Нуждаются ли мертвые в защите? Они ушли. Живым остается молитва и уход за родной могилкой. Кто-то помнит об этом всегда, кто-то вспоминает лишь по особым дням – годовщинам смерти, родительским субботам. Кладбище – удивительное место, здесь всегда тишина. Здесь встречаются три времени (прошлое, настоящее, будущее), и два мира – живых и мертвых. Кстати, не задумывались, отчего их мир называют «светом»?..
Я проработала на сельском приходе секретарем примерно месяц, когда получила новое послушание. Видимо, отец настоятель решил, что я созрела и подвел меня к большому шкафу с папками. Сердце мое упало: кладбище! Жуткая, мрачная работа. (Это потом, когда я действительно немного созрею, пойму, насколько она – светлая). Неужели мне придется этим заниматься?.. А куда деваться – послушание. Настал, значит, мой черед. «Менеджер по кладбищу», – в шутку называли сотрудники прихода эту «должность». «Что ж, все там будем», – подумала я мрачно и приступила к осмотру папок.
Развели бюрократию!
Территория нашего храма, собственно, и представляла собой кладбище. Закрыт он был почти ровно полвека – с 1941 по 1992 годы, и за это время стихийные и полустихийные (справку-разрешение выдавал поселковый совет) захоронения заполонили практически все пространство внутри ограды, подступая кое-где уже к самым стенам. Еще немного и… Есть в деревнях церкви, буквально съеденные погостами. Среди могил вздымаются, как тонущий корабль разрушенные стены без крестов, к которым уже не подступиться, не потревожив мертвых. Нашему храму повезло. В 90-е годы управление церковным кладбищем было передано поселковой администрацией приходскому совету, который и стал наводить здесь порядок. Стихийные захоронения прекратились, имеющиеся надо было зарегистрировать и впредь все работы на кладбище производить только с разрешения приходского совета. Кладбище к тому времени было уже переполнено: гроб на гробе. Но хоронить продолжали – в родственные захоронения. О закрытии речи быть не могло: местные не поняли бы подобного шага церковников, водворившихся на месте мирного склада кинопленки.
Если смотреть с колокольни, четко видно: один кусочек кладбища отрезали соседи, построив там дом. Всякое говорили про то, дело было в темные 30-е годы… Хозяйка, наша прихожанка, часто приносила дары сада-огорода – от всей души, но есть мы не решались: на кладбище же грядки! Впрочем, дети, носясь вокруг храма, пока родители чинно выстаивали богослужение, лакомились кладбищенской вишней – вроде ничего. Да и домик наш конторский стоит вплотную к тому самому соседскому участку.
Моя работа заключалась в оформлении документов. Чтобы зарегистрировать могилу, необходимо было доказать, что имеешь отношение к захороненным в ней людям и не нарушаешь прав других родственников, представить ряд необходимых бумаг. Ответственному за могилу выдавался пропуск на кладбище, который надо было ежегодно продлевать, внося небольшое пожертвование на содержание кладбища (ведь все заботы о благоустройстве территории, вывозу мусора и т.д. лежали на приходе). Данные заносились в компьютерную таблицу, которая подчас вводила людей в состояние шока. Наверное, если бы я достала кусочек бересты и принялась царапать на нем, приговаривая нечто по-церковнославянски, им бы это показалось более уместным. «И здесь бюрократия! Тоже мне – Божьи люди! Мы приходим сюда за милосердием, а вы!» – чего только не приходилось слышать. Всякие слухи ходили по деревне, мол, торгует церковь могилами, приватизировала все, и скоро начнутся страшные для покойников времена. Были и «одолели церковники», и «все решают деньги!». Но были и благодарности за то, как стало чисто и красиво на погосте, и бабушки с ирисками-карамельками – слипшимися, при советской власти, похоже, изготовленными, зато от чистого сердца, со «смородой» и огурчиками со своих огородов. Дары относила в трапезную. «Опять взятку получила?» – шутила повариха. А то. Хлебное место – кладбище, известное дело.
Дерева тети Фроси
Все-таки наша церковная бюрократия отличалась от государственной, как ни ругались люди. Я даже полюбила эту бумажную волокиту, найдя в ней и логику и даже некоторую красоту В качестве доказательств, подтверждающих родство, мы принимали и трудовые книжки, и наградные свидетельства и даже фото из семейных альбомов… А еще – рисовали раскидистые генеалогические дерева… Это удивительно, до чего хорошо порой люди помнят и знают своих предков. И умилительно, как деревенский люд уверен, что точно так же их знают все. «А в этой могиле кто похоронен?» – «Как это кто? – отвечают с вызовом. – Тетя Фрося! А тут дед Леля». Действительно, глупый по деревенским меркам вопрос: все равно, что встать посреди Красной площади и спросить, кто лежит вон том гранитном домике. Постепенно Фроси-Лели обрастают фамилиями и отчествами, посетитель от воспоминаний размягчается, выясняется, что дед Леонид алтарничал в нашем храме, а Фрося вышла замуж за булочника из соседней деревни, снабжавшего хлебом всю небольшую округу, весьма уважаемого человека. Мне показывают его могилу. И когда храм закрывали за неуплату налогов в 41-м году, она к самому дедушке Калинину на поклон ходила от имени односельчан. Слава Богу, хоть похоронена милая тетя Фрося здесь, а не на Бутовском полигоне. Теперь я знаю ее могилку и она для меня не чужая.
Род — понятие умирающее в наши дни. Редко кто знает имена предков дальше прадедов – и то не всегда. Иногда казалось, что эта вот наша бюрократическая дотошность выполняет важную функцию хотя бы мимолетного, пусть в скорбных обстоятельствах его возрождения. Конечно, не ради этого мы так пытливо выяснили наличие «прочих родственников имеющих равные права на оформление захоронения на свое имя». Исключительно ради собственного спокойствия и мира среди этих людей, давно уже переставших ощущать себя единым целым. «Пусть распишется ваш брат, – просишь, – что не возражает» – «Не общаемся». И так – постоянно. «Когда умер ваш отец?» – «Не знаю». «Есть ли дети у двоюродного брата?» – «Как-то не интересовалась»…
Вот две кузины. Из года в год ругаются по поводу того, что одна из них захоронила на общем участке своего 25-летнего сына. Казалось бы, семейная трагедия, общая беда, и так ли важно, от чего он умер… Но нет. Не хочет тетя видеть наркомана на фамильном участке, требует поделить его пополам железной оградой. А как поделить: в одной могилке лежит их бабушка, в другой — дедушка. «Это же наш род, — плачет мама мальчика, – как мы можем, подумай». Сестра соглашается — до следующего раза. Они еще не раз вернутся, и вновь начнется бесконечный тягостный спор. Приходской совет, настоятель, ответственный за кладбища выступают в роли семейных психологов, год от года выслушивая жалобы обеих сторон, пытаясь наладить мир. И таких много.
Люди – S
Все папки в кладбищенском хозяйстве помечены русскими буквами – по фамилиям. А одна – латинской литерой «S». Это – папка постоянных «клиентов», скандалистов. Латынь – для конспирации. Люди – S являются примерно раз в год, продолжить начатый много лет назад разговор. Очень любят затевать беседы на повышенных тонах по церковным праздникам, не ведая, конечно, какой сегодня день. У каждого своя история – зачастую трагическая. Тут похоронена дочь, при загадочных обстоятельствах выпавшая из окна, тут – молодой муж, поперхнувшийся до смерти на семейном торжестве. Давят на жалость, запугивают, стыдят за бесчувственность. Но правила есть правила, мое дело их блюсти. Кстати, именно тогда я впервые пожалела об отсутствии психологического образования, каковой пробел вскоре и восполнила.
Когда народ бессистемно захватывал участки на сельском погосте, то, конечно, старался: высоченные ограды, увенчанные острыми пиками; огромные памятники с мощными бетонными фундаментами; просторные, про запас, участки. В итоге ходить по нашему кладбищу непросто: паутина узких тропинок, то и дело упирающихся в тупики. Без самодельной карты ориентироваться мог не каждый. Компас не требовался: стороны света обозначал храм.
«Где смотритель кладбища!» – раздавался время от времени крик. Я отрывалась от компьютера, выходила в маленький предбанник, где обивали глину с ботинок очередные посетители: «Да что ж это у вас такое!»… И начиналась веселая жизнь. Тропинки, оградки, упавшие деревья, несносные соседи, маленький участок, новая могила рядом с нашей, а где же мы теперь… Кто-то претендует на участок, чудом оставшийся пустым посреди кладбища, кто-то хочет перегородить дорожку цепочкой, обозначив захоронение бабушки. Или вот – могила кузнеца. «Сам был кривой на один глаз да хромал, и могила у него кривая! Ишь как размахался наискосок. Вы уж сделайте что-нибудь». – И смех и грех, что я могу сделать, не двигать же бедного кузнеца. А бабушка верит, что это не могильщики виноваты, а он сам там повернулся: «Упрямый же был!». И теперь не пройти ей к своему единственному родному крошечному холмику, умершей в 44-м году дочечке-младенцу. Больше никого у бабушки нет. Да ей и довольно было, что сходишь вместе с ней на могилку, покачаешь головой: «Надо ж какой кузнец! Вот упрямый». Поцокаем вместе языками – и разойдемся. Все общение…
Люди пеняли нам даже за то, что кто-то неведомый прополол на их участке траву. Почему не уследили?! Вот одинокая могилка ветерана войны, без оградки, у самой проезжей дороги. Кто-то из родственников посадил цветы без санкции прочих членов семьи. Разгорелась свара. После стали делить уже более важные вещи: решили ставить памятник, но одни настаивают на звезде – военный был человек, другие на кресте – православный. Переговоры шли несколько месяцев. Порешили увенчать стелу звездой, а крест выбить на граните. Но так и не помирились. Приходили выяснять отношения в храм, просили настоятеля быть судьей в их споре. А живут – в одном доме, тоже, разумеется, поделенном пополам.
И звезды, и безвестные
Есть на скромном сельском погосте и достопримечательности: символическая могила прославленного художника, на которую являлись поклонники его таланта. Самого художника там нет, хоронили его где-то неподалеку, в чистом поле, а место захоронения обозначал дуб, погибший во время грозы. Большая черная стела стоит над захоронением доктора, работавшего в местной больнице. Сюда приходят реже, хотя он пользовался огромным уважением и любовью сельчан, даже улица названа его именем. А вот столбик белый — на месте алтаря первой, деревянной церкви. По преданию, здесь захоронена инокиня Марфа. К сожалению, подобных мест в Подмосковье — немало, так что к этой информации относиться надо с известной долей скепсиса.
Но и среди и ничего не говорящих фамилий на могильных плитах встречались, оказывается, весьма славные. То и дело к нам наведывались краеведы, историки и стыдили: «Как, вы не знаете, что на вашем кладбище покоится член III государственной думы? Он — почетный гражданин нашего города N-ск!». Я выслушала немало историй о таких звездах местного масштаба и проникалась глубочайшим уважением к краеведам, отыскавшим эту могилку в нашей глуши и так искренне ей радующимся. Один приехал по летнему времени весь в белом и принялся бороться с сорняками на могиле знатного земляка. Предлагала ему переодеться во что-нибудь пожертвованное из вещей, кои тащат в храм мешками — отказался. В обратную дорогу ехал весь измазанный, но счастливый.
Приходили на поиски могил и другие люди. Тут счастья не было, одни слезы «Мне сказали, где-то здесь он похоронен, в этих краях». Друг погиб в автокатастрофе, а он был в отъезде… Умер любимый человек, а она ему вовсе не жена, и спросить не у кого… Дед стал часто сниться, вспомнил, как был на похоронах, совсем ребенком, а где она теперь, эта могила… Ходим, ищем. Плачем. Иногда находим, нечасто.
Территория горя
На некоторые семьи горе обрушивается лавиной. Одни и те же люди приходят с интервалом в несколько месяцев хоронить отца, мать, брата. Считается, что горе только ломает. Но оно и умудряет, и просветляет. И для этого не обязательно надо, чтоб отболело, чтоб свершилась, как говорят психологи, плодотворная «работа переживания», способная переплавить любой наш жизненный опыт, включая утрату близких, в нечто ценное и полезное. В глазах людей, которым Господь отмеряет горе не ложкой, а сразу целой кадушкой – мудрость и спокойствие. Вот деревенский «крутой», разъезжающий на большом черном джипе. Отец умер перед самым Крещением, отпевали на улице, в лютый мороз (в храме-то толпа народа, очередь за водой), мать – месяцем раньше. Здесь он не крут. Помогает могильщикам копать, заполняет бумажки, зайдя в храм погреться, послушно поднимает ноги в валенках по приказу строгой уборщицы, словно стесняясь, жертвует на храм крупную сумму.
По-разному, конечно, бывает. В один день пришли две вдовы. Первая пришла под хмельком, настроенная на то, что здесь, в храме, непременно случится какая-то каверза. Конечно, ответственная по кладбищу представила ей «доказательство», пытаясь объяснить, что нельзя хоронить человека в могилу, куда всего 10 лет назад опустили последний гроб, не по-человечески это, не по-христиански, да и вообще – санитарно-гигиенические нормы существуют: вот закон об оказании ритуальных услуг. Предлагаю захоронить в соседнюю могилу, ответственный за которую – родной брат вдовы. Пусть приедет и оформит, проще простого. Разговор на повышенных тонах длился больше часу. Признаюсь, даже струхнула немного. Не так давно сосед из-за такой же пустяковой бумажной заковыки замахивался на меня кулаком. «Будьте вы прокляты», – выпалила вдова перед тем, как подняться, и уточнила: «Все вы».
Вторая пришла под вечер, тихая и светлая, совсем молодая. Почему-то для нее было очень важно сдержать слезы. Даже пыталась улыбаться, что получалось не очень хорошо. Утром умер от рака муж. «Я ничего не знаю, в церковь не хожу, объясните, что и как – чтобы все как положено было». После похорон я видела эту женщину на каждой службе. «Тот свет», иной мир со смертью мужа стал реальностью для вдовы, и в храм она вошла легко и спокойно – будто в теплую воду пронизанной солнцем реки.
Иногда люди подолгу сидят в кладбищенской конторе, рассказывают об усопшем, его последних часах, последних словах, о том, что вот, слава Богу, успел причаститься – впервые в жизни. Я сначала очень неуютно чувствовала себя на территории чужого горя. Кто я такая, чтобы впускать меня сюда – в самое больное, куда нельзя чужим?.. Да никто, – поняла потом, – в этом-то вся суть. Словно попутчик в поезде, способный оказать высшее в данный момент милосердие — выслушать. Больше ничего человеку и не надо. Разве что сам он задаст вопрос, вдруг вскинув покрасневшие глаза: «Правда, что ему там лучше?» – «Конечно, даже не сомневайтесь». Много на себя брала? Не думаю. Отвечать: «То вопрос духовный, сложный подойдите к священнику, он вам растолкует» было бы жестоко. Не до богословия посетителю сейчас, и к батюшке он никогда в жизни не подходил, и ответ мой для него – простое эхо собственных мыслей, не более того.
Со временем стало не так страшно вступать на эту территорию утрат. Когда случается большое горе, люди невольно отшатываются от тебя – не по жестокосердию, а, скорее, наоборот – боясь ранить неосторожным словом, формальным соболезнованием. Мы не умеем разделять чужую боль, не умеем утешать. Это трудно, и не у каждого есть запас душевной чуткости и нужных слов. Но каждому по силам зайти – пусть неловко – на территорию горя, обозначить свое присутствие там, где человек оказался наедине со своей утратой. Просто дать понять: я рядом, если что. Больше не надо ничего. Любые слова лучше тишины. Просто позвоните с лаконичным предложением помощи – и все. Пугает неадекватная реакции скорбящего, его крики и слезы, то, что не оценит он нашего благородного порыва? Всегда можно отправить смс, и это тоже будет «квант милосердия».
Моей палочкой-выручалочкой являлась все та же … бюрократия. Методичное заполнение бумаг, с переписыванием номера паспорта, свидетельства о смерти — занятие успокаивающее, «терапевтичное» и первый крошечный знак, свидетельствующий о том, что жизнь продолжается. Пусть так, пусть в этих ужасных своей будничностью бумагах, с их графой «дата смерти» – но ты что-то делаешь и без усопшего любимого, что-то очень важное и связанное с ним, необходимое ему, умершему. Недаром говорят: «отдать последний долг».
Про кота
На зиму кладбище засыпает: после Покрова народ не ходит – примета такая. Разве что по новой диковатой традиции приходят некоторые украшать могилки к Рождеству и Новому году: мишура, шарики, маленькие елочки. Оживает погост к Вербному воскресенью. После него кладбище чисто и празднично, оно рассветает десятками ярких искусственных цветов, свежей краской на оградах. По-прежнему валят толпы посетителей на Пасху, и ничего с этим не поделать: «Бабушка ходила, нас водила, как же мы не придем на ее могилку!» – попробуй поспорь. Стараются приехать пораньше, с первой электричкой. Только служба закончилась и общее разговление, прикорнешь на креслице, а вот уже и первые «гости» стучат в темное окно: такой праздник, а вы спите! Оставляют на могилках стопки водки («он любил!») и снедь. У цыган переняли обычай втыкать в землю зажженные сигареты. Ближе к обеду подтянутся местные алкоголики, присядут на корточки, зорко высматривая добычу: ага, вон сверкает стаканчик и яичко рядом, на закуску. К слову сказать, никто никогда на церковном погосте ничего не крал. И вазочки с цветами оставляли на могилах, и зажженные лампадки…
Вообще на кладбище много примет и традиций. В нашей деревне непременно гроб должен постоять немного домом. Родственники обязательно приходят на следующее утро – «посмотреть, как он спал». Непременно дадут могильщику бутылку водки, сколько ни убеждай, что это – алтарники наши, люди абсолютно непьющие. «Не по-христиански как-то», – делали неожиданный вывод. На годовщину смерти приходят поминать на могилку с водкой и закуской. Были на кладбище и свои предания. О том, как однажды вечером загорелись на всех могилах огоньки. Эта история стала легендой, хотя на самом деле объяснялось все просто: ночной сторож, человек тонкой духовной организации, достал из мешка огарки подлиннее да расставил по кладбищу накануне Троицкой родительской субботы. А еще в деревне говаривали про нашего церковного кота — огромного, черного.Погост – его охотничьи угодья. Ходит, мол, по селу и является, в дом, где отмечают сороковины. Усаживается за стол и безмолвно требует часть поминальной трапезы. Придумают же!
Всюду жизнь
«Тебе не страшно тут?» – спрашивали меня друзья. Сидела я в одиночестве целыми днями, случалось и ночевать в этом домике, но вот страшно – никогда не было. Я полюбила гулять по кладбищу, ломала там в мае сирень, искала кота, игравшего с очередной мышью, присаживалась на чью-то лавочку, в тени громадных тополей. Оттуда, сверху, сквозь их густую листву сюда проникает свет.
Идешь по кладбищу, а вокруг не смерть — вокруг жизнь. С течением лет узнаешь людей, которые лежат здесь. Знаешь, как они умерли и как жили, кто их родственники. Знаешь сокровенные семейные тайны. Некоторых знала живыми. Вот приезжал иногда дедушка из другого конца Подмосковья. Регулярно посылал по почте на содержание кладбище по 500 рублей — приличная сумма для пенсионера. А потом пришла вдруг дедушкина сестра. Умер, хочет быть здесь похороненным. И ведь такой был неприспособленный, даже не подумал ни про какие документы, не оформил ничего, только жертвовал от чистого сердца: «Как у вас тут красиво стало, чисто, цветочки растут». Слава Богу, удалось быстро все оформить, не осталось у дедули родственников, никто не мог претендовать на одинокий холмик его фамильного участка, где уже захоронено было не одно поколение. Только принялись копать наши «могильщики», как прибегают: идем скорее, из могилы доносится благоухание! Побежала. Действительно… Такая вот семья у тихого дедушки оказалась. И мы подумали: вот стоим здесь буквально на костях, ведь на каждом участке этажами лежат гробы. А сколько на нашем погосте святых, о которых никто, кроме Господа и не ведает до времени. Кто знает, может, и в папке с буквой «S» есть святые люди, только мы этого разглядеть не смогли…
