Елена Камбурова: «Песнями человек лечится»

В конце прошлого года президент Владимир Путин подписал федеральный закон «Об ответственном обращении с животными» – он запрещает контактные зоопарки и опыты над животными, регулирует деятельность приютов и делает владельцев официально ответственными за их питомцев. Принять этот закон певица Елена Камбурова попросила президента еще в 2001 году – когда ей вручали орден Дружбы.

Сейчас Елена Антоновна в силу разных причин меньше погружена в тему зоозащиты, но она продолжает ее волновать. «Я безумно люблю животных и очень скорблю о том, что так много их мучается в приютах, что приюты не такие, как должны быть. Приюты не должны быть большими», – говорит она.

О голосе и песнях

– Елена Антоновна, как вы относитесь к своему голосу?

– Голос – это явление природы, дар природы, как цветок, река, дерево, облака. Какие бывают голоса – невероятные. Для меня это, в первую очередь, инструмент, который позволяет мне выразить то, что может выразить хорошая песня. Мой голос менялся на протяжении времени. Когда я начинала, у меня был очень маленький диапазон, и его хватало, потому что я и в песнях Новеллы Матвеевой, и в песнях Булата Окуджавы в основном почти проговаривала тексты. А потом я начала сотрудничать с Таривердиевым. И в песне «Вот так улетают птицы» мне сначала легко было, а потом вдруг надо наверх – и я не могу! Я поняла, что здесь надо голосом работать.

– Что вы думаете об исполнении вами спетых песен? Недавно я слышала, как поют «Новогоднюю»: «Я люблю этот праздник красивый, в году он единственный»…

– Я ее записала, но она не стала моей любимой. Моя любимая «Елка» пастернаковская или «Как показать зиму». Вроде бы рядом-рядом эта «Новогодняя», но она не стала моей. Так что пусть ее поют.

– Я читала, вы говорили, что текст для вас важнее, чем музыка.

– Не так. Точно также важна и музыка, но если мне предлагают песни, то я сначала смотрю, какие тексты. Если текст мне не подходит, я даже не слушаю, потому что бесполезно, не смогу, если мне неинтересен текст.

Песня – это тоже акт милосердия по отношению к человеку. Песня – большое утешение, песнями человек лечится. Вот русские народные песни как родились: люди пели и так выражали свою боль.

– А какие песни вам приносят облегчение?

– «…Помолись, дружок, за бессонный дом…». Цветаевские стихи, музыка Дашкевича. А у Окуджавы сколько: «…А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она».

– Получается, это песни о важных вещах должны быть.

– Да. Но есть много «пустышек». Пустых песен, никаких. Их большинство сегодня.

– Вы же с ними, наверное, не соприкасаетесь?

– Я не соприкасаюсь, но они есть. Люди соприкасаются.

– Вас это расстраивает?

– А как не расстраиваться. Ведь песня влияет на человека. Он становится милосерднее, он добрее становится, он становится более открытым от того, какие песни поются. Или, наоборот, становится хуже.

О возрасте

– Какие-нибудь песни у вас ассоциируются с событиями вашей жизни?

– Например, в свое время я очень любила, как поет Гелена Великанова. Если бы ее записи я слушала сейчас, в эту минуту, то я бы переметнулась в то время, когда мне было 14-15 лет. Я любила и Шульженко, но Великанову я тогда любила больше. Интересно, когда я встретилась с ней, ничего ей не сказала, чтобы не подчеркнуть ее возраст. Мне часто тоже говорят уже пожилые люди, что с детства меня слушают, но мне это не обидно, а кому-то будет неприятно.

– У вас нет такого отношения к возрасту?

– Почему, есть. Я понимаю, что возраст меня настигает, и я его не люблю, не люблю, что его много. Может быть, потому что мне кажется, что я многого не успела. Многих спектаклей не сделала, которые должны были бы быть, многих моноспектаклей, много чего. Не хватало на них ни ума, ни сердца. Многого не успела.

– Чем вам сейчас больше всего интересно заниматься?

– Мне так же интересно заниматься песнями. Например, скоро у меня будет концерт. И неважно, что я сто раз пела эти песни. Только я беру дыхание, у меня должно быть ощущение, что я первый раз это исполняю. Поэтому я очень волнуюсь, готовлюсь к этому.

О работе

– Ваша манера пения очень разная. Как вам это удается?

– В зависимости от задачи. Есть песни настроения – это отдельная история, а все-таки много песен, которые и актерские, и детские, и всякие разные.

– А как происходит работа над песней? Вы с кем-то советуетесь?

– К сожалению, режиссера песни я так и не нашла. Пытались со мной режиссировать песни, я поняла, что нет, невозможно. Так что это называется саморежиссура. Интуитивный подход к песне.

– Академической школы вокала у вас ведь нет?

– Помню, что когда я только начинала, мне говорили: «Только не дай Бог заниматься вокалом». Все-таки вокалом я занялась, но частным образом. И меня вели как меццо-сопрано, но я понимала, что академическая школа мне не очень нужна. Это интересная краска – например, в «Балаганчике» в начале я пою оперным голосом, а так в моих песнях это не очень годится. И потом, здесь огромное значение имеет то, что с самого начала я стала работать с микрофоном. Микрофон – это для меня музыкальный инструмент, благодаря которому возможно то, что невозможно без него. Та тонкость, которую позволяет микрофон, для меня ни с чем не сравнится. Это шепот, который я пропеваю, звуки, которые только микрофон поддерживает. Без микрофона они вообще не слышны.

– Когда вы начинали, как выбирали песни для программ?

– Сначала песни выбрали меня – это были песни Булата Окуджавы и Новеллы Матвеевой. И когда я начала их петь, то с ними уже другие песни, эстрадные, никак не вязались, не соединялись. Именно песни Булата Окуджавы и Новеллы Матвеевой проторили дорогу всем остальным.

– Были песни, над которыми вы долго работали?

– Тот же «Реквием» Ахматовой. Не просто так же взял и спел. Вот совсем недавно я пела «Двенадцать» Блока, тоже нужно было все в себе перебарывать. Это очень непросто. И был еще спектакль с режиссером Олегом Кудряшовым, когда мне пришлось очень потрудиться. Он поставил для меня моноспектакль «7 тетрадей учителя русской словесности Юлия Кима, им заполненных собственноручно…». Песни Кима очень разнообразные – это и лирика, и драма, и трагедия, и фарс, и клоунада. Мне надо было этому всему соответствовать. И вот тут-то мне, конечно, пригодилось, что я когда-то и в училище цирковом училась. Все это довольно большая работа и для меня очень важная. Недавно мы решили сделать спектакль по Киму снова, но многие песни уже поют другие ребята, это уже другая история.

О французском шансоне

– Вы говорите про эмоциональное проживание песни. Настроение в этот момент важно? Если вы расстроены, вы можете выйти и все равно выступать?

– Непостижимо, как это происходит. Иногда в очень плохом настроении я нормально работаю, иногда в хорошем хуже гораздо.

– Кроме русских песен, вы поете французские.

– Дело в том, что Франция второй половины двадцатого века – это пример уникальной песни, такой песни, которой никогда не было и вряд ли будет. Это средоточие мысли, аранжировки, актерского исполнения, всего-всего вместе. Когда я только начинала, мне повезло и я увидела выступление Жака Бреля, французского певца. И это стало начало моего понимания, что такое песня вообще. Хотя до этого я пела уже Матвееву и Окуджаву, но тут я поняла, на что способна песня, как можно существовать актерски в песне, в общем, это раскрыло для меня весь мир. И потом я уже заинтересовалась и многое узнавала о песнях.

– А вы знаете французский?

– Нет, недостаточно знаю, но когда я пою песни, я знаю каждое слово, которое я пою. Потому что невозможно иначе. Я вообще-то не думала, что я буду петь французские песни и Бреля, но так получилось, прошло время, и я спела одну, вторую песню. И потом в результате появилась программа «Здравствуйте, Жак Брель», а потом – программа «На свой необычный манер», в которой я соединила двух авторов со сходным темпераментом и образом мыслей – Высоцкого и Бреля.

– На каких-то еще языках поете?

– В основном русский и французский. Английский еще, и польский, в свое время я была под влиянием Эвы Демарчик, Зигмунда Конечного. Ездила в Польшу и польские песни тоже немножко пела. Мы же состоим из наших впечатлений, и впечатление от польских песен было для меня важным. Пою также греческие песни.

– Вы когда-нибудь подсчитывали, сколько у вас записанных песен?

– Очень много. Не подсчитывала. Дисков много. И еще мы решили выпустить один или два диска с концертными записями. Все-таки в них такая живость, что-то немножко другое, чем в студийных записях. И еще будет диск, который я в Германии записывала в свое время, он канул в лету как будто бы, а потом вдруг всплыл два месяца тому назад.

О власти и рождении своего театра

– С чего началась история вашего театра?

– Я почувствовала, что я немножечко одинока в этом жанре – в мире песен. Что я работаю в другом ключе, чем эстрадные певцы. И я подумала, как было бы хорошо собрать хоть приблизительно в мою сторону смотрящих людей. Как их собрать? Конечно, лучше всего было бы собрать их в каком-то помещении, чтобы мы могли встречаться, разговаривать и устраивать вечера. А это было время, когда капитализм уже стал показывать свое лицо. Мы репетировали в клубе МВД, у нас лежала там аппаратура, и мы спокойно жили. И вдруг в один прекрасный день нам говорят: «Репетиция стоит столько-то, хранение аппаратуры столько-то». Я поняла, что все изменилось. И тогда у меня зародилась мысль о театре, хоть и непонятно было: когда Бог знает что творится, как это – театр? А он возник благодаря случаю.

– Нашелся человек, который захотел вам помочь.

– Да. Лев Сергеевич Шемаев, который слушал меня в Германии, и как-то понравилось ему. Мы ехали обратно в поезде вместе с Градским. Градский понял, что Лев Сергеевич как-то приближен к Ельцину, и сказал: «Мне нужен театр». И я так слабо тоже сказала: «Да мне тоже». Лев Сергеевич сказал: «Да будет вам по театру!» Получилось это так. Тогдашний мэр Москвы Лужков периодически встречался с творческой интеллигенцией. Это редкость большая, сейчас уже так не делают. Я на них обычно говорила о животных. Вот очередная встреча. Я сижу, Калягин выступает, еще кто-то. И Лев Сергеевич тоже здесь, и говорит: «Быстро выходи и что-нибудь говори! Быстро!» И я решилась. Вышла и сказала, что нужен театр, которого нет в нашей стране и вряд ли за рубежом. Театр, где музыка и слово могут соединиться. И как-то так сказала, что это подействовало на Юрия Михайловича. Буквально через день мне звонят и предлагают прийти к нему на прием.

– Ничего себе.

– Я прихожу, и он предлагает мне зал на Калининском проспекте в доме номер 13, где «РосУголь», на третьем этаже. Говорит: «Вот мой зал для заседаний, я вам его отдаю». И я вместо того, чтобы поклониться в ножки, говорю: «Это, конечно, прекрасно, но, знаете, это современное здание, а хотелось бы в каком-то старинном…» Боже мой! Когда я вышла, мне люди уже более взрослого ума, что ли, сказали: «Ты что с ума сошла? Быстро подписывай, что ты согласна!» И я согласилась. Помню, как заходила в этот зал, и уже было распоряжение, но каждый раз думала: «Боже мой, да как же мы тут будем?». Потом, слава богу, «РосУголь» воспрепятствовал. И года через полтора наконец нашлось это помещение на Большой Пироговской. Когда я его увидела, особенно малый зал, подумала: «Как хорошо здесь!» Тут же согласилась, и мы въехали.

– А что здесь было до театра?

– Кинотеатр «Спорт». Но он уже работал так слабо, частично помещение сдавалось. Надо понимать, какая это была авантюра: нам дали театр, тогда как у нас не было ни одного спектакля. В Доме актера часто я представляла поющих актеров, певцов самых разных, но действующих в одном направлении – слова поэтического. Сначала они были со мной, но постепенно отошли. Зато начались другие процессы.

Я-то думала, что это будут просто песенно-поэтические вечера. И они были, но в один прекрасный момент Олег Синкин, который был моим пианистом, а сегодня музыкальный руководитель нашего театра, и Александр Марченко предложили нашим певцам, которые к тому времени появились, спеть Шуберта и Шумана.

Сначала этот спектакль поставили так, что я была в ужасе. Прошел еще год, и я, по счастью, встретила театрального режиссера Ивана Поповски, он родом из Македонии, но уже имел опыт работы в России, в том числе, с Петром Наумовичем Фоменко. Иван на основе этих песен сделал спектакль, который называется «P. S. Грезы» (2003), потом еще один музыкальный спектакль «Абсент» (2005), и началось наше сотрудничество, которое продолжается по сей день.

А параллельно мы устраиваем «Нездешние вечера», где я представляю других актеров, из нашего театра и не только. И из вечера, который мы посвятили Булату Окуджаве, в 2007 году родился спектакль «Капли Датского короля», который у нас по-прежнему в репертуаре. И еще есть Елена Фролова. Она у нас в спектаклях пока не участвует, но ежемесячно выступает в театре со своими песенными программами.

О кино, композиторах и рэпе

– Вы очень много песен записывали для кино, что-то вошло в ваш постоянный репертуар?

– Действительно, редакторы «Мосфильма» хорошо ко мне относились, им нравилось, как я исполняю песни, и они давали мне возможность записываться. В фильмах я записала, в общем, все приличные песни, но только «Рабу любви» иногда я пела на сцене. И «Маленького принца» тоже пела.

– Кстати, в фильмах же есть режиссеры. Они давали вам какие-нибудь советы?

– Да нет. Я помню только, что когда «Рабу любви» нужно было записывать, Михалков был настолько заинтересован в том, чтобы это было так, как надо (до меня нескольким певицам уже не удалось), что буквально стоял передо мной и как бы дышал со мной вместе во время записи.

– Вы когда-нибудь заказывали композиторам для себя песни?

– Для меня, так получилось, писал песни и пишет по сей день Владимир Дашкевич. Он чудесный композитор, потрясающе разнообразный, все в нем есть. Он чувствует меня и дает мне хороший материал для того, чтобы вырастать, потому что я на его песнях очень многому училась. Для меня также писала Лариса Критская.

– А что вы думаете про рэп?

– Рэп тоже, между прочим, может очень много говорить по сути. Но не всегда говорит. Жанр-то неплохой.

– Могли бы что-нибудь исполнить в таком жанре, если бы вам понравился текст?

– Если бы понравился текст, наверное, попробовала бы.

Фото: Павел Смертин