Пасха-77: репортаж из Киева 1977 года

Этот репортаж был написан почти 40 лет назад. Отрывки из него использовала в свое время «Хроника текущих событий». Затем текст был утерян, а недавно нашелся и автор любезно предложил его нашей редакции, снабдив необходимыми современными комментариями. Особенность и интерес текста в том, что приближающееся событие Пасхи мы видим глазами молодого неофита глухого советского времени.

Эмблема Киева – памятник св. Владимиру Крестителю, 1958 г. Фото еп. Варнавы (Беляева). Ранее не публиковалось

8 апреля. Пятница
Ко множеству недоумений, посещающих советского человека накануне празднеств: где достать необходимые продукты, откуда взять деньги на подарки, как ускользнуть пораньше с работы, чтоб выкроить часик на очередь у лотка с дефицитом и т.п. – к несколько тревожному недоумению, возникающему у рядового человека перед Пасхой (мы, конечно, свое отпразднуем, но вот что же мы празднуем-то?), прибавилось в этом году новое недоумение.

Вот уже много лет не продают в Киеве куличи, ни под каким названием. Не продают – так не продают. И вдруг – новость: в ведомственной столовой республиканского КГБ (идя, видимо, навстречу пожеланиям трудящихся) появляются на продажу заветные куличи. Только для сотрудников, дабы их жены освободились от хлопот у плиты. (Правда, на следующий день на углу Ирининской и Владимирской улиц, против здания КГБ, появляется прилавок с куличами и, конечно, огромная очередь).

9 апреля. Суббота
Кафедральный собор Св. Владимира. Часов с 9 вечера у храма, вернее, на отдельных подступах к нему (ул. Франко, Леонтовича, бульвар Шевченко) собирается толпа народа. Эти люди – кто по вере, кто в надежде обрести ее, кто любопытства ради, устав от иссушенных лозунгами будней, – пытаются пройти в церковь. Перед ними кордон из милиции и дружинников, взявшихся за охрану не то невинности граждан, не то церкви, осаждаемой одурманенной опиумом толпой. Возникает старый и так знакомый нам вопрос: как просочиться сквозь препоны? Иначе – как попасть на службу?

Владимирский собор в Киеве, вторая половина 1950-х. Фото еп. Варнавы (Беляева). Ранее не публиковалось

Чуть ли не единственный способ – это прийти в собор часов в 6 вечера и в общей сложности простоять 10 часов. Еще есть возможность пройти по пропускам, специально к этому дню выдаваемым Экзархией прихожанам; однако пропусков мало, так что далеко не все верующие могут получить заветную бумажку.

– Почему не пускают?
– Принцип такой: молодежь не пускать, – откровенно пояснил один из охранников, милиционер.
Его коллеги посмеиваются. Спрашивающие – люди лет сорока, – по-видимому, относились к разряду юных.

Беспрепятственно пропускают одних старушек, которым иногда удается провести с собой кого-либо из «молодых».

Но вот чудом вам удалось проскользнуть сквозь кольцо шинелей на территорию собора, миновать ущелеобразную шеренгу охранителей порядка и невредимыми достичь сияющего праздничного притвора. Прежде всего, здесь бросается в глаза масса народа, значительную часть которого составляют люди, находящиеся в расцвете лет, труженики, вопреки версии «старушечьего» православия. Но не это поражает, поражает обилие молодежи, подвыпивших юнцов, развязных девиц. (У иных красные повязки на рукавах.) Как они попали сюда? Если там, снаружи, молодые верующие безуспешно пытаются пробиться на пасхальную службу, рискуя за чрезмерную настойчивость оказаться совсем в ином месте? Как и случилось со студентом университета, который пытался рассказать собравшимся около него людям о Христе – его схватили и увезли в отделение милиции: «Плакал твой университет. Больше в церковь не пойдешь».

Неужто это недоразумение, просмотр заскучавшей охраны? Постепенно загадка проясняется. В их поведении заметна последовательность: медленно, нагло, невзирая на просьбы окружающих, они напирают, раскачивают толпу, в некоторых местах храма от духоты и давки вспыхивает паника. Наконец начинается служба. Появляется митрополит, появляется делегация лютеран. Вспышки камер.

– Куда их снимать еще? К чему?
– Смотри, какие мальчики в белом!
– Гляди, верующие!
– Хорошо – бесплатный театр!

От невероятных в этом месте бесстыжих разговоров, брани, духоты иные верующие, не выдержав, покидают храм, плачут. Между двумя дородными дамами разыгрывается следующая сценка.
– Ишь христиане, недовольные…
– А они хотят, чтоб коммунисты ушли и им не мешали!
Мелькают перепуганные лица иностранцев. Вот так русский колорит!..
Певчих, возвращающихся с Крестного хода, приходится вытаскивать из толпы, как репу.

Оперативник, коренастый, со зверским выражением лица, прокладывает путь для своих дружков – куда «поближе». На замечания пожилого верующего он вскидывается:
– Что! Тебе удостоверение показать? Может, выйдем? Я тебя заметелю!

Радость великого праздника – и рядом тьма злобы. Знаменательно, что именно в Пасху явно проступает личина тех, кто пытается расшатать Церковь, изолировать ее от народа. Все эти марионетки, подставные лица, снующие в храме и создающие напряженную и взрывоопасную атмосферу, в быту числятся почтенными гражданами, семьянинами, должностными лицами, «нашей передовой молодежью». Если они где и балуют, то в рамках дозволенного и в укромной семейной жизни (ну чего не случается!), где-нибудь в подворотне, в парадном, в кустах, но не на людях, где им полагается быть «хорошими», разыгрывать счастливую реальность.

И вот «хорошие» в храме, среди множества людей, почему-то более не считают нужным притворяться. Здесь – на бесплатном удовольствии (как в коммунизме) – они хозяева, которым (наконец-то) все можно, чего ни захотят. Верующие, Церковь – для них пустое место, и общество, и государство вряд ли что-нибудь значат для них.

В отличие от прошлых лет заметно стремление милиции вести себя «корректно», выдвигая на первый план дружинников, «инициативу масс». Само собой это не мешает одному из милиционеров потешать своих товарищей тарабарщиной из матерщины, распеваемой на манер церковной службы. Не мешает волочить по земле, избивая, рабочего В.Надюка, пытавшегося рассказать людям, стоявшим у храма о Воскресении Христа; не мешает бросить в воронок и увезти в отделение баптистов В.Лаврененко, В.Драгу, пришедших к собору.

Отличились и дружинники. Один из них ударил парня, просившего пропустить его в храм, да так ударил, что тот потерял сознание, приехала «скорая помощь». Другой дружинник задержал верующих, также пытавшихся пройти в храм, и, захватив двух свидетелей, требовал в отделении от капитана милиции, чтобы был составлен протокол (свидетели – парень и девушка, просили, чтобы их отпустили).

10 апреля. Воскресенье
Вечером, часов в десять, к собору Св. Владимира пришли около 150 баптистов, они пели пасхальные песни, раздавали открытки, разговаривали с собравшимися около них людьми. Работники милиции и «люди в штатском» не вмешивались.

Этот репортаж можно закончить высказыванием одного из соглядатаев:
– Так каждый день по три часа стою здесь. Жена дома ругает. Из-за этих-то. О других мирах мечтают. Жизни не знают. Жизнь заставляет – и вот стою!

Необходимый комментарий к картинке встречи Пасхи в эпоху развитого социализма

Довелось и мне блуждать кругами вокруг Церкви. В киевские школьные годы, не зная толком ничего о церковной жизни, вдруг начинал посещать кафедральный собор на бульваре Шевченко. Субботним вечером в сквере возле храма смотрел на поток людей, вливавшихся – мимо раскрытых тяжелых кованых дверей – в черный проем центрального входа, откуда доносилось пение и выплескивались густые волны тревожащих запахов ладана. То забирался на хоры и оттуда глядел на море свечей внизу. То пытался разобрать молитвенные прошения, могуче и надрывно вырывавшиеся из нутра басистого дьякона на солее. Внимание рассеивалось, и, поставив свечу, я выбирался наружу, чтобы затем через месяц или даже полгода вновь появиться в стенах Владимирского собора с его кричащими фресками и роскошными голосами певчих.

Павел Проценко времен «блужданий» вокруг Церкви, 1973 г.

В старших классах каждой весной вместе со стайкой уличных друзей меня неотвратимо выносило к собору именно на Страстной неделе. Словно воздух, оттаивающий после зимы, звонкий и прозрачный, шальным потоком подхватывал и выбрасывал на церковный двор. Редкие звуки большого колокола невольно притягивали горожан к непонятным действиям, свершающимся где-то в глубинах культового здания. В конце концов мы натыкались на шеренги милиции и дружинников. Для молодежи проход был закрыт. Постояв перед живой цепью, мы поворачивали назад, в жерла городских улиц. В памяти каждый раз оставалось ощущение какого-то напряженного ожидания, охватывающего людей в этот вечер.

Потом жизнь возвращалась в привычные берега. Храм оставался где-то на отшибе сознания и социальной действительности. Он никак не влиял на мою жизнь и на окружающую реальность. Иногда за церковной оградой я видел жидкую цепочку идущих людей со свечами в руках, с фонарями, крестами и хоругвями. Они смахивали на актеров, двигающихся по сцене. Только их лица были, словно на картинах Нестерова, неестественно бледны. Между нами, стоявшими на тротуаре, и ими, с пением двигавшимися вокруг собора, словно возвышалась невидимая стеклянная стена.

В то время я писал рассказы. О старике-пенсионере, ненавидящем жактовский мир; о собаке, ждущей от людей помощи и принимающей от них с отравленной едой смерть; о городских деревьях, тоскующих по любви. Однажды отправленные почтой в Москву (куда же еще?) листки с этими краткими и незрелыми повествованиями вдруг превратили меня в студента Литературного института. Приезжая на сессию, я останавливался в доме на Малой Грузинской у известной советской писательницы Ариадны Громовой (1916-1981). Она – убежденный атеист, антисталинист и сторонник социализма с человеческим лицом – с усмешкой рассказывала, как в конце 1920-х, фанатичной пионеркой, приезжала к своей бабушке в деревню и убеждала ее отказаться от икон. За плечами Ариадны Григорьевны стоял опыт участия в киевском антифашистском подполье и допросов в гестапо. Она, обладая публицистическим темпераментом, поместила ряд статей в «Литературной газете», посвященных, насколько помнится, защите крупного хозяйственника, несправедливо осужденного. Позднее в своем почтовом ящике она стала периодически обнаруживать конверты с диссидентской «Хроникой текущих событий».

Москва. Возле Литературного института, 1975 г.

Хотя к тому времени я ознакомился лишь с обрывками разорванного Евангелия дореволюционного издания без начала и конца, но почему-то все наши разговоры всегда сводились к спорам о смысле бытия и, конечно, о религии. Весной 1975-го, вечером в Великую субботу, я спонтанно решил пойти на пасхальную службу в близлежащий храм Иоанна Предтечи и Ариадна Григорьевна, в модных брючках и косынке, неожиданно взялась меня сопровождать. Церковь окружала цепочка дружинников, но мы спокойно прошли внутрь. Через час, даже не достояв до крестного хода, вернулись домой.

Следующим Великим постом я крестился (двадцати одного года от роду) на дому у московского священника Николая Ведерникова и на Пасху, впервые сознательно, оказался в Богоявленском патриаршем соборе. Попали мы туда с женой по пропускам, подаренным моим крестным отцом, работавшим в иностранном отделе Патриархии (вскоре его уволили за хранение «антисоветской литературы»). Та служба запомнилась отчаянной давкой и наглостью светских дородных разодетых дам, сопровождаемых плотного сложения кавалерами, по виду чуть ли не из парткомов.

В Киеве мы обитали тогда в большой комнате коммунальной квартиры в доме постройки 1913 года по улице Ивана Франко. В узком окне нашей ванной виднелись кресты Владимирского собора. В пасхальную ночь (с 9 на 10 апреля) 1977-го мы отправились туда на службу. Нас вновь снабдили пропусками, полученными в этот раз от знакомого референта Киевского митрополита. Конечно, они ни от чего не защищали: ни от давки внутри собора, ни от хамства случайной публики, набившейся туда по таким же пропускам, только выданным на советских производствах.

Павел Проценко с женой Ириной за пасхальным столом. Светлая неделя, апрель 1977 г.

Мы захватили с собой молитвенники с текстом пасхальных песнопений, но мне, стиснутому толпой, так и не довелось открыть свою книжку. Хотя образы Божественной службы все же пробивались к сознанию, но агрессивность наседавших со всех сторон подосланных зевак отвлекала и уводила ум далеко в сторону от молитвы.

Впечатления от пережитого той ночью я решил набросать на бумагу. Они вылились в рассказ об обстановке, в которой христианам приходилось встречать главный свой праздник. (В СССР этот репортаж не поместило бы ни одно издание.)

Картину эту я восстанавливал по своим наблюдениям и сообщениям некоторых знакомых. В то время к нам, жившим в центре, порой заходили поговорить кое-кто из верующих, и не только православные. Периодически появлялись программист-толстовец и 18-летний баптист, сын подпольного пастора Георгия Винса, сидевшего в лагере.

Кстати пришлась и случайная встреча на Страстной неделе. Проходя по Владимирской улице, как раз напротив черного дома КГБ, я вдруг услышал свое имя. Через дорогу перебегал коренастый коротко стриженный парень в сером костюмчике. Леня Стахеев! Приятель школьных лет, с которым нас ненадолго свела любовь к «Битлам» и рок-музыке. За те несколько лет, что я его не видел, он устроился в КГБ инженером связи и имел уже чин лейтенанта. «Не ожидал?» – рассмеялся он и, стараясь держаться по-свойски, упомянул о том, что прочел запрещенный роман Пастернака, и заодно поведал о последних новостях ведомственного буфета (см. выше).

«Пасху-77» я отпечатал на миниатюрной пишущей машинке «Колибри» (1 закладка) и положил в ящик секретера. Через несколько месяцев на пороге нашей комнаты неожиданно возник Александр Огородников, о деятельности которого я тогда уже слышал. Выяснилось, что он прибыл в Киев со своего рода экспериментальным рейдом. К концу ранней литургии Саша подошел к Вознесенскому храму Флоровского женского монастыря и стал предлагать богомольцам поставить свои подписи под письмом к правительству с ходатайством о возвращении Церкви древней Печерской лавры.

Народ откликнулся на предложение, тут же нашлась добровольная помощница из прихожан. С ней Огородников отправился в Покровский женский монастырь. Затем двинулся к собору. Но уже всполошились власти, появились агенты в штатском. Началась погоня. Удар на себя приняла все та же ревностная «мироносица» – ее задержали, а Александр с письмом и большим количеством подписей под ним благополучно скрылся. Убедившись, что за ним нет слежки, он пришел по нашему адресу, заранее полученному от общих московских знакомых.

За чаем он, в частности, сообщил о подготавливаемом им к выходу в Самиздате журнале «Община». Когда он прочел мой текст, то стал просить его в свой редакционный портфель. До этого еще один экземпляр, посещая Москву, я оставил у Татьяны Михайловны Великановой для использования в «Хронике текущих событий», которую я про себя называл «Новой русской летописью». В номере 45 от 25 мая 1977, в разделе «Краткие сообщения», появилась выжимка из моего репортажа.

Со временем эти листки затерялись (приходилось достаточно регулярно перепрятывать бумаги в ожидании обыска). В 2010 после презентации моей книги «Дядя Коля против…» в культурном центре «Русское Зарубежье» на Таганке Александр Огородников сообщил, что у него сохранился текст «Пасхи-77». В тот год он поместил его в номере «Общины», чуть ли не сразу конфискованном КГБ.

В довершение замечу, что суррогатные «куличи», вдруг возникавшие на прилавках советских магазинов, официально назывались «весенними кексами». Так атеистическая власть пыталась свести церковный быт к быту советскому.