Рай для рабочих и служащих
Арсений Иванович Морозов, правнук легендарного Саввы Васильевича Морозова, основателя всего морозовского рода, родился в 1850 году. Окончил Московское коммерческое училище, а затем обучался в Манчестере.
Знал языки, кроме английского еще немецкий и французский. Легко считал в уме до семизначных цифр. Был превосходным шахматистом.
Словом, всячески опровергал стереотип купца-старообрядца с боротой-лопатой и в сапогах бутылками. Хотя и борода, и сапоги присутствовали.
В 1890 году стал управляющим Богородско-Глуховской мануфактурой, и в кратчайший срок создал что-то невероятное. Менеджмент фабрики проживал в двухэтажных коттеджах. Для рабочих же были построены уникальные по тому времени дома, украшенные изразцами, оборудованные канализацией, центральным отоплением и даже вентиляцией.
Кстати, внутреннее устройство тех домов – коридорная система, общие кухни, кладовые, прачечная и прочие домовые подсобные хозяйства, были впоследствии повторены советскими конструктивистами.
А для иностранных специалистов была предусмотрена отдельная улица.
Главный корпус, так называемую Новоткацкую фабрику, возвели в 1907–1908 годы в соответствии с последними достижениями прогресса. Там, например, использовалось верхнее естественное освещение благодаря десяткам конических световых фонарей. Сущестовала и система центральной вентиляции, при этом свежий воздух подводился непосредственно к местам работ.
Обустроили Глуховский парк. Там располагался родильный приют и дом самого Арсения Ивановича.
Один из современников писал о Богородске: «Особенно чистой и ухоженной была Глуховка. К каждой фабрике по слободкам и улочкам тянулись покрытые мелким шлаком липовые аллеи. Жилые постройки, кроме казарм, одно– и двухэтажные деревянные, красивые, с большими застекленными верандами, предназначались для управляющих, мастеров, служащих…
Хозяйский сад, утопающий в зелени, находится на берегу Черноголовского пруда, в нем был небольшой двухэтажный особняк Морозова и маленькая деревянная церквушка.
Особняк деревянный, внутри красиво отделан деревом разных пород… Парк представлял из себя небольшой дендрарий с обилием разной древесной и кустарниковой растительности, часть которой привозили из-за рубежа.
До революции в субботу и воскресенье, в престольные праздники парк открывался для всеобщего посещения, играл духовой оркестр. Никто ничего не ломал.
К парку примыкал хорошо оборудованный стадион с велотреком, водной и лодочной станциями. У входа на стадион возле центральных ворот – небольшой фонтан».
Велотрек с деревянным покрытием был открыт в июне 1912 года. Это был третий трек в России – после Санкт-Петербурга и Тулы. В Москве не было ничего подобного, москвичи ездили кататься в Глуховку.
Были и так называемые социальные гарантии: больничная касса, кредитование сотрудников, проработавших на фабрике несколько лет.
А «Историко-статистическое и археологическое описание г. Богородска», составленное историком Иваном Федоровичем Токмаковым, сообщало: «На самой значительной по своим оборотам Богородско-Глуховской фабрике имеется библиотека для служащих и рабочих, выписывающая все русские журналы и газеты и состоящая более чем из 5 000 томов.
Вообще, рабочие Богородска и окрестностей резко отличаются благообразием, степенностью, пьяных в городе мало, несмотря на соседство фабрик, в городе распространена грамотность.
Объясняется такое положение дел тем, что в Богородске рабочие живут с семьями оседло и давно, тогда как на других фабриках рабочие разлучены с семьями, а это есть главное зло… В Богородске шире, чем где-либо в России, кроме как в Москве, развилась частная благотворительность».
В самом городе Богородске Арсений Иванович на собственные деньги выстроил четыре храма, а в Богородском уезде – пятнадцать.
Знали Морозова и как мецената, в его коллекции картин были работы Левитана, Айвазовского и множества других русских художников.
«Поющий миллионер»
Всего этого Арсению Ивановичу было мало. Он основал знаменитый Морозовский хор, который выступал не только в старообрядческих храмах, но и в светских концертных залах обеих столиц. Даже записывал собственные граммофонные пластинки. Правда, перед выступлениями зрителей просили воздержаться от аплодисментов.
Выглядело это мощно: три сотни, одетых в допетровскую одежду, женщины в сарафаны, а мужчины в кафтаны. Ноты, естественно, записывались с помощью «крюковой грамоты».
Один из журналистов-современников писал: «Концерты этого хора стали традиционными и всегда пользовались заслуженным успехом, так что посетители расходились под сильным и неотразимым впечатлением чарующих звуковых образов, создаваемых безукоризненным художественным исполнением дивных образцов из сокровищницы древнерусского искусства».
Кстати, Арсений Иванович и сам был в некоторой степени журналистом, активно сотрудничал со старообрядческим журналом «Церковь».
Не брезговал Морозов петь в собственном хоре и на клиросе, за что получил от газетчиков прозвище – «Поющий миллионер».
Впрочем, «Хозяин Глуховки» не был религиозным фанатиком, не допускающим на фабрику никого, кроме староверов. Да и не бывает скитов численностью 10 000 человек. И служащие, и рабочие исповедовали и двуперстие, и трехперстие.
Или вообще ничего – как «матрос Железняк, партизан», он же Анатолий Железняков, изгнанный, вопреки советской официальной пропаганде, не за революционную агитацию, а за пьянство и постоянные дебоши.
Вот воспоминания одного из богородских жителей: «На Рождестве, я был в это время в четвертом классе Комиссаровки, мы компанией поехали в Глухово, в клуб Морозовской мануфактуры, смотреть спектакль Художественного театра «Дядя Ваня». Спектакль произвел на меня большое впечатление, да и в клубе я вообще был впервые. После спектакля танцы. Мы остались…
Через год, опять на Рождество, я опять попал в Глухово на «Вишневый сад». Сильно переживал. Для меня было открытием, что взаимоотношения людей со времени написания пьесы ничуть не изменились…
После спектакля танцы. Вышло танцевать большинство молодых артистов. На сей раз я был храбрее и не волновался. Пригласил на вальс одну миловидную артисточку, да так и протанцевал с ней весь этот замечательный вечер».
А в 1909 году архиепископ Иоанн (Картушин), глава старообрядцев Белокриницкого согласия, даже отлучил его от церкви – за «потворство браку между лицами, находившимися в непозволительном по законам православной церкви родстве». Правда, спустя всего несколько месяцев Морозов снова был воцерковлен, принимая во внимание раскаяние Арсения Ивановича и «полную сыновнюю покорность его».
В качестве покаяния архиепископ велел Арсению Ивановичу попросить прощения у мощей святителя Николая в итальянском городе Бари. К счастью для о. Иоанна, он не слышал, что сказал «раскаявшийся грешник», вернувшись к себе в Глуховку: «Ну что ж, ничего, съездил, сто целковых день стоил! А все же обвенчал! Уж очень ребята-то были хороши».
«Арсений Теплов»
Выглядел Морозов колоритно. Архитектор И.Е.Бондаренко, один из создателей Глуховки, так описывал работодателя: «Невысокого роста, коренастый, лет под 60, с небольшой бородкой, с насупленными бровями, из-под которых глядели глаза, быстрые, открытые, но добрые; широкий пиджак, на жилетке длинная серебряная часовая цепочка «с передвижкой» (как у кабатчика), в высоких сапогах старого фасона».
А вот воспоминания правнучки Арсения Ивановича, Елены Соловьевой: «Стригся он обычно коротко, но бороду носил окладистую. Это придавало ему нечто чисто мужицкое. Такое внешнее обличье было тогда характерной приметой изрядной (старообрядческой) части купеческого сословия.
В лучшие свои годы прадед не прочь был приодеться: предпочитал добротные и дорогие костюмы и сюртуки с неизменной жилеткой, из кармана которой свешивалась золотая цепочка от часов.
Внешность у него была представительная, манеры солидные, походка внушительная. Он слыл занимательным рассказчиком и сам любил послушать бывалого человека, умеющего подмечать в жизни и людях что-либо интересное, смешное или странное. Но терпеть не мог пустопорожних говорунов, беспредметных разговоров и светской болтовни».
Любил, что называется, ломать комедию, разыгрывать купчину-самодура. Тот же Илья Бондаренко писал: «Во время нашего разговора в кабинет вошла телефонистка и говорит:
– Арсений Иванович, из Москвы Вогау спрашивает о переводах на хлопок, что прикажете ответить?
А.Морозов прервал ее, оборотясь ко мне:
– Какие у нас телефонистки-то!
Она покраснела и потупилась. Девушка, действительно, была высокая, стройная, красивая, блондинка, одетая в корректную коричневую форму.
– Замуж тебе пора давно, так свертишься только, скажи Вогау, что без него знают и уже переведены, прямо в Ливерпуль, через Международный».
А когда Илья Евграфович сказал Морозову, что по закону, прежде чем начать строительство, нужно представить чертежи в губернское правление, тот ответил:
– На кой черт! Жарьте так!
А вот еще одно красноречивое воспоминание: «Мы шли в воскресенье через территорию фабрики, подошли к калитке, заперта, сторож медлительно шел с другого конца двора, подошел в это же время и главный механик англичанин (Стоут). Разговор на английском языке, вдруг вставляется энергичная речь Арсения Морозова, обращенная к сторожу:
– Иди ты скорее, что ты идешь, <задом> трясешь, живей отпирай! – и снова английский язык».
Когда же в «Русском слове» поместили фельетон некого Панкратова под названием «Арсений Теплов», Арсений Иванович прочитал с интересом и с довольной улыбкой сказал:
– Панкрашка про меня в газете напечатал, врет только много, а что верно, то верно!
Его любили, как такого не любить!
Старик на пне
Все закончилось в 1917 году. Купец С.И.Четвериков писал: «Я увидел человека, идущего по рельсам от фабрики к нам и несущего что-то крупное в руках. Когда шедший поравнялся со мной, я узнал в нем моего гимназического товарища, председателя правления Т-ва Глуховской мануфактуры Арсения Ивановича Морозова, который нес в руках большой образ.
После изумления от такой встречи выяснилось, что Морозова выгнали рабочие из его фабричной квартиры, и он, захватив только свой фамильный образ, направлялся в город искать себе пристанища».
Одно время он даже работал на некогда собственной фабрике, кем-то вроде бесправного управляющего. Но у такого сложно отобрать права, он их возьмет в любой момент.
Однажды «товарищ Морозов» своей тростью здорово поколотил кладовщика за ненадлежащее хранение хлопка. Тот, конечно, пошел жаловаться. И получил от руководства отповедь: «Если хочешь быть хозяином склада, заруби себе на носу: ты в настоящий момент оказался хуже для нас, чем бывший фабрикант. Вреднее.
Арсений Морозов, понятно, уже никто, «бывший человек». Но болеет он душой за фабрики, хотя они ему больше не принадлежат… Стыдно-то должно быть не ему, а тебе. Потому, что сырье хранишь небрежно!»
Но недолго он сотрудничал с «красными директорами». Не выдержал того, что видел каждый день в бывших своих цехах. Он, сразу постаревший и осунувшийся, ходил по Глуховке и бормотал себе под нос:
– Ай-яй-яй, погибли фабрики! Ой-ей-ей, разорили, душегубы, мануфактуру! Уй-юй-юй, что натворили, дурачье, иродово племя!
Мог сказать встречному рабочему:
– Что, дождался своей власти, черт-дурак, а фабрика – встала?
И беспомощно стучал тростью о землю.
Советские газеты потешались над Морозовым: «Приходил из Богородска, садился на пенек в стороне от фабрики в лесу, чтобы его не увидели прохожие, и со злорадством смотрел на замирающие фабричные корпуса».
Изображали в виде злобного старика, сидящего на корявом пне.
Конечно же, Арсению Ивановичу было на это наплевать. Созданный им бриллиант на глазах превращался в булыжник, и только это было важно, больше ничего.
Скончался этот удивительнейший человек в 1932 году. Похоронен в Москве, на Рогожском старообрядческом кладбище. По преданию, когда спустя два года умер дрессировщик Владимир Дуров, камень с его захоронения перенесли на Новодевичье, и вырезали из него памятник циркачу.
Как бы там ни было, могила Арсения Ивановича Морозова утрачена.
