Искореженные, изуродованные маленькие тельца. «Господи, зачем Ты допускаешь это?» – мысль, которая, я знаю, часто приходит в голову всем в такой ситуации. Я не поехала в тот раз в детский дом
Социальный зачет
Увы, у нас много несданных экзаменов. Помню один из первых своих провалов – это было лет десять назад. После Пасхи или Рождества батюшки нашего храма ехали поздравлять больных в больницы. «Не хочешь с нами в ДДИ съездить?» – «А что это?» – наивно спросила я, не разбирающаяся в страшных аббревиатурах. «Это детский дом для инвалидов, там жуткие детишки лежат, но как они радуются!» Из этой фразы мой мозг, вернее, сердце, смог вычленить только первую часть – они жуткие. Насколько? – спрашивала я себя. Благо, интернет уже был, и я набрала в поисковике самые первые страшные диагнозы, которые пришли в голову. Картинки были действительно ужасны. Искореженные, изуродованные маленькие тельца. «Господи, зачем Ты допускаешь это?» – вот была мысль, которая, я знаю, часто приходит в голову всем в такой ситуации. Я не поехала в тот раз в детский дом, я не внесла свою лепту в радость этих маленьких страдальцев. Мне было себя жаль. Мне представлялось, совершенно справедливо, что я не смогу их потом забыть, что они будут мне сниться по ночам. И комфорт мой мне был дороже их радости. Шли годы, но что-то все время свербило внутри, и были еще поздравления и несчастные, никому не нужные дети, старики и просто люди. И каждый раз я пыталась сдать тот зачет, но мне так и не ставили отметку «удовлетворительно».
У старца Паисия есть наставление о промахах, которые мы постоянно допускаем: «Радуйся, что допускаешь огрехи, – они тебя смиряют, ведь в тебе есть гордость. «Боже мой, – говори, – от я какая. Помоги мне. Если Ты мне не поможешь, я ничего не смогу сделать». Не отчаивайся. Когда мы допускаем оплошности, открывается наш настоящий внутренний человек, мы познаем себя и стараемся исправиться. Это показывает нам правильный путь и освобождает от иллюзий. Я радуюсь, когда проявляется какая-нибудь моя слабость, когда вылезают наружу страсти. Если бы страсти не проявлялись, я бы думал, что достиг святости, в то время как семена страстей тайно жили бы в моем сердце. Так и ты, когда разгневаешься и впадешь в осуждение, понятно, что расстроишься, но ведь и для радости есть повод – проявилась твоя слабость, а значит ты будешь бороться, чтобы от нее избавиться». Наши «несданные» экзамены не просто не сданы, они будто переносятся «на следующую сессию».
Мама Джессики
Недавно в передаче Андрея Малахова «Пусть говорят» рассказывали о паралимпийской чемпионке Джессике Лонг. О том, как ее родная (это называется «биологическая») мама оставила ее в глухом российском роддоме, потому что у девочки не было ног, о том, как ее усыновила семья из Америки. Она стала плавать, у нее есть протезы на все случаи жизни – чтобы ходить в горы, заниматься бегом, кататься на велосипеде. Она чувствует себя полноценным человеком, у нее чудесные родители, братья и сестры, счастливая, насыщенная жизнь.
И вот на передачу пригласили ту маму, которая оставила ее в свое время в роддоме, и она пришла. Достаточно молодая по возрасту, но какая-то потухшая женщина рассказала о том, как оказалась в Сибири в 16 лет, уехав от своей пьющей мамы. Как в эти же 16 лет, одна в чужом городе она родила девочку без ножек. Как написала отказ, думая, что встанет на ноги, все наладится, и она дочку заберет, но потом узнала, что девочку усыновили в Америку. Эта женщина вышла замуж и родила 3 детей, один из которых тяжелый инвалид, и она не оставила его, как много лет назад первую дочку.
Когда передача начиналась, в студии находилось много людей, готовых обвинить эту женщину, осудить прилюдно за ее поступок, за ее предательство. Но в итоге она вела себя так, что не осталось никого, кто «бросил бы в нее камень». Было видно, что присутствие на передаче, в студии, наполненной чужими и, в том числе, агрессивными людьми, это, в какой-то степени ее расплата, публичная исповедь. Любой, кто не оставлял детей в роддоме, мог ее спросить: «Как ты могла?» Она знала, что ей зададут этот вопрос, но пришла. Возможно, ее молчание и признание справедливости и этого вопроса, и общественного порицания, было самым сильным для меня примером возвращения к своим несданным жизненным экзаменам.
Общественное и личное
Можно сколько угодно говорить, писать и даже действовать ради, для и во имя инвалидов, стариков, больных и бездомных. Можно дарить куличи на Светлой, отогревать в морозы и делать прочие важные дела. Но бывает, что есть общие дела (и то, что они общие ничуть не умаляет их значения), а есть личный путь. И на этом личном ставятся более сложные задачи. Ведь поехать большой дружной компанией в дом престарелых, спеть там и сплясать, а потом, получив похвалу и благодарность, завалиться в кафешку и отметить вместе праздник, все это проще и приятнее, чем потерпеть свою родную, не брошенную, не забытую всеми родственниками бабушку, которая вмешивается во все твои дела, дает советы и указания и вообще мешает жить. Собрать подарки ста сиротам и свозить их на каток также проще, чем усыновить одного. И чем спокойней и обеспеченней мы живем, тем сознательнее подходим к общему долгу, общественному служению, тем реже идем своим личным социальным путем, нам это не приходит в голову, потому что есть иллюзия, что мы делаем что-то значимое в этой жизни.
Недавно в Марфо-Мариинской обители выступал священник из Днепропетровской области. Он живет в селе, у него большое хозяйство и 9 приемных детей (помимо своих). Все были усыновлены в подростковом возрасте (для нас это немыслимо), один 16-летним. Среди его знакомых и прихожан также много семей, усыновивших детей. Их столько, что несколько детских домов в округе оказались не нужны и их закрыли. Он рассказывал о людях, вырастивших по 15-20 приемных детей! И они жили отнюдь не в таком комфорте, как мы. Может быть размышлениями и бесконечным прислушиванием к себе: «смогу ли я», «достоин ли я», «справлюсь ли», «мой ли это крест» и т.д., мы просто уходим от действий. Может быть, стоит понять, что слова обманчивы и неискренни, вздохи лицемерны, а улыбки льстивы, и просто что-то сделать – не можешь усыновить, так начни брать в гости кого-то одного на все выходные и каникулы. Лиши себя привычного воскресного отдыха, пожертвуй гостями, друзьями, спортом, дачей.
Но помни, что сданные социальные зачеты приходиться «подтверждать». Или, как писал в повести «Конь и его мальчик» Клайв Льюис: «Шаста (главный герой повести – прим. автора) еще не знал, что стоит нам сделать что-нибудь хорошее, как мы должны, в награду, сделать то, что еще лучше и еще труднее». На ум приходит реплика одного папы, усыновившего ребенка: «Когда мы брали из детского дома нашу дочку, ее маленькая трехлетняя подруга – девочка с диагнозом ДЦП, лежала несколько дней, отвернувшись к стенке. Она отказывалась от еды, не хотела вставать и играть, общаться с другими ребятами. Такая маленькая девочка знала, что это не к ней приехали мама и папа! Когда я думаю о своем приемном ребенке, я не понимаю, где должна пройти граница между ним и другими – теми, кому также нужны родители. Может быть, мы должны были взять не одного ребенка, а двух или трех? Но усыновить всех все равно невозможно». Кто даст правильный ответ, кто решит, где заканчивается, то, что ты должен и можешь сделать.
Я чувствую свое бессилие, свою фальшь и лживость. Я знаю, что все, что делаю, ненастоящее. А к настоящему, которое было у Христа во время Его сорокадневного поста, во время Его Голгофы, приближены те, к кому я не хочу идти, жалея себя. Искореженные тельца, исковерканные судьбы, брошенные, ненужные ни родным родителям, ни усыновителям, никому, кроме Бога. Но если именно такого человечка попытаться полюбить, если отдать ему все, что можно, если попытаться сдать этот зачет, то в ответ можно услышать не просто сухую констатацию экзаменатора «хорошо» или даже «отлично», можно услышать слова, которые как-то сказал сын-инвалид своей маме: «Когда я вырасту, я посажу тебя к себе на плечи и отнесу на небо».
