Свидание под звуки рожка
Жизнь Елизаветы Коновницыной начиналась так же, как и у большей части декабристских жен. Не удивительно – одна эпоха, один круг общения. Родилась в 1802 году в семье генерала Петра Петровича Коновницына и Анны Ивановны, урожденной Корсаковой. Отец – герой наполеоновской войны, воспетый Василием Жуковским:
Хвала тебе, славян любовь,
Наш Коновницын смелый!
Ничто ему толпа врагов,
Ничто мечи и стрелы…
Мать переводила с немецкого и занималась благотворительностью. Ничего выдающегося, так, время от времени небольшие пожертвования. Отца Лиза очень уважала, а мать любила до безумия.
Детство в собственном имении под Гдовом, совсем рядом со столицей. Прекрасное домашнее образование. Живопись, музыка, пение – все на хорошем дилетантском уровне. Склонность к размышлениям и тяга к одиночеству.
Впоследствии Елизавета Петровна писала: «Начиная с двенадцатилетнего возраста, я имела свою собственную комнату, это является обстоятельством, которое, на первый взгляд, кажется маловажным, но оно сформировало мой характер и подготовило его к тем кризисам, которые я пережила в течение своей жизни. Я привыкла сосредоточивать свое внимание на самой себе, иметь собственную волю, иметь собственное мнение».
Придворная карьера складывалась хорошо, Лиза была фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Именно в качестве фрейлины присутствуя на одном из балов, она познакомилась с полковником Михаилом Нарышкиным, во многом показавшимся похожим на ее отца. Замуж вышла в возрасте 22 лет, в 1824 году. И лишь после событий на Сенатской площади узнала, что ее супруг был к ним причастен. Не удивительно, на то и существуют тайные общества, чтобы о них никому не рассказывать.
Вместе с мужем судили и двух ее братьев, тоже оказавшихся причастными к работе Северного общества. Куда ни кинь – всюду клин.
Одного брата забрили в солдаты, другого отправили под надзором на Кавказ, а мужу досталось всех круче – Сибирь, 12 лет каторги, а затем поселение. Через месяц 12 лет заменили на 8. Оба эти срока заканчивались в совершенно неопределенном будущем, представить его было невозможно в принципе.
Первое свидание было тайным. Михаил Михайлович писал о нем: «Сижу я в Петропавловской крепости, и болит сердце по жене. Вот дали мне знать, что в такой-то вечер, в сумерки, она придет на тот берег Невы, чтоб хоть издали, в окошко, меня увидать. Условным знаком была игра в рожок.
Сижу у окна с решеткой железной, жду. Вот слышу – рожок играет, напрягаю зрение, вижу – далеко, на противоположном берегу, жена, одетая охтенкой, стоит и машет мне платком».
Как и у других декабристок, вопрос ехать или не ехать не возникал. Будучи фрейлиной, Елизавета Петровна обратилась к своей царственной покровительнице за разрешением сопровождать своего мужа, государственного преступника. Получила добро и отправилась в путь.
В столице же осталась «Опись вещам полковницы Нарышкиной», что лежит в «длинном клеенчитом ящике», что в «маленьком клеенчитом ящике», а что в «висючем чемодане под козлами».
Поначалу было очень тяжело. Читинский острог, свидание раз в две недели. Елизавета Петровна добилась было разрешения жить вместе с мужем в каземате, но долго, к сожалению, не протянула, обострилась астма. Пришлось снять небольшой дом рядом с острогом.
Елизавета Петровна выделялась среди прочих декабристских жен. Андрей Розен писал: «Единственная дочь героя-отца и примерной матери. Она в родном доме значила все, и все исполняли ее желания и прихоти. В Сибири она была одета во все черное, с талией тонкой в обхват; лицо было слегка смуглое с выразительными умными глазами, головка повелительно поднята, походка легкая, грациозная».
Интересны и воспоминания Прасковьи Анненковой: «Она казалась очень надменной и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато когда вы сблизились с этой женщиной, невозможно было оторваться от нее, она приковывала всех к себе своей беспредельной добротой и необыкновенным благородством характера».
Другие современники – товарищи по каторге – отмечали ее самостоятельный характер, блестящее образование, а также острый ум, «игривый и восторженный, она все подметит, ничего не пропустит без замечания».
Казалось, что гораздо больше Елизавета Петровна страдает не от бытовых лишений, а от разлуки с родителями. Она «таяла от горя по матери», – писал тот же Жуковский.
А в 1830 году в жизни Нарышкиных случилось сразу два важных события. Михаила Михайловича перевели в Петровский завод, и Нарышкины удочерили семимесячную Ульяну Андеевну Чупятову. Так начался жизненный путь благотворительницы-декабристки.
Коннозаводчик-поселенец
В 1833 году завершаются отведенные 8 лет каторги. Супруги перебираются в город Курган, где покупают небольшой уютный дом на улице Береговой и начинают жить, практически, свободной жизнью.
«Дом наш выстроен из сосновых бревен самого лучшего качества, из каковых теперь в Кургане не строят», – радуется Елизавета Петровна.
Правда, эта свобода лишь видимая, строжайшие во всем ограничения, невозможность свободного перемещения, а значит, нельзя и увидится с родственниками, друзьями. Но, к счастью, сохраняются прекрасные отношения с семьей.
Она далеко, почти в трех тысячах километрах. Но письма ходят регулярно, денежная помощь поступает и не только денежная. Голицыны и Коновницыны, совместно, на обзаведение хозяйством отправили из Петербурга в Курган:
«1) 4-х дворовых людей мужского пола, одну женщину с пятью малолетними детьми, присланными для услуг;
2) 5 заводских лошадей Пашковского завода, с упряжью;
3) картины, ковры, разные колониальные товары и т.п.»
Сам поднадзорный тоже не теряет времени зря. Он огородничает. Из столицы поступают ящики с черенками, да и сам Михаил Михайлович ходит по окрестным лесам и ищет что-нибудь экзотическое. А потом с азартом занимается акклиматизацией.
Михаил Михайлович пишет домой: «Вчера с Лизой взялись за шиповник и нашли отличный штамбовый, который пересадили в кадки и горшки, надеюсь, что вы уже пришлете прививки…
Пробовал приколировать к боярышнику, к рябине молодой, посмотрим, что будет. Опыт над вишнями производился у Андрея Евгеньевича Розена в саду, в котором их очень много».
Больше того, он открывает небольшой конный завод, выписывает из Средней полосы самых породистых лошадей.
Дом Нарышкиных сразу становится курганской достопримечательностью. Декабрист Н.И.Лорер писал: «Семейство Нарышкиных было истинными благодетелями целого края. Оба они, и муж, и жена, помогали бедным, лечили и давали больным лекарства на свои деньги, и зачастую, несмотря ни на какую погоду, Нарышкин брал с собою священника и ездил по деревням подавать последнее христианское утешение умирающим. Двор их по воскресеньям был обыкновенно полон народа, которому раздавали пищу, одежду и деньги».
Среди прочих поселенцев прибывает старичок-поляк, князь Воронецкий. Нарышкины обеспечивают его ежедневным столом, а тот, в знак благодарности, каждое утро ходит на базар за свежими продуктами.
Курганцы не понимают, что это за люди поселились в бывшем доме коллежского асессора Серебрякова. Говорят: «За что такие славные люди сосланы в Сибирь? Ведь они святые, и таких мы еще не видали».
Вроде бы серьезные преступники, а пользы городу приносят больше, чем любой добропорядочный обыватель и даже, страшно сказать, чем курганский городничий подполковник Федор Бурдзенкевич. Вроде бы под надзором, но прибывший в Курган в 1837 году в сопровождении наследника престола поэт Василий Жуковский нанес Нарышкиным визит как равным.
Он, кстати, писал: «В Кургане я видел Нарышкину (дочь нашего храброго Коновницына)… Она глубоко тронула своей тихостью и благородною простотой в несчастии».
Вроде бы, только что с каторги, а живут на широкую ногу. Другой свитский, генерал Юрьевич, описывал жилье Нарышкиных в своих «Дорожных письмах»: «Это прелестная дача, с прекрасным садом на берегу Тобола. У берега красивая беседка. Это лучший дом во всем Кургане».
Вечера у Нарышкиных проходили по пятницам. Собирались декабристы и другие ссыльные, а также местная интеллигенция, на которую обрушилось вдруг это счастье. Читали стихи, музицировали, спорили и философствовали. Голос у хозяйки этого необычного салона завораживал.
Впрочем, пятницами дело не ограничивается. Декабрист А.Ф.Бриген писал: «В субботу на масленице госпожа Нарышкина устроила нам прелестный музыкальный вечер. Она очень хорошо поет под аккомпанемент своего мужа, который играл на фортепьяно. Она превосходно исполнила мессу Бетховена, несколько арий из Россини и различные итальянские музыкальные пьесы».
А ведь астма полностью не отступила. Елизавета Петровна постоянно страдала от приступов. Ходатайствовала о поселении в какой-нибудь южной губернии, но получила отказ.
«Экспедиции» с риском для жизни
И в том же 1837 году Михаила Нарышкина переводят на Кавказ, рядовым. С курганскими крестьянами и обывателями прощались тяжело, надрывно. Много плакали и долго кланялись друг другу. Раздарили множество вещей.
И, заехав ненадолго повидаться с родственниками, Елизавета Петровна уже в 1838 году покупает дом в станице Прочный Окоп Кавказской губернии.
Она пишет: «Я увидела свою дорогую семью. Я наслаждалась всевозможными ласками, мне расточаемыми, я окружена любовью и заботами, я была счастлива, но это-то и побуждает меня поскорее ехать на Кавказ, потому что счастье, не разделенное с моим старым, добрым мужем, для меня не полно».
Что бы там ни было, ее главная задача, смысл жизни – находиться рядом с мужем. Всячески его поддерживать и не находить себе места, когда он уходит в так называемую «экспедицию» – военную операцию против горцев. Зато между «экспедициями» к их услугам – курорты минеральных вод.
Так проходят еще 6 лет жизни. И в 1844 году сорокашестилетний Михаил Михайлович, наконец-то, получает увольнительную и предписание безвылазно проживать в селе Высоком Тульского уезда.
Затем еще будет амнистия, жизнь в Петербурге («светская жизнь, весь день в карете») и в Париже и много всего интересного. Нарышкин умрет в 1863 году, и другой декабрист, Оболенский, напишет о его смерти некролог в газете «День», в котором воздаст должное его верной жене:
«Он вступил в супружество с графиней Елизаветой Петровной Коновницыной и в ней нашел ту полноту сочувствия, которая в жизни выражается полной гармонией – и стремлений, и цели жизненной, и надежд, и желаний. В этом сердечном союзе протекли многие и многие годы. И Кавказ с его грозными твердынями, и Сибирь с ее пустынями, везде они были вместе, и везде их сердечная жизнь, восполняющая недостатки одного полнотою другого, выражалась в любви чистой, отражаемой во всем строе жизни».
Сама Елизавета Петровна проживет еще четыре года, и ее похоронят в некрополе московского Донского монастыря, рядом с мужем.
Но лучшими в их памяти все же останутся эти четыре года, проведенные в Кургане, когда они были молоды, веселы, счастливы и своими стараниями поддерживали целый город.
