Детство в прожженных штанах
Всякое чудачество – разрыв связей с миром, живущим по мещанским стандартам. Соответственно, чудачеств от хорошей жизни не бывает. Должно что-то произойти, чтобы человек перестал поливать фикус на подоконнике и ходить по субботам с мужиками в баню, а надел себе на голову колпак из ярких лоскутов. Ведь с баней и фикусом жить гораздо удобнее, чем в колпаке. Всегда удобнее быть встроенным в систему.
На Циолковском колпак вырос сам. Родился в 1857 году в тихом рязанском селе, в семье обедневшего дворянина польского происхождения. Дворянин служил лесничим. До девяти лет все было как положено. Обычный ребенок, обычные детские игры. Катания на санках, например.
С санок-то все и началось. Переусердствовал, сильно простыл, простуда обернулась скарлатиной, а скарлатина глухотой. Мальчик ушел в себя, собственно, больше ему ничего не оставалось. Впоследствии писал: «Мне нравилось делать кукольные коньки, домики, санки, часы с гирями и пр. Все это было из бумаги и картона и соединялось сургучом».
Точка невозврата была пройдена.
Слух то покидал Циолковского, то снова возвращался. Таким образом, реальность то гостеприимно раскрывала перед ним свои объятия, то вновь выталкивала вон.
В конце концов, Циолковский перестал на это реагировать. Он сделался самодостаточным. Сидел то дома, то на высоченной заброшенной колокольне.
Страха перед высотой не было. Читал книжки, мастерил, ставил какие-то опыты. Вокруг него все двигалось, жужжало, булькало и вспыхивало ярко-оранжевым пламенем. Родители были довольны, бедный мальчик сам себе нашел игрушки и играется. Они даже не догадывались, что происходило в голове у Циолковского. Да он и сам толком не понимал.
Впрочем, бесконечно это продолжаться не могло. Родители снабдили его небольшими деньгами и отправили в Москву учиться. Подразумевалось поступление в училище, но Циолковский выбрал путь самообразования. И сам нашел себе учителя. Да какого учителя – великого русского философа Николая Федорова, служившего тогда в библиотеке у Владимира Черткова. Два чудака нашли друг друга.
Денег не было ни на еду, ни на одежду. Все, что присылали из дома, тратилось на книги и материалы для физических и химических опытов. Питался одним черным хлебом. То есть, просто одним черным хлебом и больше ничем. И не болел. Возможности организма увлеченного человека безграничны.
Вспоминал: «Благодаря главным образом кислотам я ходил в штанах с желтыми пятнами и дырами. Мальчишки на улице замечали мне: «Что, мыши, что ли, съели ваши брюки?» Ходил я с длинными волосами просто оттого, что некогда стричь волосы».
Циолковский признавал, что выглядит смешно, однако же не видел в этом ничего плохого.
Далее – сдача экзамена на звание учителя. Очередной сюжет, не умещающийся ни в какие рамки: «Первый устный экзамен был по закону Божию. Растерялся и не мог выговорить ни одного слова. Увели и посадили в сторонке на диванчик. Через пять минут очухался и отвечал без запинки… Главное – глухота меня стесняла. Совестно было отвечать невпопад и переспрашивать – тоже… Пробный урок давался в перемену, без учеников. Выслушивал один математик. На устном экзамене один из учителей ковырял в носу. Другой, экзаменующий по русской словесности, все время что-то писал и это не мешало ему выслушивать мои ответы».
В результате экзамен был сдан. Молодой учитель математики направляется в уездный город Боровск.
Порция электрического варенья
В Боровске Циолковский первым делом обустраивает личные дела, для чудачеств нужна надежная материальная база. Молодому наставнику юных необходима жена, и он видит свою суженную в дочери хозяина квартиры, у которого снимает комнату. Никакой романтики, один только голый расчет:
«Пора было жениться, и я женился на ней без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась. Венчаться мы ходили за четыре версты, пешком, не наряжались, в церковь никого не пускали. Вернулись, и никто о нашем браке ничего не знал…
В день венчания купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин. Все же про свадьбу пронюхали как-то музыканты. Насилу их выпроводили. Напился только венчавший поп».
А вот с преподавательской деятельностью все сложилось на редкость удачно. Один из тогдашних боровских мальчишек, некто Коновалов, став взрослым, написал Циолковскому письмо, и оно, к счастью, сохранилось: «Живо представляю вас высоким, неторопливым, бледным, с женственным голосом. В то глухое для просвещения время вы хотели пробудить в своих учениках живой интерес к физике.
Как сейчас вижу, как вы ведете нас на огороды и пустыри Боровска, где вы показывали, как можно пустить воздушный шар посредством подогретого воздуха. Мы тогда подожгли лучинки на сетке под шаром и с восхищением бежали за ним, когда он улетал от нас.
Помню вас и смелым физкультурником, катающимся на коньках по льду реки Протвы вместе с детьми. Тогда редко кто из взрослых катался на коньках. Это считалось пустой забавой».
Все те чудачества, которые сурово осуждались взрослым миром, нашли искренний отклик и абсолютнейшее понимание у мальчишек. Им повезло с учителем, ему – с товарищами по забавам.
А с шаром, кстати, вышла незадача. Циолковский вспоминал: «Летом я еще нашел другую забаву для учеников. Сделал огромный шар из бумаги. Спирту не было. Поэтому внизу шара была сетка из тонкой проволоки, на которую я клал несколько горящих лучинок.
Монгольфьер, имеющий иногда причудливую форму, подымался, насколько позволяла привязанная к нему нитка. Но однажды нитка нечаянно внизу перегорела, и шар мой умчался в город, роняя искры и горящую лучину. Попал на крышу к сапожнику.
Сапожник заарестовал шар. Хотел привлечь меня к ответственности. Потом смотритель моего училища рассказывал, что я пустил шар, который упал на дом и со страшной силой разорвался. Так из мухи делают слона».
Запускал и бумажного ястреба, раскрашенного яркими чернилами. Обыватели были уверены, что ястреб настоящий. Спрашивали: «Небось, мясом кормишь ястреба?» У них просто в голове не укладывалось, что взрослый бородатый человек может играть в подобные игрушки. А настоящий ястреб – это дело.
По ночам к ястребу тоже прилаживались горящие лучины, и обыватели в ужасе переговаривались: «Что это – летящая звезда, или чудак-учитель опять запускает свою птицу с огнем».
Но самое страшное было, естественно, в доме Циолковского: «Я любил пошутить. У меня был большой воздушный насос, который отлично воспроизводил неприличные звуки. Через перегородку жили хозяева и слышали эти звуки. Жаловались жене: «Только что соберется хорошая компания, а он начнет орудовать своей поганой машиной»…
У меня сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации и светились вензеля. Толпа одновременно поражалась громовым ударам.
Между прочим, я предлагал желающим попробовать ложкой невидимого варенья. Соблазнившиеся угощением получали электрический удар. Любовались и дивились на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы. Волосы становились дыбом, и выскакивали искры из каждой части тела. Кошка и насекомые также избегали моих экспериментов».
«Епархиалки»
В Боровске Циолковский прослужил с 1880 по 1892 годы, после чего был переведен в Калугу. По официальной версии, представленной директором народных училищ Калужской губернии, «как один из способнейших и усерднейших преподавателей».
В действительности, боровчане здорово устали от затей неутомимого учителя. Как бы чего не случилось, потерло затылок начальство. И направило Циолковского учительствовать в менее провинциальную (по крайней мере, номинально, не уездный, а губернский город) Калугу.
Впрочем, Циолковскому уже 35 лет. Он много занимается научными исследованиями. Чудачества, конечно, продолжаются, но больше из-за глухоты, из-за физической неспособности осознать собственные поступки как чудачества. При том Циолковский стал покладист.
Придумал, например, установить на кресло большой парус и гонять под этим парусом по льду реки Оки. Лошади пугались, несли, обывательские сани переворачивались, сами обыватели матерились. Но он ничего этого не слышал и не видел, ведь аварии происходили уже за его спиной. Когда же Константину Эдуардовичу разъяснили ситуацию, он стал, при виде лошади, послушно снимать парус.
Преподавание отнимало все больше сил. Калужские ученики были другими, вредными и егозливыми. То, что в Боровске завораживало детвору, здесь, в губернской столице, пробуждало насмешки, дразнилки и прочие издевательства.
Но Константину Эдуардовичу несказанно повезло. В возрасте 42 лет Циолковский поступил учителем в Калужское епархиальное женское училище, где задержался на целых 19 лет.
Девочки там обучались тихие, послушные, богобоязненные, в основном, из семей священников. Их, впрочем, тоже готовили в матушки. Обидеть учителя – ситуация в принципе немыслимая. К тому же в классе постоянно присутствовала кшлассная дама, надзирала за порядком.
«Епархиалки», как их называли в городе, искренне полюбили доброго чудака-учителя. А он, ясное дело, принялся чудачествовать с новой силой. В частности, объясняя тему электричества, помещал рубль в банку с водой, подключал к ней ток, и предлагал этот рубль достать.
Задача, разумеется, казалась очень легкой, но в воде пальцы вдруг растопыривались и переставали слушаться. Объясняя движение системы планет, вручал одной из учениц горящую свечу: «Ты будешь Солнце», другой шарик с маленькой точкой и надписью «Калуга»: «Ты будешь Земля». И так далее. Девочки важно ходили по классу, и все были счастливы.
Одна из учениц вспоминала: «Как сейчас помню его милую улыбку. Постоял у парты, задумался на секунду и быстро к столу, взялся за журнал, говоря: «Ну, давайте, давайте учиться»».
А вот еще одно воспоминание: «Константин Эдуардович принес резиновый шар и стал подогревать его на спиртовке. Шар надулся легким горячим воздухом, взлетел и поплыл под потолок. Мы, как сейчас помню, вскочили с места и завизжали от радости и даже захлопали в ладоши.
Шар плыл по классу и опускался все ниже и ниже потому что, как объяснил Константин Эдуардович, воздух в нем остывал… Воспитательница услышала из коридора шум в классе и пришла узнать, в чем дело. Шар бесшумно пролетел мимо ее лица, и слышно было, как он шлепнулся на пол коридора. Надежда Дмитриевна взвизгнула и помчалась обратно».
И, конечно, всеобщий восторг!
При всем при этом Циоковский продолжал свои исследования, смысл которых, разумеется, никто не понимал, и которые воспринимались как чудачества, только теперь уже чудачества солидного человека. Один из жителей Калуги вспоминал, как прямо посреди дороги встали два пожилых человека, шумели и что-то такое рисовали зонтиками на толстом слое пыли и песка.
Собралась толпа, городовой отправился за указаниями в участок, а, вернувшись, объявил собравшимся, что это «ученый Циолковский и его превосходительство господин директор гимназии Щербаков», а в участке дали указание «не беспокоить их».
Как плавают «лодки-двойняшки»?
После революции глухой учитель из Калуги превратился в одного из величайших советских ученых. «Кто был ничем, тот станет всем» – его это тоже коснулось. Константину Эдуардовичу предлагают переезжать в Москву, но он отказывается, годы, болезни, привычки.
Продолжает жить в провинциальном городке, выступает перед школьниками и учащимися многочисленных технических кружков. Продолжал трудиться над своими дирижаблями и «лодками-двойняшками» («Доски, из которых состоял корпус лодки, суживались к концам, стенки были просверлены и стянуты проволокой и гайками – получалась полусигара. На двух таких полусигарах была полуплатформа, на ней – скамья. Мы садились и двигали коромысло»).
Все так же дико выглядел дом Циолковского, по его собственным словам, там постоянно «сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куклы, пробивались молниями дыры, загорались огни, вертелись колеса». Только все это считалось уже не чудачеством, а серьезной научной работой.
В 1932 году страна торжественно справляла 75-летний юбилей ученого. В клубе железнодорожников посреди сцены в широченном кресле сидел бородатый старик в дореволюционном драповом пальто и высоченной старомодной шляпе-котелке. Он держал перед ухом метровую самодельную слуховую трубу. Это был юбиляр.
В обилии присутствовала пресса из Москвы. Один из репортеров, Лев Кассиль, писал: «Вот он подходит к рампе, снимает свой смешной головной убор и медленно машет им, далеко заводя вытянутую вверх руку за голову. Так машут встречающим с палубы корабля. Так, быть может, когда-нибудь будет махать шлемом своим соотечественникам, землякам командир первого межпланетного корабля, вернувшегося на Землю».
Спустя три года Циолковский умер. Его похоронили не на кладбище, а в центре Загородного сада, который, впрочем, к тому времени, уже был городским, но сохранял свое название.
В 1961 году Юрий Гагарин наконец-то совершил первый космический полет. Радости было без меры. Конечно, вспомнили и про Циолковского. Рядом с памятником, под которым лежит прах исследователя, спустя шесть лет открыли громадный Музей истории Космонавтики, которому, ясное дело, присвоили имя калужского чудака.
Перед музеем – несколько белоснежных ракет, угрожающе нацеленных в небо, на другие звезды и галактики. Еще один памятник Циолковскому неподалеку от этого комплекса был открыт в 1941 году на месте старого калужского театра. Ниже, на берегу Оки, – дом Циолковского, сохранившийся и превращенный в мемориальный музей.
Не удивительно, что все это вместе дает калужанам приличную часть бюджетных денег, турист в этой части города не переводится.
Фото с сайта arran.ru
