мастерской, где бы мы делали экипажи для лошадей, ездовых собак. Подростки любят колесную технику. А машины… Я сторонник того, чтобы подростки сначала учились работать ручным инструментом, а уже потом осваивали модерновый. Однажды я показал им болгарку и электросварку, так они перепортили себе велосипеды. Вместо того, чтобы взять гаечный ключ, болгаркой спиливали болт, а новую деталь приваривали. Развращает раннее знакомство с модерновым инструментом. С тех пор я всегда прятал электроинструмент для личных целей, а подростков учил работать вручную: топором, рубанком, долотом, стамеской, пилой. Всему свое время. Так что надеюсь, что мы еще вместе поделаем экипажи. Сейчас как раз подыскиваю место для переезда.

— Кирилл Федорович, а не жалеете ли вы, что не стали педагогом?
— Нет, я люблю свою основную работу. Жалею только, что психиатрия до сих пор недостаточно социально ориентирована. А я считаю, что наше общество нужно врачевать социальными методами, и в этой работе всегда найдется место психиатру. В начале перестройки мы пытались организовать такую работу, разработали программу «Семья» для района Хамовники. В разработке участвовали зампредисполкома по социальной работе Татьяна Григорьевна Малютина, директор Института социальной педагогики Валентина Георгиевна Бочарова и я. Программа предусматривала организацию социально-производственных педагогических комплексов, местных фондов, семейных кооперативов, продленок по месту жительства. Уверен, что если бы удалось реализовать программу, был бы и экономический, и социальный эффект. Но в райкоме партии поняли, что если так развернуть инициативу населения, отпадет надобность в номенклатуре. И как только поняли, задушили. К сожалению, и сегодня сохраняется тенденция чиновников душить инициативу. Пока эту стену пробить невозможно.

Беседовал Леонид ВИНОГРАДОВ