14 декабря в России – «День чествования участников ликвидации последствий аварии на ЧАЭС». Мы спросили ветеранов ЧАЭС, что пришлось им делать в первые дни аварии и довольны ли они сегодня тем, как их «чествуют».
«Поехали безо всякой защиты, в халатах, туфельках»
Любовь Кругова, фельдшер московской скорой, через сутки после аварии перевозила первых пострадавших на ЧАЭС из аэропорта в городскую больницу № 6.
– Мы только приехали с вызова, как диспетчер говорит, что нам нужно в аэропорт. И больше никакой информации. Поехали безо всякой защиты: в белых халатах, в туфельках… Я носила французские, на шпильках! На голове — только волосы, уложенные в узел. Волосы у меня тогда были хорошие.
Борт прилетел военный. Летчик открыл дверь, и мы увидели совсем молодых еще ребят.
Они до сих пор у меня перед глазами — бледные, в больничных пижамах, шлепанцах. Кого-то рвет на ходу.
Разобрали их по машинам.
Я работала на реанимобиле вместе с доктором. Кроме нас была еще одна такая же бригада и автобус с врачом и медсестрой. Поехали в «шестерку». Доктор — в кабине с водителем, я — в салоне.
Пациент мне говорит: «Поднимите меня, я со вчерашнего дня все лежу». Подняла его. После этого сиденье, на котором я сидела, из салона вырезали, потому что оно очень «фонило». И парень умер — я узнала от коллег. А тогда, в дороге, он мне сказал: «Свой долг я выполнил». У него только недавно родился сын, и дочке было 4 года.
Подъехали мы к приемному покою «шестерки». Выскакивает медсестра и кричит: «Вы что, мы же чистые!».
Я не поняла, о чем она. Осмотрела себя: вдруг испачкалась, когда поднимала пациента? Переправили нас в спецприемник. И тут уже мы увидели дозиметриста. Я только поднесла к дозиметру руки — оказалась, доза уже большая.
Тем не менее, я поехала домой. Смена у нас закончилась. А радиация… Пока с ней не столкнешься, не очень-то что-то понимаешь. И чувствовала я себя нормально.
Но уже по дороге стала как будто «проваливаться». Ездила в автобусе по кругу, пока водитель меня не заметил и не высадил на нужной остановке. Но и тогда я списывала все на усталость, сутки же отработала.
На следующий день опять на смену. До работы еле добралась, и меня сразу отправили в шестую городскую… Оказалось, что дозу я получила хорошую. Там меня увидел Легасов, из Курчатовского института.
Он распорядился, чтобы у меня из квартиры вынесли все зараженные предметы. Дозиметристы забрали три мешка вещей. Говорили, что забирают только самое «грязное», а облученного гораздо больше.
В семье, к счастью, никто не заразился. Муж мне даже сначала не верил, что «этим» можно заразиться, пока не появились официальные сообщения.
А дома у нас был тогда полный комплект: дочь студентка, сын школьник, мой отец и его «лежачая» сестра, моя тетя.
А потом попала в больницу с язвой. Полтора месяца пролежала, потом месяц реабилитации… Снова работаю. Как вдруг начала падать на ровном месте. Порой слышала от прохожих, что я «нажралась». Молодая-красивая, и падает.
Дали направление на ВТЭК, уже от невропатолога. Но я просила, чтобы не давали инвалидность: мне нужно еще работать! Только вернулась на вызовы – и снова попала в стационар. Дали третью группу с правом работы. Уже не в бригаде, а диспетчером. Опять язва. Лечусь. Работаю. Опять лечусь. Потом мне уже сказали: «Хватит». С тех пор я на инвалидности.
Если бы мы уже тогда знали ситуацию… Но что бы мы сделали? Одели бы защитную одежду? Какую? Откуда она?
В этом году я уже два раза была в стационаре, в прошлом году — шесть раз. Там мне помогают, что можно сделать — делают, спасибо. И я тоже делаю, что могу. В 2011 году, к 25-летию аварии, у прудов «Радуга» в Вешняках мы открыли памятный знак.
Самое интересное: поставили этот камень, на него сделали хорошую металлическую табличку. Дня через три ее уже сперли, что называется. Что же за люди такие! Ведь это же память.
Поставили опять: «Ликвидаторам последствий чернобыльской катастрофы – жителям Вешняков. 26 апреля 2011 года». Выпустили буклет.
Сейчас я уже третий год почти не выхожу из дома. Был инсульт. Гулять не могу: хожу с ходунками.
Николай Губанков: «У меня есть чувство несправедливости по отношению к нам, чернобыльцам»
Зампред отделения района Вешняки РОО «Союз Чернобыль» Николай Губанков участвовал в формировании батальона спецзащиты из военных «запасников» и отвечал за обеспечение техникой.
– Я работал в 30-километровой зоне вокруг места аварии. Участвовал в подготовке к работе ИМР инженерной машины разграждения.
Она сделана на базе танка. А в танке мощная защита от радиации. С помощью такой машины можно спичечный коробок поднять, а можно перевезти многотонный груз.
Кроме того, мы обслуживали ПУСО — пункты специальной обработки, что-то вроде автомоек. Машины, возившие на ЧАЭС гравий, песок, и так далее, получали дозы радиации. Чтобы она не распространялась, нужна была особая обработка.
Мы оборудовали АРСы — авторазливочные станции со шлангами, щетками. После мойки машину снова проверяли дозиметристы, могли отправить ее на повторную читку. У нас бывало до трех-четырех кругов обработки.
Были случаи, что водители бросали машину и уходили, когда видели, какой уровень загрязнения в кабине.
Все машины у нас были разделены на «грязные» и «чистые» – те, что можно было выпустить из 30-километровой зоны. А если загрязнение превышало определенный уровень, машину отправляли на специальный могильник.
Он серьезно охранялся, но и там были разные случаи… Допустим, для еще работающей машины не хватало запчастей. А для работы нужно, чтобы она была на ходу! Вот и лазили люди по ночам в этот могильник. Где-то карбюратор снимут, где-то фильтр… Это несознательность, конечно, но ведь и подвиг!
У нас все носили ОЗК — общевойсковой защитный комплект. Чулки, халат, защиту для головы, перчатки… Раздавали воинские респираторы, но в жару их было трудно носить. Работа выматывала, а тут еще тяжело дышать. Поэтому большинство переходило на «лепестки» – многослойные марлевые повязки.
Сначала все это было для нас непонятным. Ведь никто из нас до этого не сталкивался с радиацией. В самом начале, когда на ликвидации еще были задействованы срочники, ехали мы к станции. С собой — дозиметр, расположен снаружи машины.
Водитель мне говорит: «Товарищ полковник, что-то у нас прибор зашкаливает. 8-10 рентген…». Я говорю: «Закрывай все щели!». Потом вся эта безопасность вошла в привычку, стала чем-то повседневным.
Быт со временем наладили, питание было хорошее. Привозили смотреть фильмы. Помню, в полку показывали «Чапаева». Но фильм нельзя было услышать, с разных сторон то и дело: «кхе-кхе». Все кашляют, чешут горло. Щитовидка ведь получила нагрузку! Потом уже нашли средства, какие-то препараты стали давать.
В 1986 году уровень радиации, который можно было отмечать в документах, определялся приказом. Военным, а не медицинским.
Ты мог получить 5-6 рентген, а тебе все равно за этот день записывали один.
Это потом уже появились специальные накопители для измерения доз радиации. Поэтому задачей командиров было не дать работникам получить большее облучение. Например, воинские подразделения снимали часть радиоактивного грунта вокруг станции, грузили его по контейнерам и вывозили.
Перед этим командир вместе с дозиметристом быстро оббегали участок, который нужно было очистить, и измеряли уровень радиации. Потом садились в бункере и считали: здесь можно работать только семь минут, здесь 20, а тут и час…
В 1990 году я снова был в Чернобыле, но здесь уже моей целью было некое подведение итогов, контроль. И ехал я спокойно. После первой командировки меня поддерживало то, что я уже что-то знаю и умею.
У меня есть чувство несправедливости по отношению к нам, чернобыльцам. Мы жертвовали здоровьем, а к нам отнеслись не очень по-людски. Льготы были, но по сравнению со льготами для некоторых других групп — незначительные. Обидно.
