Для усыновителя, приемного и патронатного воспитателя подростка нужен особенный статус и особенный правовой пакет. Странно, что воспитание младенца и воспитание без пяти минут юноши с его огнеопасными комплексами и не самыми милыми привычками имеют почти одинаковый вес. И если воспитание трудного подростка станет считаться своего рода ярким гражданским поступком, формой общественного служения, – ситуацию, наверное, можно будет переломить.
«Мы все перепробовали»
Директор Качканарского детского дома Марина Кочкарева – выпускница философского факультета, мать двоих взрослых сыновей, представительница почтенной педагогической династии («в моей родне две тетки были директорами детских домов»), по итогам городского голосования – «Человек года-2007». В том году Марина взяла в приемную семью двух девочек из своего детского дома, – сперва одну, а потом, по ее просьбе, и ее подружку. Через три года 12-летняя приемная дочь резко переменилась: начала воровать еду у соседей, по ночам резала ножом вещи в доме (бессмысленно, без цели), убегала. Ни занятия с психологом, ни поездки к святому источнику не помогли. Весной прошлого года девочка рассыпала в еду порошок для отравы колорадского жука, – родители чудом остались живы, пишет газета «Качканарский четверг». Этим эксцессом и завершился роман воспитания – Марина Юрьевна написала отказное заявление. Вторая девочка осталась в семье.
Если бы все можно было свалить на пубертатный кошмар! Во многих детских домах непременно припомнят: «усыновили трехлетнего ангела… через десять лет как подменили, такооое началось… все перепробовали… с рыданиями начали процесс отказа». Качканарский случай выразителен тем, что в педагогических компетенциях и искренней любви матери сомневаться уж точно нельзя. Профессиональная мать. Чудесный ребенок. Оптимальные условия, достаток, забота, понимание. И – триллер в финале.
Сценарий такого рода так или иначе держат в голове все, кто всерьез задумывается об усыновлении ребенка школьного возраста или создании приемной семьи с ним. Вроде бы и достоинство – у школьника уже относительно прозрачная картина здоровья, но какие демоны выйдут на свет в тринадцать, пятнадцать, семнадцать? «Люди боятся наследственности», – с печалью говорит чиновница. «Я боюсь, что однажды придется дать обратный ход, и я увеличу статистику «вторичного сиротства»», – мрачно говорит знакомая волонтер, почти решившаяся на усыновление 10-летнего мальчика в подмосковном детском доме. 70 процентов, или около 100 тысяч всех детей, нуждающихся в семейном устройстве, – дети старше 10 лет. Подавляющее большинство из них никогда не получат новых родителей.
Есть бравурная, вдохновляющая числовая реальность последних лет: более чем десятикратное увеличение количества приемных семей, примерно на треть сокращены контингенты детских домов и интернатов. В Пензенской области 88 процентов – рекорд – социальных сирот распределили по семьям, процесс идет, кажется – еще немного, еще чуть-чуть, последний бой – и прогрессия станет геометрической, а государственное намерение ликвидировать детские дома уже не будет выглядеть утопией. Однако интенсивное устройства в приемные семьи вовсе не отменяет почти статичное состояние ядра казенных детей – детей школьного возраста. Доля детей старше семи лет среди усыновленных не превышает 7,7 процентов, соотечественники предпочитают младенцев до года, иностранное усыновление (вопреки слащавому мифу «берут любых») тоже по большей части сосредоточено вокруг деток от года до трех. В столице бьет тревогу уполномоченный по правам ребенка: москвичи практически не хотят усыновлять школьников. Даже берут на патронат или в приемную семью – очень неохотно. Например, в Северо-Западном округе Москвы в 2008 году обратились за договором на патронатное воспитание 78 граждан, и только 11 из них готовы были работать со школьниками.
Не решает проблему и ставка на приемные семьи. Зарплата патронатного или приемного воспитателя – явно недостаточна для городского «продвинутого родителя» (твердо намеренного вкладываться в дополнительное образование и лечение), зато часто вводит в соблазн бедную деревенскую семью (в патронатном угаре трехлетней давности встречались и те, кто видел в детях прежде всего новые рабочие руки, а то и просто источник наличности). Но дело не только в зарплате, а в психологии «временного родства», в неполноте детско-родительских связей. И участившийся возврат детей из приемных семей говорит не столько о некомпетентности или недобросовестности приемных родителей (в подавляющем большинстве это замечательные люди), сколько о громадности, часто непосильности задачи социализации подростка.
Но так ли безнадежна эта категория для усыновления? В речи чиновников нет-нет да и проскочит слово «неликвид» – грубое, но, в общем-то, верное. Более мягкая характеристика – «этот почти без перспектив», далее излагается семейная история, от которой холодеет кровь. Но всегда, непременно звучит это «почти», и лица подростков – Ваня 16 лет, Ани 13 лет – мелькают на баннерах. Аня говорит, что очень любит убираться в доме и готова содержать дом в чистоте, Ваня обещает рубить дрова и помогать по хозяйству, ну придумайте же что-нибудь для Ани и Вани… И в 16, и в 17 лет – они все равно ждут. Они ждут до последнего.
Семь метров выбора
На разгрузку системы социального сиротства брошены большие силы. Регионы как будто соревнуются в сумме вознаграждения для усыновителей: не самая богатая Курганская область обещает аж 800 тысяч рублей (правда, не сразу, а в виде шести траншей до совершеннолетия ребенка). По размеру единовременных выплат лидирует Калининградская область – усыновителям гарантированы 615 000 рублей, правда, этот капитал предназначен строго на увеличение жилплощади (не менее чем 20 квадратных метров). Ставропольский край дает с нынешнего года 150 000 рублей, Бурятия – 250 000, очнулась даже Свердловская область, где до прошлого года обходились премиальной «десяткой», и увеличила вознаграждение до 30 000. Все это, впрочем, не столько губернские щедрости, сколько «отложенная экономия» – премия лишь отчасти компенсирует будущий социальный пакет, который теряет ребенок при усыновлении (жилье, льготы, выплаты. Столичное приданое более чем весомо: отдельная квартира, пусть и за МКАДом, стоит подороже иного особняка в регионе, да и внеконкурсное зачисление в вуз – тоже капитал по нынешним временам).
Но вот придумали в Красноярском крае: 200 000 рублей при усыновлении детей старше семи лет. И при условии, что ребенку на праве собственности будет предоставлена доля в квартире, пропорциональная количеству членов семьи. Красноярск, кажется, единственный из регионов, заявивший о таком приоритете.
Что из этого выйдет? Прагматически – выйдет немногое: эквивалент менее чем семи квадратных метров жилья (при средней цене метра в Красноярском крае 30,7 тысяч рублей). Стимул, явно недостаточный для серьезного сдвига ситуации, – но само обозначение проблемы, сам «красноярский почин» уже заслуживает широкой общественной поддержки и продвижения. Концентрация государственного внимания на «бесперспективной» возрастной группе, обозначение ее как горячей точки детоустройства – то, с чего как минимум следует начинать.
Моральные стимулы?
Уже очевидно, что усыновление младенца и усыновление школьника должно проходить по разным линиям. Чем старше ребенок – тем больше точек опоры должно быть у родителей, от социально-психологических служб до возможностей оперативной материальной помощи. Уже понятно, что на традиционной линейке «усыновление-приемная семья-патронат» должны появиться новые (или не новые, но малоизвестные) опции. Например, пилотные программы Магаданской, Томской и Владимирской областей предусматривают «периодическую замещающую заботу» (подростки, обучающиеся в училищах и техникумах, живут в общежитиях, но находятся в семьях в период каникул и выходных дней); в Московской и Владимирской областях практикуется «частичная замещающая забота» – посещение патронатными родителями независимо проживающих подростков. Во Владимирской и Костромской областях работают «семейные центры» – группа выпускников проживают вместе с замещающими родителями. Наверное, пригодятся и архаические советские форматы – институт наставничества, шефство трудовых коллективов или воинских частей.
Но помимо изобретения и поощрения «малых жанров», необходимо определенное смещение фокуса общественной тревоги, пристрастная личная взволнованность судьбой каждого казенного подростка (как правило, тяжелого, неприятного и катастрофически непохожего на умильных плакатных сирот). Ежегодный выпуск из детдомов и интернатов – всего-то 16 000 человек, так ли много, чтобы нельзя было проследить, хотя бы на региональном или муниципальном уровне, судьбу каждого (в том числе и воспитанников последнего года). Возможно также, что для усыновителя, приемного и патронатного воспитателя подростка нужен особенный статус и особенный правовой пакет, – в самом деле, странно, что воспитание младенца и воспитание без пяти минут юноши с его огнеопасными комплексами и не самыми милыми привычками имеют почти одинаковый вес. И здесь моральные стимулы могут оказаться весомее экономических (что не отменяет важности последних) – если воспитание трудного подростка станет считаться своего рода ярким гражданским поступком, формой общественного служения, – ситуацию, наверное, можно будет переломить.
Психологи, проводившие сравнительное исследование интернатных и домашних детей (7-10 классы), отмечают у первых «ограниченную временную перспективу» – в отличие от домашних, у них преобладают мотивы сегодняшнего дня или ближайшего будущего (поиграть в футбол, написать контрольную), а «мотивы отдаленной перспективы оказываются практически не выраженными». «Казенные дети» очень смутно представляют свое будущее. Но это еще не значит, что оно предопределено.
Евгения ДОЛГИНОВА
