Побег от смерти-2

Читайте начало: Часть 1.
Читайте продолжение: Часть 2.

Рассказы-воспоминания Ирины Гавришевой. Часть 3.
Источник: сайт «Жити завтра»

Когда была опубликована первая часть моих рассказов-воспоминаний об отделении детской онкогематологии г. Запорожья, я не думала что хоть кто-то будет это читать. Тогда я представить себе не могла что кто-то, прочитав рассказы, захочет помогать онкобольным детям. Потому что я сама не хотела, потому что я хотела снова забыть самую большую боль моего детства. Не вышло… Говорят «от судьбы не убежишь» и это правда! Поэтому сейчас я волонтер в родной запорожской гематологии. Я вижу, как много можно изменить в этом отделении, если приложить силы. Я вижу, как на моих глазах отделение смертников, описанное в моих рассказах, превращается в другое, «перспективное»! И от этого хочется делать все больше и больше! Что бы нынешние маленькие пациенты отделения никогда не испытали то, что испытывала я…

Первая любовь
– Мама, кто там лежит во второй палате? Я много раз видела, как оттуда выходит женщина, но ни разу не видела ее ребенка.
– Там лежит мальчик, Виталик. Он на год старше тебя, – ответила моя мама, – у него лейкоз, состояние очень тяжелое. По этому он и не выходит.
– Ему же там, наверное, скучно? Все один и один. Может, я могла бы к нему в гости ходить, в игры играть?
– Хорошо, я узнаю.
В тот же вечер я переступила порог палаты, где лежал Виталик, держа под мышкой несколько настольных игр.
– Привет, я Ира.
– Привет… – голос был совершенно равнодушный. – Я Виталик. – Он смотрел сквозь меня и молчал.
– Я игры принесла, выбирай, в какую будем играть?
Виталик равнодушно пожал плечами…
Мы сидели, переставляли фишки на игровом поле, а я все присматривалась к нему. Совершенно бледное лицо, характерные «преднизолоновые» щеки. И очень грустные голубые глаза. Глаза, которые всегда смотрели сквозь предметы… Виталик мало разговаривал. Если я что-то спрашивала, односложно отвечал и снова замолкал. Он был очень раздражительным. Особенно когда речь заходила о будущем.
Он знал, что особого будущего у него нет. Миелолейкоз. 3 месяца лечения от бронхитов, ревматизма и т.д. Когда его положили в это отделение, он уже не мог ходить сам. Анализы, обследования показали, что лечить его химиоперпаратами нельзя – сердце еле работало. Он лежал уже 2 месяца и просто ждал смерти. Врачи ходили и разводили руками. Его мама панически боялась говорить ему о диагнозе и тешила себя надеждой, что Виталик его (диагноз) не знает. А он знал все и понимал все.
Как-то мы сидели с ним, и я сказала: «Вот закончим тут лечение и встретимся, погуляем по городу». Впервые за неделю, что мы были знакомы, в его глазах вспыхнул какой-то огонек. Он приподнялся на локтях и резко швырнул игровые фишки в сторону: «Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник! Мне жить-то осталось считанные недели, а может и дни!». Он кричал это, глядя мне в глаза, что тоже было впервые за время нашего знакомства. Виталик крикнул это, а потом закрыл руками лицо, и я услышала, как он всхлипывает. Он был прав, я тогда еще не понимала всю тяжесть его состояния. Стараясь загладить свою вину, я осторожно прикоснулась к его руке: «Виталик, прости меня!» А он повернулся ко мне и сказал: «Это ты меня прости» и улыбнулся. Впервые за неделю улыбнулся.
Мы проводили с ним много времени. Иногда мы разговаривали о всяких несущественных вещах, иногда молча играли. А я ощущала все большую и большую привязанность к этому бледному и равнодушному мальчику. Вечерами я молила Бог об одном – сохранить жизнь Виталика. И через две недели случилось чудо – контрольная пункция показала отсутствие бластных клеток. Виталик был здоров! Ему прокапали всего три флакона химии, а один из самых упорных видов лейкоза – миелолейкоз отступил. В тот вечер, когда мы узнали результаты анализов, мы с ним вместе сидели в палате и смеялись. А потом он обнял меня за плечи и сказал: «Помнишь, как ты говорила – закончим лечение и еще погуляем по городу? Я думаю, скоро мы сможем это сделать». Виталик ожил, и физически, и психологически. Ему начали стандартное лечение.
Вскоре я выписалась. Уехала на обследование в Киев. И туда папа передал мне письмо от Виталика. Теплое, нежное письмо. Он писал, как скучает по мне, как ждет моего возвращения. Приглашал меня погостить у него. Я отвечала такими же теплыми письмами. Между нами возникли какие-то детские и романтичные чувства, похожие на любовь. Я с замиранием сердца ждала от Виталика писем, он рисовал в своих письмах сердечки…
Постепенно его письма стали какими-то сумбурными. Он писал много, особенно о своих чувствах, но почти ничего не говорил о своем состоянии. Я в то же время потеряла возможность самостоятельно ходить. Долго не решалась написать об этом Виталику… Вдруг он не сможет любить меня такой? Когда же скрывать это стало невозможным, с замиранием сердца призналась ему, какая я теперь… В ответ получила очень нежное письмо, где он говорил, что моя коляска не имеет значения, что все у нас будет хорошо. Мы строили по детски наивные планы. Но я чувствовала, что он чего-то не договаривает. Но закрывала на это глаза… Я не хотела полной открытости, я боялась ее, ведь тогда я должна была рассказать о том, что умираю… Я не хотела, что бы он знал…
А потом, через год после нашего знакомства, в марте 1999 года мне пришло от Виталика очень странное письмо. В нем было много теплоты и нежности, а еще какая-то грусть. И много-много недосказанного. Я в то время была уже в крайне тяжелом состоянии. Я была уверена, что доживаю последние месяцы. Я ответила Виталику таким же недосказанным письмом и легла в больницу.
…Мое сердце остановилось через 3 дня после того, как остановилось сердце Виталика. Меня реанимировали, спасли. Его нет… Это было уже невозможно, лейкоз разрушил его сердце окончательно. Моя мама долго не решалась сказать мне о смерти моего друга, о гибели моей первой любви. Я поняла это сама, когда за 2 месяца не получила ни одного письма от Виталика. Я поняла это, но признаться себе в этом просто не могла. Я все еще надеялась… Как-то я сказала маме: «Нужно написать Виталику еще раз. Может быть он не получил предыдущих писем». И увидела на глазах мамы слезы. Я подняла взгляд, в котором был один единственный вопрос, и мама кивнула. «Давно?» – все, что могла спросить я. Мама снова кивнула и сказала: «Прости что я тебе не сказала.» Я простила… Простила и маму, за то, что скрыла от меня, и Виталика, за то, что он меня покинул, и саму себя за то, что осталась жить…
У меня не осталось даже фотографии Виталика. Он мечтал подарить мне фото, где он будет с волосами. Мы с ним вместе ждали того момента, когда выпавшие после химии волосы отрастут. Увы, мы так и не дождались этого, на память о моей первой любви у меня осталась только стопка писем, изрисованных сердечками…

Мы с тобой одной крови…
Женщина в халате и тапочках стояла возле дверей станции переливания крови и плакала. Прохожие не обращали на нее внимания, все шли мимо погруженные в свои проблемы. А женщина эта не знала, как вернутся в палату, как зайти и сказать своему сыну, что доноров нет, и крови на станции тоже нет. И что ему остается только погибать от кровотечения. Она не знала, как это сделать, поэтому просто стояла на улице, прислонившись спиной к стенке.
– Оля, что случилось – еще одна женщина в халате и тапочках подошла к дверям станции переливания крови. С ней был какой-то мужчина.
– Доноров, нет доноров! И крови нету, не дают больше, говорят, что осталось только 2 флакона, это неприкасаемый запас, – Оля расплакалась сильнее. – А где мне их, доноров, взять в чужом городе?
– Доноры нужны срочно?
– Да, у Вити гемоглобин уже неделю 50, а тут еще и кровотечение… Не знаю, я просто не знаю что делать!
– А у моего гемоглобин 80… А какая группа нужна?
– Первая.
– И у нас первая. Я вот донора нашла, бесплатно мужчина согласился… Давай он для твоего Вити кровь сдаст. А мы как-нибудь продержимся, – женщина шепнула что-то мужчине и ушла. Ушла быстро, не оглядываясь. Она искала доноров 3 дня, и сейчас отдала того единственного, кто согласился помочь. Завтра ей снова надо будет пускаться на поиски, но сейчас, в этот момент она знала, что поступила правильно, ведь у ее ребенка есть время дождаться помощи, а у Вити нету…

Когда страшно…
Мне плохо, очень плохо… Уже не первый день… Уже не первый раз за сегодня… Реаниматологи ходят ко мне с ужасающей регулярностью. Но забирать к себе отказываются. Поэтому я медленно умираю на глазах у всего отделения, на глазах у моего соседа по палате, шестилетнего Антохи.
И опять мучительная одышка, опять провал, опять тошнотворный вкус резины на губах – значит уже пришли реаниматологи и делают искусственное дыхание. Это хорошо, это значит, что я выиграла еще пару часов…
Разговоры врачей, малопонятные медицинские термины, ставшая привычной фраза «остановка дыхания», ставшее привычным: «Ей уже не долго осталось», сказанное равнодушным голосом не глядя на меня… Правильно говорят – человек ко всему привыкает. Вот и я уже привыкла. Вот и меня уже не пугают эти слова, как будто это нормально – слышать о своей скорой смерти…
Болезненные попытки найти вену, не прекращая искусственного дыхания. Я болезненно морщусь, иногда тихо ойкаю. А еще рассматриваю стену напротив. Антохина кровать, на которой разбросаны машинки, опять я своими приступами прервала ребенку игру. Рядом с кроватью тумбочка, на ней тоже машинка, наверное Антоха положил ее туда, когда выходил из палаты, чтоб не мешать реаниматологам. Вот и дверца тумбочки открыта, она почему-то подрагивает. Опускаю взгляд на пол – из под дверцы тумбочки выглядывают детские тапочки…
Боже мой!!! Рывком срываю с лица маску и сдавленным голосом зову: «Антон!». Из тумбочки раздается тихий стон и всхлыпывание. Медсестра поняв, что происходит, подбегает к тумбочке, распахивает дверцу. Антоха сидит в тумбочке, уткнувшись лицом в колени и закрыв уши ладошками, он тихо всхлыпывает… Медсестра выхватывает Антоху из тумбочки, берет на руки: «Антоша, почему ты плачешь?» В ответ жалобный голос «Мне страшно!» и рыдания.
11 вечера. Антоха сидит в столовой, сонно положив голову на стол. Он не хочет идти в палату, он боится, боится меня, боится моей болезни, боится смерти, тяжелый дух которой поселился в нашей палате. Все отделение уже не первый час уговаривает Антона вернуться в палату. Наконец он соглашается… Антоха стоит на пороге палаты, внимательно разглядывая меня. «Антоша, заходи!» – зову я его. Он еще раз недоверчиво осматривает меня и делает шаг в палату.
– А ты больше не будешь умирать? Мне ТАК страшно, когда ты умираешь…
– Не буду! – вру я Антону
– Честно?
– Честно! – еще раз вру и про себя молю Бога, чтобы меня забрали в реанимацию и освободили Антоху от ужаса созерцания чужой смерти. Мне страшно умирать в одиночестве реанимационной палаты, но еще страшнее умирать на глазах у шестилетнего ребенка!

День учителя
Как-то так вышло, что 5 или 6 мамочек из отделения оказались так или иначе связанными с педагогикой. В обычной кутерьме все как-то забыли про профессиональный праздник, когда кому-то позвонили коллеги поздравить. Тут же было принято решение отпраздновать день учителя.
В столовой сдвинули столы, на тарелочках аккуратно нарезанная колбаса, сыр, сало, лимончик. Все как положено в теплой компании. Когда все уже сели и приготовились говорить тост, обнаружилось, что спиртного-то нету. А без спиртного вроде бы и не праздник. Бежать за вином было уже поздно, и кто-то вдруг вспомнил, что у него в палате стоит бутылка водки, которую покупали, чтобы растирать температурящих больных. Бутылка была выставлена на стол. Но коллектив исключительно женский, водку в чистом виде никто не пьет. Снова задачка. Но и тут нашлось решение – у кого-то из детворы выпросили бутылку «Спрайта», им и решено было разбавлять горькую. Разлили по первой, выпили за то, чтобы встретить следующий день учителя не здесь.
И тут в отделение зашла дежурная врач. Кто-то быстрым движением схватил бутылку со стола и сунул мне в коляску за спину. Заткнуть бутылкукак следует не успели, и я почувствовала, как футболка у меня на спине становится влажной. А еще характерный водочный запах становился все сильнее… Дежурная врач окинула столовую взглядом. На столе явно стояла закуска, но из напитков был только «Спрайт», а в чашках тоже поднимались газовые пузырьки. Но запах алкоголя был явным…
– Вы же знаете, что распитие спиртных напитков в больнице запрещено, – строго обратилась она к мамочкам.
– Конечно, а как же! – зашумели они, глядя на дежурного врача честными до неприличия глазами.
– Встаньте, пожалуйста, и отойдите от столов, – врач была полна решимости найти улики группового пьянства. Но на стульях и в руках у мамочек ничего не было.
И тут я увидела, как двое ребятишек тыкают пальцами на пол под моей коляской и смеются. Водка стекала с коляски и под ней начала образовываться интригующая лужица. Незаметно я дернула ближайшую ко мне мамочку и многозначительно покосилась на пол. Она опустила взгляд, хихикнула и стала так, чтобы закрыть эту лужу от взгляда дежурного врача.
– Ира, а не от тебя ли пахнет водкой? – врач стаяла прямо возле меня и водила туда-сюда взглядом по моему истощенному телу. Действительно, представить, что эти тридцать килограмм живого веса могут пить водку, было сложно.
– У меня температура была, водкой растирали, – сочиняла я на ходу, вспомнив изначальное назначение этой бутылки.
– А, ну тогда ладно – врач еще несколько раз принюхалась ко мне и ушла из отделения
Все, кто был в столовой, разразились смехом. Только мамочки из соседнего отделения, которые пришли посмотреть у нас телевизор, не могли понять причину всеобщего веселья.
Все, что осталось в бутылке, разлили по чашкам и выпили за удачную конспирацию. Потом были разговоры допоздна, вспоминали о прошлой жизни, мечтали о будущей. И только мыслям о настоящем, заполненном борьбой, в этот вечер было не место…

Спина
Дышать, дышать, дышать… Мало кто из людей представляет как это мучительно – не иметь возможность вдохнуть воздух. Мы делаем сотни и тысячи вдохов в сутки, даже не замечая этого. Я тоже не замечала, пока коварная болезнь не лишила меня этой элементарной возможности – втянуть в себя воздух…
Дышать, дышать… Я умоляла дежурного врача вызвать реанимацию, где меня могли избавить от мучительного умирания от удушья, умирания в ясном сознании. Я знала, что за это придется дорого платить – одиночество в реанимационной палате, сводящий с ума своей монотонностью звук аппарат искусственного дыхания, боль в горле от стоящей в нем трубке. Но все это не казалось таким уж ужасным в сравнении с чувством нехватки воздуха, с ним невозможно было бороться, его невозможно было терпеть…
Дышать, дышать… Уже третий час я жду обещанных реаниматологов. А их все нет. Но я собираю всю силу воли в кулак и усилием воли пытаюсь втянуть в себя воздух. Еще и еще раз.
Дышать, дышать… Знакомые шаркающие шаги по коридору, круглое, какое-то детской лицо, на котором всегда загадочная улыбка. Это – мой ангел хранитель. Полгода назад этот человек спасал меня, когда все признали это нецелесообразным. В одиночку, сутки он спасал меня, в то время как другие врачи стояли и смотрели на то, как я умираю. Я обязана этому человеку последними 6 месяцами своей жизни. И вот сейчас он приложит все усилия, чтобы дать мне еще 6, пусть хотя бы 6 дней…
Дышать, дышать… Сквозь мучительное удушье нахожу в себе силы улыбнуться ему. А он отводит взгляд. «Что-то не то», – искрой проноситься у меня в голове. Не поднимая на меня глаз, он слушает мои легкие, по которым уже почти не идет воздух, считает запредельно быстрый и аритмичный пульс, глубокомысленно рассматривает синие от нехватки кислорода пальцы рук. Он закончил осмотр, встал, я снова героически улыбаюсь ему, хотя он не смотрит на мое лицо. Я готова услышать его: «Поехали в реанимацию?», но он молчит. Он стоит возле моей кровати, смотрит в пол. Он ни слова не говоря мне, аккуратно проводит рукой по маминому плечу и выходит…
Дышать, дышать… С того самого момента чувство удушья ассоциируется у меня со спиной в синем хирургическом костюме и с шаркающими удаляющимися шагами. Мой ангел отказался от меня, он сдался. Те 10 секунд, которые он шел от моей кровати до двери, навсегда сохранились в моей памяти. Я и сейчас слышу шаркающие шаги, левой ногой чуть более длинный шаг, чем правой. И я сейчас вижу спину в синем хирургическом костюме, спину и крохотное пятнышко зеленки, напоминающее по форме осьминога, на ткани чуть выше правой лопатки. Я и сейчас чувствую ужас предательства, который ощутила в тот момент. Ужас от того, что твое сердце еще бьется, но все тебя считают мертвым. Ужас от того, что даже твой ангел-хранитель отказался от тебя, отвернулся, ушел, бросил…
Дышать, дышать… Никто не поможет мне победить удушье, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы облегчить страдания четырнадцатилетней девочки. Ведь у нее рак, ведь она инвалид. «Зачем продлевать ее страдания?» – так гуманно объяснят свой поступок врачи. Бог им судья. А мой ангел-хранитель позвонит завтра, чтоб узнать о моем состоянии. Он позвонит и послезавтра, и после-послезавтра, он будет звонить каждый день, с замиранием сердца задавая один и тот же вопрос: «Как состояние Гавришевой?» А через несколько лет он улыбнется мне своей загадочной улыбкой и скажет, глядя в глаза, впервые после того случая, глядя прямо в глаза: «Ирка, я так рад, что ты выжила!». И конечно я прощу ему все, и, конечно, никогда не напомню о том дне… Только по прошествии даже 8 лет, я буду продолжать вздрагивать, когда после теплых встреч он, уходя, будет поворачиваться ко мне спиной…

Страшная тайна
Я – самый тяжелый ребенок в отделении, я не могу даже сидеть, не могу двигаться… На правах умирающей я вместе с мамой лежу в отдельной палате (а не как другие по 4 ребенка и 4 мамы в комнате в 15 кв. метров), на единственной функциональной кровати (которая много лет назад застыла в положении с чуть приподнятым головным концом), а не на койке с панцерной сеткой, которая прогибается до пола, как у других детей. Удобно растянувшись на огромной (более метра в ширину) кровати, я думаю, что быть умирающей не так уж и плохо, это дает и свои привилегии…
Сегодня хороший день! После ночного прихода врачей реанимации я почти не задыхаюсь, а прокапанные ночью 400 мл глюкозы немного смягчили чувство жажды. В общем, сегодня у меня все почти хорошо. Наверное, по моему лицу это видно всем детям в отделении и моя палата очень быстро наполняется друзьями. Рядом со мной на кровати, подложив под спину подушку, сидит Сережка, 12 лет – парень-гемофилик с тяжелейшим поражением суставов и перенесший несколько инсультов. Он не может ходить, его мама не может быть рядом с ним. Поэтому если мне не очень плохо, то Серегу с утра «забрасывают» ко мне на кровать, где мы и толчемся целый день. Сережка уже никогда не сможет ходить, но он этого еще не знает… А вот Сашка, 10 лет. Светлый мальчик, который благодаря усилиям родителей идет день в день по протоколу. Он еще не знает что в ближайшие дни он подхватит гепатит С и через 3 месяца умрет в реанимации от печеночной недостаточности, будучи в ремиссии по лейкозу. А вот, как всегда с краю, синеглазый Рома, 11 лет. У него миелодиспластический синдром, МДС. Тогда все у нас в отделении считали его везунчиком, ведь выживаемость при лейкозе была 11%, а при МДС аж 20% (сейчас при выживаемости при лейкозе 75 процентов, при МДС без ТКМ остались все те же 20). Ромка поборется 1,5 года, но все же попадет в те 80%, которым не суждено выжить. А вот Наташа, 13 лет, у нее миелобластный лейкоз. За 5 последних лет от него умерли ее бабушка и дядя. Через 6 месяцев Наташа пополнит семейный список умерших от лейкоза.
Взрослые, воспользовавшись случаем, когда половина отделения собралась вместе, пошли в столовую отдохнуть от нас, оставив нам бутылку фанты.
– Давайте помянем Кирилла, который умер здесь 40 дней назад? – Рома разливает фанту по стаканам. Кирилл пролежал в этой палате смертников, на это же кровати, где сейчас погибаю я, больше месяца… Но…
– И Андрюху… – вздыхает Наташа, которая лежала с двухлетним Андреем в одной палате.
– Андрей умер, сейчас посчитаю, 31 день назад, а поминать нужно на 9-й и 40-й, – поправляет подругу Сашка.
– Давайте помянем всех, кто «ушел» в этом отделении, – подытоживает Сергей. Он лечиться здесь уже 12 лет, на его глазах умерли десятки детей… – Например, год назад в этот день «ушел» Вовка, а 5 лет назад – Света…
– Да, давайте за всех, кого не смогли спасти! – делая судорожный вдох после каждого слова, говорю я.
Все тихо склонили головы и отпили из своих стаканов…
– Слышали – вчера Коля умер дома? – грустно спросил Ромка. Он вообще очень мало разговаривал, чаще просто сидел, наклонив голову на бок, почти не мигая своими огромными грустными голубыми глазами. Он лежал в больнице один – его мама вынуждена была работать в 2 смены, чтоб обеспечить Ромку и его неблагополучного отца. Ромка не находил общего языка с мамой, он не мог простить этой тихой женщине своего одиночества…
– Да, знаем – в один голос ответили все, кто был в палате…
– Обидно-то как! Три года боролись, и по блату в Киеве лечились, а все равно не спасли пацана… – тихо сказал Саша.
– Что поделаешь, все равно большинство из нас скоро умрет, – это Наташа…
– Интересно, кто следующий? – как-то обыденно спросил Ромка. Все молчали, глядя на пузырьки фанты в чашках.
– Я, наверное… – пожала плечами я.
– Да, Ирка, вид у тебя действительно неважнецкий, – пробежав по моему истощенному телу взглядом, изрек Серега.
– Ну, Серега, ты как всегда в своем репертуаре! Нет комплемент перед смертью сделать, а ты «неважнецкий»… – Наташа в шутка стукнула Серегу, но не сильно, чтоб не оставить на теле гемофилика синяка. Все остальные, в том числе и я, смеялись до слез.
– Не знаю, может, мы действительно все скоро умрем, но до этого мы еще повоюем! – поднимая чашку с фантой, сказал Саша.
– Повоюем! – дружно и весело ответили мы хором и чокнулись чашками.
В это время наши родители в столовой вырабатывали тактику, как скрыть от нас Колину смерть. Ведь они уверены – это страшная тайна!

Дети онкоотделений сейчас имеют бесценный шанс выжить… Шанс, которого не было у моих друзей… Шанс, который сейчас мы просто обязаны использовать! Сейчас, 10 лет спустя, онкобольные дети не должны разделить судьбу моих друзей! И мы можем сделать очень много для этого. Мы можем внести свой вклад в спасение таких Саш, Ром, Наташ сейчас. Нужно только не быть равнодушным…