Детский доктор

«Сердечное спасибо «Нескучному саду» за поднятую в недавнем номере тему православного родильного дома. Мало кто знает, что попытки создания такого дома предпринимались еще в советское время, в конце 80-х годов. В Ленинграде жил молодой детский доктор, успевший за свою короткую врачебную практику стать выдающимся неонатологом – Эдуард (в крещении Федор) Дюков. Он родился в грузинском городе Рустави, с отличием закончил Ленинградскую педиатрическую академию, имел приглашения на работу из разных стран (в том числе от лучших клиник США), но остался в России. Его идеи о сочетании в наших родильных домах лучших научных достижений с высокопрофессиональным медицинским персоналом, объединенным христианскими заповедями – опередили
время и только сегодня встают на повестку дня и постигаются обществом.
Каждый год в Петербургской Педиатрической Академии и в роддоме №16 проходят научные конференции, посвященные памяти Эдуарда Дюкова.

Мне выпало счастье близко знать Эдика, память о нем для меня драгоценна.
Шлю вам свой очерк о нем. Быть может, и Вам, и вашим читателям будет интересно побольше узнать о человеке, ставшем подвижником милосердия в те
годы, когда такие слова проходили в словарях с пометкой «устар».

Дмитрий Шеваров (писатель и журналист)

Я помню, как он вел прием в деревенской больничке. Больница стояла в низине, у ручья. А с холмов слева и с холмов справа шли женщины с детьми. Они поднимались по скрипучей лестнице на второй этаж бывшего крестьянского дома, где в потолке торчал железный крюк для зыбки. Эдик в хрустящем белом халате и такой же шапочке говорил каждой: «Мамочка…» «Мамочка, чем вы кормите ребеночка…», «Мамочка, ничего страшного…»
У «мамочек» слезы в глазах стояли от его: «Мамочка, мамочка…» В этой глуши давно забыли врачей и нежность. Белые накрахмаленные халаты здесь видели не чаще, чем белых ворон.
Последний раз мы виделись в Ленинграде. Воскресенье, но он работал, запершись в старом петербургском доме, где и сейчас одна из кафедр его института. Мы долго стучались в дверь, потом в окно, потом кричали: «Эдик!..» Наконец он открыл и мы пошли куда-то темными сырыми коридорами с какими-то анатомическими плакатами по стенам. Мы предлагали ему покинуть эту конуру и прогуляться по Питеру, но он был неприступен. Мы уходим, он снова запирается. Это было давно, года два назад.
А в конце зимы до меня дошло письмо нашего общего товарища, офтальмолога Андрея Качанова: «…22 декабря случилось большое горе – умер Эдик Дюков. Последнее время он болел, но никто, к сожалению, не разглядел, что это так серьезно и бесповоротно. 13 января Эдику исполнилось бы 28 лет… Ты помнишь, в 1989 году ты записывал наши песни и еще до написания статьи записывал на диктофон Эдика? Ты помнишь, Эдик был прекрасным рассказчиком. У нас есть маленькая, но надежда, что может быть запись с его голосом у тебя сохранилась…»
Пленка не сохранилась. Вернее, она есть, но на ней уцелело только несколько песен. Даже при дефиците пленки стереть все рука не поднималась. Я везде возил эту пленку с собой, и когда было скверно на душе, в сотый раз слушал про дорогу дальнюю, про ночку лунную, про белую акацию и маленький плот, который уплывал в мир счастья и покоя. А счастье и покой были с нами в ту июльскую ночь, когда я, корреспондент вологодской «молодежки», вместо интервью со своими героями, записывал зачем-то и эти песни, эту ночь, случайные разговоры за столом. Мне было хорошо с этими людьми и было жаль, что надо писать статью о деле, о проблемах, и мне никогда не удастся объяснить даже себе, почему нам было так хорошо здесь, в двадцати километрах от северного городка Никольска.
Небольшой отряд студентов и аспирантов Ленинградского педиатрического института каждый год, десять лет подряд, приезжал на север Вологодской области, чтобы обследовать и лечить детей в самых забытых и глухих местах. Менялись вожди, эпохи и название эпох, собирались и разгонялись съезды, митинги, партии, кто-то уходил в подполье, кто-то выходил, и только эти ребята из Питера отказывались менять привычки. В последние годы их уже разбросало в разные стороны: одни работали в простых районных поликлиниках, другие пошли в науку, третьи стали преподавать. И все равно, какая-то труба звала их, и они почитали за счастье провести отпуск в неистовой сумасшедшей работе. Только они почему-то боялись корреспондентов, поэтому написать о них толком никто не мог. И это не так уж плохо, думаю я сейчас. Никто, и я в том числе, не успел опошлить их дело словами о «комсомольском энтузиазме», «перестройке» или «новом поколении», которое выбирает не только пепси, но и вот, нате вам, пашет в деревне…
Если долго слушать старую кассету, то среди многих голосов можно узнать и голос Эдика. Но теперь кассета лежит у меня в глубине стола. С уходом Эдика дверь в ту июльскую ночь для меня закрылась.
Из письма Андрея Качанова: «Отпевали Эдика в церкви святого праведного Иова на Волковом кладбище…»

* * *
С того письма прошло еще какое-то время и вдруг я нашел расшифровку нашего с Эдиком июльского разговора. Для статьи тот разговор не пригодился, но, к счастью, он остался на нескольких пожелтевших страницах. Я отпечатал его под копирку и отвез в Петербург, друзьям Эдика и профессору Николаю Шабалову, который был для Эдика… – кем? Учителем? Нет, не совсем так. Другом? Нет, слишком велика была разница в возрасте…Опекуном? Да, это ближе, но Эдик был слишком самостоятельной планетой для опеки.
«В работе нет ни учителей, ни учеников, – скажет мне потом Шабалов.- Мы были коллеги». Николай Палыч и Эдик – для всех, кто их знал, они были чем-то единым. Профессор с мировым именем и вчерашний студент были трогательно преданы друг другу. Эдик провожал Шабалова во все командировки, встречал, когда тот возвращался. На торжественном акте вручения дипломов Шабалов читал любимые стихи Эдика:
«…Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья…»
Я приехал к Шабалову, и мы долго говорили об Эдике, сидя под фотографией, где Николай Павлович снят вместе с Джимми Картером.
– Весной прошлого года, — рассказывал Шабалов, — американцы пригласили Эдика на стажировку к себе. Детский госпиталь Окленда, это около Сан-Франциско, там, где знаменитый университет Беркли. Они пригласили персонально Эдика, потому что, будучи в Ленинграде, видели его в работе. Через несколько недель после начала стажировки Бэрри Филипс, руководитель медицинского центра, подарил Эдику пачку своих личных пустых бланков: «Если что-то надо, от моего имени напиши…» Для американцев это высшая степень доверия. Когда мы увиделись потом с Бэрри, он сказал: «Николай, спасибо вам за Эда…» За два с половиной месяца он стал любимцем всей клиники, ему вручили международный диплом врача. Но он очень быстро затосковал и при первой возможности уехал в Союз…
Никольск, июль 89 года, дощатый пионерский лагерь, где районные власти поселили ребят из ВСП—выездной студенческой поликлиники. За окном—сосновый лес, белая ночь, полотняное небо. Эдик сидит на топчане, я на рюкзаке.
– …Здесь по-особому себя чувствуешь, есть некая миссия, которую ты выполняешь. И не потому, что мы здесь все такие великие диагностики, взяли и пошли в народ – об этом не надо… Мы можем приехать, можем уехать, но общение с человеком, когда он видит заинтересованность в его жизни, в его детях, в его судьбе – это не пропадает никогда напрасно. Здесь людям прежде всего этого и не хватает. Они очень много работают, но при этом каждый понимает, что он винтик, как и раньше. Он не ощущает, что он сам кому-то нужен и интересен. А наше отношение он чувствует и это не может быть не востребовано. Это что-то изменит. Бескультурье, говорят… Нет, я не согласен. Это очень неуважительно и неправильно. Вся наша культура – она отсюда пошла… Мы просто не привыкли бережно относиться друг к другу – вообще, в принципе. Есть какие-то признаки жизни – надо работать, получать за это деньги, а к человеку как к Человеку внимания нет. Надо по-другому… Дальше неизвестно, как все сложится. Но этого уже не отнимешь. Это уже есть. И Вологда – она есть. И Кириллов есть со всем, что там было… К этому нельзя относиться: «Ах, глушь, темень…» У нас, врачей, острая реакция. Мы видим то, что, может быть, другие и не видят. Здесь очень хорошие люди в душе своей…

Профессор Шабалов:
… – Во время ординатуры он два месяца работал в эндокринном отделении, когда закончил и ушел в другое отделение – дети устроили забастовку: «Не будем кушать, пока не придет доктор Эдик!» И отказались показываться другим врачам. Он покупал детям игрушки, но не просто так, а всегда узнавал, что же именно хочется ребенку и пытался найти именно эту долгожданную игрушку. У него было редкое качество – чутко слушать и отзываться на чужое состояние, на малейшие колебания в оттенках мысли.

Из письма выпускницы Ленинградского педиатрического института иркутского врача Ирины Вебер профессору Н. Шабалову:
«…Мне здесь не с кем поговорить об Эдике… Сейчас не время для людей, которые так много дают и так мало требуют от других. Помню бесчисленные ночи в роддоме – согретые добротой, помощью и участием Эдика, его иронией, остроумием. Он давал мне мужество в поиске хоть маленькой, но истины. Он никогда не осуждал. Была совестливость бесконечная… Значит, он все уже сделал: всем помог, все прочитал, все продумал – конец всему. Берегите себя. Вы очень много значите в моей жизни. Когда я думаю, что же в ней было хорошего – вспоминаю Вас, встаю и иду дальше. Храни Вас Бог…»

Эдуард Дюков, июль 1989 г., Никольск:
«…Соловьев для меня очень важен (В.С. Соловьев – великий русский философ – Д.Ш.). Я нахожу в нем опору, мысли, которые есть и у меня. Я нахожу отголосок своих мыслей и это меня поддерживает. Его отношение к людям – это высшее христианское отношение… Нам это не дано. И не в смысле религиозности. У него есть работа очень интересная о Пушкине. Закономерна ли гибель Пушкина? Гений, тот, кто написал: «Отцы пустынники и жены непорочны…» Он уже не мог вернуться назад, он себя осознал как гения и не мог вернуться назад, он себя осознал как гения и не мог жить как все. В дуэли он отдался низким чувствам – мести. Не должно было быть мести. Он не должен был как все. Он над. Он раненый привстал и стрелял. Представь, Пушкин убил Дантеса! Как бы мы его воспринимали? Что он мог после этого написать? Он мог бы написать красивое стихотворение, но не смог бы быть гением…»

Профессор Шабалов:
«…Общество настроено сейчас на унижение другого, это разлито в воздухе. Нет, это еще, возможно, не ненависть. Ненависть – это финал. А сейчас – недоброжелательство, этим пропитано все вокруг нас. И в таком обществе ростки добра не надо вытаптывать – они сами погибнут. Доброму человеку становится просто нечем дышать. Раньше говорили «Божий человек». Человек, живший в ладу с природой, людьми, историей. Эдик был Божий человек, вымерший такой тип человека.

Детский врач Ирина Сиротина вспоминает:
… – Он мечтал о больнице, где собрались бы люди, близкие по христианскому духу. После Америки он был просто одержим этой идеей и надеялся, что церковь ему поможет. Эдик говорил: «Ну, хорошо, строим храмы, открываем старые, возрождаем… но для кого? Для детей? А дети-то наши больные…» Он мечтал о такой детской клинике, где высший уровень чисто медицинского лечения соединился бы с традициями русского милосердия, духовного врачевания. Он очень торопился, мы несколько раз ездили к митрополиту, но никак не могли к нему попасть. Наконец, нас принял его секретарь и сказал, что это хорошая идея, но пока несвоевременная, мол, траты большие, храмы восстанавливаем, денег нет, да и власти не пойдут навстречу церкви, надо обождать. А Эдик не мог ждать. Мы писали прошения, ходили по спонсорам, но ничего не нашли…

Июль 1989 года, Никольск Эдуард Дюков:
… – Сто лет назад русские люди стояли на плечах титанов – Толстого, Достоевского, а те, кто сейчас – они уже ничего не имеют, они сами по себе, стоят на пустом месте – им не на что опереться. Им кажется, что то, что у них есть – это все. У них нет нравственной философии. Появится она и будем жить, пусть бедно, может быть, но иначе, не будут тыкать пальцами и говорить: вот он виноват…

Профессор Шабалов:
–…Девятнадцатого августа (91-го года – Д.Ш. ) утром он приехал ко мне. Я видел, что его решение уже не зависит от того, что я скажу. Я остался писать книгу, а он пошел вечером на площадь перед исполкомом. Тогда обещали штурм и он всю ночь провел на площади. Он никогда не ходил на митинги и всегда избегал политических высказываний. На площадь он пошел как врач. Если кому-то нужна будет медицинская помощь – он ее окажет. Утром двадцатого числа он отнес свой партбилет в райком…

Ирина Сиротина:
… – Восьмого ноября вечером мы были в гостях и он провожал меня. Ехали долго в метро. Я спрашивала: «Что случилось, я же вижу, ты изменился… Может быть ты стал монахом?» «Об этом не говорят». На все мои вопросы он отвечал: «Да, ты права, ты все правильно чувствуешь, но ответить я не могу. Я пока должен сам…» Мы вышли из метро. «Эдик, посмотри, есть любовь, красота, надо радоваться…» «Ирочка, я радуюсь…» Мне хотелось плакать. Так не говорят в двадцать семь лет. Потом он сказал: «Ты же знаешь, раньше я бы обзвонил всех ребят, все бы взяли по бутылке, мы обязательно бы напились и танцевали. Но теперь мне это не надо…

18 февраля 92 года профессор университета Беркли Виктор Львов, узнав об уходе Эдика, написал Шабалову:
«…Я хочу, чтобы Вы знали, что на другом конце Земли есть люди, которые тоже скорбят по поводу этой ужасной потери. Мы тоже очень любили Эдика, хотя и знали его совсем недолго. Эдик был тот редкий человек, которого нельзя было не полюбить с первой встречи. И я думаю, что смерть Эдика – это безвозмездная потеря не только для его близких, но и для всей России. Это трагедия, что первыми исчезают именно такие люди, и особенно в это тяжелое время, когда они так нужны. На людей порядочных просто начался какой-то мор… Медсестры послали посылку продуктов бабушке, с которой жил Эдик… Проклятые письма исчезают со страшной силой. Хотелось, чтобы это дошло. Ваш Виктор».
(два слова о Львове: потомок князя Львова, последнего дореволюционного премьер-министра, выпускник Ленинградского педиатрического, в конце 70-х эмигрировал в США. Когда Сахарова сослали в Горький, приковал себя к решетке советского посольства в Вашингтоне).

Эдуард Дюков, июль 89 г., Никольск:
… – Мы очень связаны друг с другом… Есть какой-то дух в общем деле, он помогает всем нам помнить: есть большие вещи и надо себя ощущать так. Нет ощущения, что мы временщики, что мы вояжируем. Мы все здесь выросли. Если бы я здесь не побывал, я, наверное, иначе бы ко многому в жизни относился… Мы, конечно, уйдем. Это случится, когда уйдет Андрей (Андрей Савин, бессменный командир ВСП), на нем держится тот дух, который здесь есть…

Ирина Сиротина:
– … У него была любовь, почти детская, кажется, школьная и он решил, что должен быть верен этой любви. Да, она замужем, у нее семья, но он любит. Он создал себе сказку, которой был верен многие годы. Он считал, что только через такую любовь можно стать бессмертным, он говорил об этом… Когда в последний приезд мама спросила его что-то про личную жизнь, он сказал: «Нет, мама, в личной жизни все хорошо. Любимых нет, но есть любящие…» Как-то я пришла на работу огорченная и стала говорить о том, как гнусны бывают люди, каким плохим оказался такой-то… Эдик посмотрел на меня: «Ирина, давай говорить о благородных людях…»

* * *
Эдик был убежден, что от того, как мы относимся к детям сразу после их рождения, зависит вся их дальнейшая судьба, а в конечном счете и судьба страны. Он хотел, чтобы ребенок сразу попадал в добро, в уют, в тепло, в благость, чтобы руки, принимающие роды, были продолжением материнского лона.
Незадолго до смерти, буквально за несколько дней, Эдик на своем дежурстве оживил новорожденного ребенка, у которого уже не было сердцебиения. Как говорят врачи – «ноль баллов». Мальчик остался жить и растет, слава Богу, здоровым. Родители принесли Эдику розы. Розы быстро засохли и санитарка каждый день порывалась выбросить их. Эдик молча доставал эти розы из мусорного ведра и опять ставил себе на стол.

***
Если вдруг в вологодской глубинке вдруг задумают дать название улице, я бы хотел, чтобы ей дали имя Эдуарда Дюкова, ленинградского врача, родившегося в Грузии. Улицам надо давать имена тех, чьи дела не подлежат идеологической уценке. Улицы надо называть именами врачей и учителей. Это – вечное.
И когда темно — это только кажется, что темно.

Последние слова Эдика со старой пленки:
— С детьми что-то надо делать, их надо лечить, им плохо… А здесь, в Никольске, и взрослые – как дети. Надо все время думать, как тактичнее… Как не обижать, а осуждать – нам права такого не дано…

Конец 90-х годов