Жизнь с избытком возможна и в России, включая Магадан

«В этой книге я старалась рассказать о том, чему меня научили русские, особенно те, кто выжил в лагерях», – так резюмирует содержание своей автобиографии, только что вышедшей в русском переводе, Мириам Стулберг. Я немножко знал Мириам: черноволосой красавицей она появилась в Москве где-то около 1990 года, затем я с удивлением услышал, что она обосновалась в Магадане, а еще через сколько-то лет – что она серьезно заболела.

Это ее единственная книга, и обычно жанр «духовных автобиографий» участников религиозных движений меня заведомо пугает и отталкивает – там часто переложено пафоса и ты подозреваешь, что тебе представлена не вся правда, а избранные иллюстрации к заранее готовой идее или программе. Но в данной книжке я нашел хорошую простоту в сочетании с хорошей откровенностью. Получилась книга скорее не о «выдающемся человеке», а о пути, о боли, о любви, о болезни, о кресте – при том все это тесно связано с нашей российской жизнью и с нашей историей, а потому – и обо всех нас.

Вот почему, как мне кажется, эта книга важна – и не только для «человечества», но и для нас, для российского и православного читателя. И далее я намерен щедро ее цитировать и скупо комментировать.

До России

Мириам (если точнее, сначала ее звали Мэри Бет) родилась в Америке в еврейской семье (часть предков – выходцы из местечка, которое теперь оказалось на территории Украины, а другая часть – из Литвы). В юности, выпавшей на бурные 1960-е, она участвовала в разных социальных движениях, а закончив университет, работала с иммигрантами. Уже став взрослой, она приняла крещение, что глубоко шокировало ее родных. Еврейская тема в книге занимает важное место, ее отражает и имя «Мириам», которое она выбрала.

А креститься ее побудила встреча с конкретной общиной под названием «Дом Мадонны».

Несмотря на такие «анахронизмы», как чтение розария и даже присутствие большой медной статуи Пресвятой Девы Комбермера, я не видела в Доме Мадонны того духовного насилия и пуританства, которые, как я думала вместе с моими бостонскими друзьями, живут в официальной церкви. Напротив, меня тут окружала удивительная атмосфера доброты и радости, тут каждого человека принимали таким, какой он есть. … В отличие от мира, который я только что покинула, тут не было агрессии и соревнования, не было манипуляции и сарказма или юмора, который унижает. Вместо этого тут нередко можно было слышать раскаты искреннего и детского смеха. Оказавшись тут, я почувствовала себя молодым растением, которое распускает свои листья в теплом весеннем воздухе.

Движение «Дом Мадонны» основала Екатерина Федоровна де Гук Дохерти (урожденная Колышкина), которая покинула Россию после революции 1917 года и перешла в католичество, но сохранила любовь к своей родине и православной традиции. Хотя Мириам позже принесла там обеты (в том числе целомудрия), это в принципе не монашество, а движение мирян, просто у нас нет соответствующего явления и подходящего термина.

Когда я крестилась, я думала, что самое великое приключение моей жизни завершено. Оказалось, все наоборот. На протяжении сорока лет это путешествие – этот поиск «жизни с избытком» (Ин 10:10), обещанной нам Христом, – никогда не прекращалось, но, на фоне всех неожиданных зигзагов и поворотов, становилось все глубже и богаче.

Пожив в Париже, Мириам – эта любовь необъяснима – едет в Россию. Такое только что стало возможным благодаря перестройке. И очень быстро она оказывается в особом месте – в городе Магадане (если хотите, назовите это католической экспансией). Русский язык она начала учить еще до этого.

Из Парижа в Магадан

Не без трепета Мириам с двумя спутницами из «Дома Мадонны» прибыла в 1993 году в город, тесно связанный с лагерями, в город темный и холодный, откуда, как оказалось, все, кто мог, из местных старались уехать.

…Мы открыли в Магадане дом общения и молитвы, где на протяжении двенадцати лет моими учителями были люди, души которых очищены в горниле страданий. Они ввели меня в новый для меня мир и навсегда изменили мое восприятие реальности. Именно благодаря им, когда в 1998 году у меня нашли множественный рассеянный склероз, этот, казалось бы, сокрушительный удар судьбы стал для меня новым и более глубоким этапом моего духовного путешествия.

Она описывает увиденное без лишнего драматизма и без чернухи – а мы видим портрет России 1990-х глазами любящей иностранки. Очень конкретный:

Куда бы мы ни обратили взгляд, везде были только пятиэтажные здания, которые когда-то были белыми… Продолжая наш путь по выщербленной бетонной мостовой среди крышек люков, на которые Римма советовала нам не наступать, мы заходили в оказавшиеся на нашем пути магазины, чтобы посмотреть, что там продают. По витринам понять было ничего невозможно, вывески также были лаконичны: «Продукты» или «Товары». Мы отметили один, в котором торговали разными сортами рыбы по разумным (как нам показалось) ценам.

Это можно цитировать и цитировать:

Мы с трудом нашли нужную квартиру, и атмосфера этого места нас настораживала. Когда мы стояли на тротуаре, пытаясь сориентироваться, из окна дома вылетела пустая бутылка и разбилась у наших ног. Где-то через минуту за ней последовала вторая бутылка.
– Похоже, это место не для нас, – сказала Мари.
…Мы были счастливы заснуть в собственном доме и легли в постели в спальных мешках, укрывшись каждая двумя одеялами и положив под головы наволочки, набитые чем попало. Но как только мы начали засыпать, нас разбудила громкая музыка сверху – настолько громкая, что кровати под нами дрожали. Затычки для ушей не помогали, а музыка продолжала играть где-то до четырех утра. Это стало частью нашей жизни и продолжалось каждую мучительную ночь в первый год…
…Нам пришлось учиться всему: делать покупки, заклеивать окна, чтобы защититься от ледяного ветра, морозить бруснику на балконе, чтобы зимой есть витамины, и оплачивать ежемесячные счета. Даже попытка найти туалетную бумагу превращалась в целое приключение.
Люди ценили, что мы едим такую же еду, что и они сами. Инна пришла помочь нам квасить капусту, другие научили нас готовить борщ, котлеты и пельмени. Элла принесла нам морскую капусту и показала, как с нею обращаться.

Среди «неинтересных» людей

Это действительно не была экспансия: они никого не хотят обращать, хотя и поддерживают местный католический приход, и даже сразу пытаются попасть на прием к православному епископу, чтобы объяснить, что не намерены заниматься прозелитизмом. Они пытаются жить вместе со всеми, хотя это не всегда получается:

Во Франции, где я прожила десяток лет, самым высшим комплиментом иностранцу было сказать, что он «обладает тактом», то есть гармонично вписывается в новую культурную среду. Русские, напротив, предполагают, что иностранец должен от них отличаться, а в то время западные люди все еще вызывали повышенный интерес. Тем не менее, как только мы с Альмой и Мари выходили из дома, я отчаянно старалась быть незаметной. Не только наша одежда, но и улыбки, и то, как мы рассматриваем окружающее на прогулке или прямо глядим на людей, и, конечно, наша английская речь показывают, что мы американки.

Они хотят, чтобы их квартирка стала местом, куда можно прийти – просто прийти и отдохнуть от тяжести жизни:

Сначала нам нужно было откликаться на призвание каждого момента. Когда кто-то звонил в нашу дверь, мы приглашали его зайти. Если мы в это время ели, мы ставили ему еще одну тарелку и сажали с нами. В другое время мы предлагали гостям чай со сладостями, какие у нас были.

Иногда это тяжело:

На прошлой неделе утром я варила большую кастрюлю супа, надеясь, что его хватит на два-три дня. Но к вечеру почти ничего не оставалось и на ужин, поскольку мы кормили всех, кто к нам заходил. «Хочет ли Бог, чтобы наш дом стал рестораном?» – с грустью спрашивала Мари.

Они живут вместе с такими людьми, какие есть, с простыми людьми, которые часто не интересны сами себе.

Под нами в однокомнатной квартире на первом этаже жила Маргарита с тремя своими знакомыми: Тамарой, Васей и Митей. Все они были алкоголиками. У Маргариты были короткие седые волосы, живые голубые глаза и испорченные зубы. Мы не знали, в какой час дня или ночи она поднимется к нам, но если она приходила рано утром, это обязательно был такой день, когда мы решили выспаться. Иногда она приходила чего-нибудь попросить, а иногда приносила нам соленую рыбу или вкусную еду из овощей. Когда мы пили вместе чай, ее остроумие и талант рассказчицы заставляли нас смеяться.

Все описанные выше алкоголики, да, все четверо, умерли один за другим в течение нескольких лет.
Мириам пишет о «духовности» своей магаданской жизни нечто, на мой взгляд, очень важное:

Я стала меньше себя защищать. Хотя защитные механизмы продолжают работать, моя вера сильнее и страх быстрее рассеивается. Если я разорвусь на части – значит разорвусь на части. Этим занимается Бог…
Как сказала Мари, бедность, к которой мы призваны в Магадане, состоит в том, что мы не в силах контролировать нашу жизнь. Только если мы совершенно откажемся от контроля, мы можем тут выжить. Я еще не могу так жить, но к этому стремлюсь.
… Есть лишь один способ научиться любить – начать любить плохо.

Место боли: в тени лагерей и рассеянного склероза

Город, в котором мы жили, был создан для обслуживания системы наказаний, разрушавшей человека, созданного по образу и подобию Божию. В этой некогда христианской стране люди настойчиво пытались изъять веру из памяти и жизни населения. Сатана считал эту землю своей территорией и не хотел от нее отказываться.

Это еще одна важная сквозная тема книжки Мириам и ее жизни в Магадане, прямо связанная со всеми прочими: наше близкое прошлое, память о лагерях. Ей важно было чувствовать чужую боль. Такая память осуществлялась в разных формах: как молитва, паломничество на места лагерей, встречи выживших зэков.

Это трудно облечь в слова, но вот что объединяет меня с мучениками Колымы. Память о них требует от меня, чтобы я принимала свои трудности, а не сражалась с ними, и приносила их Христу, соединяла их с Его жертвой. Если я так поступаю, я тем самым говорю о ценности их страданий. Если я бегу от креста и отрицаю его жизнеподательную силу, я предаю тех, кто не мог от него убежать…

В 1998 Мириам поняла, что заболела – и что это очень серьезно. У нее нашли множественный рассеянный склероз, это неизлечимая болезнь, при которой человек постепенно теряет контроль над своими движениями, хотя это ухудшение занимает многие годы. Конечно, она при этом прошла все обычные этапы потери: отрицание, бунт, депрессию и так далее.

Мне противно думать о том, как я хожу: мои ноги дрожат, я плохо управляю движениями. Я теперь стала одной из бедных. Господи, помоги мне увидеть в этом благодать. Ты, который «был изуродован, на человека не похож» (Ис 52:14), покажи мне тайну бедных, изуродованных, «конченных» – тех, что умирали от голода в лагерях и уже слабо напоминали людей.
Страх, неуверенность, унижение, одиночество и ограниченность – я стремилась принять все эти вещи. Когда я вспоминаю об этом, благодать Божия дара – завета – окутывает и освобождает меня.
Вчера, когда я ожидала автобуса, незнакомая бабушка протянула мне яблоко!

Крест, лагеря, духовность потеря контроля – для нее это вместе. К этому же добавляется тяжелая болезнь. Разумеется, только сам страдающий – никто другой! – вправе так это воспринимать.

В Магадане вопрос о смысле жизни и жертвы никогда не казался мне теоретическим. Тут тайна креста и воскресения была ощутимой реальностью, которая освещала не только прошлое, но и нынешнее повседневное существование с его трудностями и противоречиями.
За годы, проведенные в Магадане, я поняла важную вещь: конечный смысл жизни не связан с теми вещами, которые ты можешь потерять. Он не связан с имуществом, взаимоотношениями, работой или здоровьем – всех этих вещей лишали тех, кто попадал в лагеря, так что и прошлое, и будущее сводилось для них к одной задаче: как прожить еще один день. Мне тоже следует искать смысл жизни в данном моменте.
… Для меня крест Иисуса Христа стал чем-то совершенно конкретным из-за того, что я заболела рассеянным склерозом. Чтобы приготовить меня к этому, Бог послал меня в Магадан. Тут Он открыл мое сердце любви и страданиям людей, которым мы приехали служить, но от которых мы получили гораздо больше, чем то, что мы могли им дать. Постепенно мы поняли, что можем делать для них лишь одно: принести свои жизни как жертву за них.

Там всего много, лучше читать всю книгу, чем случайные цитаты.
И вот, думаю я, если бы это были мемуары про Африку (где местами боли не меньше, чем на Колыме) или даже про кровавый режим какой-то латиноамериканской страны, это бы воспринималось как поучительное, но далекое кино. А тут, когда речь идет о Магадане, выходит не совсем кино – или, если уж кино, то с нашим прямым участием. И это уже не так уютно.

Как будто иностранцы показывают нам, кто мы такие. Как будто эта совсем чужая Мариам – американка, католичка и еврейка – делает то, что должны были бы делать мы, так называемые «россияне» или «русские». Приехать к нам, чтобы мы не забывали о кровавой травме лагерей и о наших соседях. Может быть, мы сами слишком чужие – и для невыносимых травм истории, и для окружающих, если это не избранный круг, а такие окружающие, какие есть. И то, и другое для нас слишком больно? Вызывает специфическую русскую тоску?

Вот почему, думаю я, стоит прочесть эту книжку целиком – книжку о том, чему мы, сами того не зная, научили Мириам.