Жизнь предлагала выбор между Соловками и Парижем
Священник Владимир Вигилянский:
– Вопрос о канонизации о. Павла – трудный. Первым человеком, который сказал о том, что священник Павел Флоренский достоин канонизации как мученик, был его друг и ученик протоиерей Сергий Булгаков.
За год до своей смерти о. Сергий писал (1943):
«Это было не случайно, что он не выехал за границу, где могли, конечно, ожидать его блестящая научная будущность и, вероятно, мировая слава, которая для него и вообще, кажется, не существовала. Конечно, он знал, что может его ожидать, не мог не знать, слишком неумолимо говорили об этом судьбы родины, сверху донизу, от зверского убийства царской семьи до бесконечных жертв насилия власти.
Можно сказать, что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал… родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. Отец Павел органически не мог и не хотел стать эмигрантом в смысле вольного или невольного отрыва от родины, и сам он, и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление».
Первый раз отца Павла арестовали в 1928 году. Главной уликой его преступной деятельности была фотокарточка Императора Николая II, найденная во время обыска.
Из следственного дела:
– Как вы относитесь к царю?
– К Николаю я отношусь хорошо, и мне жаль человека, который по своим намерениям был лучше других, но который имел трагическую судьбу царствования.
Второй арест был в 1933 году, в результате которого его осудили на 10 лет лагерей за «создание и руководство национал-фашистского центра». Сейчас опубликовано его следственное дело, в котором, с одной стороны, отец Павел давал не просто признательные показания, но всю вину брал на себя, с другой – наглядно видно, что к арестованным по этому делу применяли все моральные и физические способы принуждения к признанию вины: шантаж, угрозы расстрела, а главное – расправы с семьей.
Самым важным в этом отношении документом является (уже после следствия) заявление в прокуратуру подельника Флоренского П.В. Гидулянова (в 1913 г. – декан юридического факультета Московского университета). В нем Гидулянов подробно описывает причины собственного самооговора и оговора отца Павла.
Ни в коем случае не ставлю под сомнение принципов церковной Комиссии по канонизации, решившей в первую очередь разбирать следственные дела новомучеников, в которых нет самооговора и называния имен подельников. Так и надо.
Но если когда-нибудь наступит время для тех подвижников веры, которые всю вину группы подельников берут на себя, то первым должен быть наш «русский Леонардо» отец Павел Флоренский.
Письма домой
Священника Павла Флоренского (9.01.1882–8.12.1937) ссылали в Восточную Сибирь, Дальний Восток, на Соловки. Энциклопедист-интеллигент о. Павел и в ссылке занимался наукой, самообразованием, наблюдением и размышлением о жизни. И писал обо всем этом письма семье: жене, маме, подрастающим детям.
После второго ареста, в 1934 году Анна Флоренская с тремя детьми приехали к о. Павлу. Это было прощание с семьей. Дочь Ольга вспоминала его стоящим в проеме двери вагона, за спиной—конвоир. «Папа, когда ты вернешься?» — спросила она. — «Когда ты выучишь Турецкий марш Моцарта». «А Турецкий марш, я так и не выучила», — вспоминала потом Ольга Павловна.
Из книги «Письма с Дальнего Востока и Соловков». – М.:Мысль, 1997.
1933 год
Из письма жене
«Читать мне не приходится: и нечего, и некогда, и очков нет. Ho я обдумываю некоторые математические работы, правда исподволь, и когда будет возможность и нужные справочники, постараюсь написать то, что постепенно складывается в голове. Вообще же за последнее время я от Москвы так устал и работа шла так судорожно, что если бы не постоянное безпокойство за вас, я пожалуй ничего не возражал бы против пребывания здесь».
Из письма дочери Ольге
«Дорогая Олечка, получил твое письмо и сажусь отвечать тебе. Прежде всего, не безпокойся о твоих неудачах со школой: все обойдется и устроится к лучшему. Занимайся спокойно в каждый момент тем, что доступно, расти, развивайся и будь уверена, что все что ты наработаешь теперь, в юности, когда нибудь понадобится и притом выйдет так, что потребуется именно это, как будто случайное, знание. Говорю тебе так на основании долгого опыта жизни.
Что же тебе нужно делать? Во первых, надо усвоить известные навыки, необходимые чем бы ты ни занималась в дальнейшем: языки, литературу, математику, физику и естественные науки, черчение, хотя бы немного, и рисование, музыку. Во всяком жизненном положении и при всякой деятельности это необходимо. Учись излагать мысли, чужие и свои, учись описывать; приобрети навык внимательного отношения к слову, к стилю, к построению.
<…>Вообще же старайся, чтобы языки, как русский, так и иностранные, были для тебя живым звуком, а не только значками на бумаге. Поэтому и русские сочинения, если не целиком, то хотя бы понемножку, старайся читать вслух и улавливай совершенство звука, ритм построения как со стороны звуковой, так и смысловой и образной.
Непременно читай вслух хорошие стихи, особенно Пушкина и Тютчева, пусть и другие слушают—учатся и отдыхают. Мне тут попался том Пушкина в Поливановском издании. Как было хорошо после обеда, на берегу, реки Урюма, читать стихи Пушкина вслух и вдумываться в высшее совершенство каждого слова, каждого оборота речи, не говоря о построении целого.
В математике старайся, чтобы ты не просто запоминала, что и как делать, а понимала и усваивала, как усваивается музыкальная пьеса. Математика должна быть в уме не грузом, извне внесенным, а привычкою мысли».
Из письма сыну Кириллу
«Дорогой Кира,
Живу я на таком далеком Востоке, что казалось бы даже ехать некуда; но вероятно скоро уеду еще на 1200 км восточнее. К сожалению, пока в моих руках нет литературы по местному краю, и потому я его пока представляю себе плохо, хотя чувствую, что тут очень много, над чем следует подумать и чем следует заняться. Вот почему мне хочется поехать восточнее, где имеются условия научной работы, — как говорят, а я сам пока не вполне в этом уверен.
Все время я вспоминаю вас всех, а в частности тебя и Васю и вы мне представляетесь двумя зайчиками, тогда как младшие — птичками. Мне особенно запомнилось, как Мик и Тика, прижавшись друг к другу и притихши, сидели на тахте у печки и только шептались между собою, когда у мамы был припадок боли в печени. Именно в таком виде я представляю себе их вот уже почти 9 месяцев».
Из письма дочери Татьяне:
«Милая моя, дорогая Тика, спасибо за письмо, которому я обрадовался. Как и ты, я занимаюсь счетом, складываю и делю числа, но наверное ты делаешь это теперь получше моего. Кроме того я составляю таблицы и диаграммы; вероятно и ты научилась делать то и другое.
Хорошо ли идут твои уроки Музыки? Ты доставила бы своему папе большую радость, если бы научилась играть, так чтобы разбиралась в хороших произведениях. Поздравляю тебя, дорогая с прошедшим днем твоего рождения. Попроси у мамочки, чтобы она показала тебе мои книги и выбери себе самую красивую, какая тебе понравится. Пусть это будет тебе подарком от папы.
А кроме того выбери себе какую нибудь римскую или греческую монетку, чтобы потом приделать к ней застежку и носить как брошку. Твой папа всегда вспоминает свою птичку и просит ее жить повеселее и заботиться о мамочке. Целы ли твои куклы? Кланяйся ей от меня и скажи, чтобы оне не шалили и слушались свою маму.
Выучила ли ты уже таблицу умножения? Знаешь ли ты, что ее придумал древний греческий философ и математик Пифагор, так что тебе необходимо знать ее хорошо. Жива ли ваша курочка Жонетта? Скажи ей, чтобы она несла вам побольше яиц, а ей давай скорлупу. Скажи маме, что у меня есть все, что нужно, пусть же никаких посылок она мне не делает, а пусть лучше пишет письма. Целую тебя и желаю быть здоровой, спать побольше и быть веселой. Недавно я слышал, как воробей прочирикал, будто ты слишком рано встаешь. Правда ли это? Еще раз целую тебя.
Твой папа»
Из письма сыну Михаилу
«Дорогой Мик, из твоего письма я узнал о твоей поездке в Москву. Что нового в зоологическом саду? Видел ли жирафов? В местности, где я нахожусь, вечная мерзлота: земля здесь на глубине около I метра, никогда не оттаивает, даже к осени, когда прогрев идет наиболее глубоко. Знаешь ли ты, что это явление вечной мерзлоты весьма распространено и площадь вечной мерзлоты распространяется на 47%, т. е. почти на половину территории Союза. А это составляет немногим меньше, чем территория Соединенных Штатов Америки.
От этой вечной мерзлоты тут происходят разные любопытные явления, о которых я напишу тебе в другой раз. Одно из них—летние туманы, происходящие несмотря на сухость воздуха. Потом тут еще интересное явление: наледи и накипи. Реки промерзают до дна или почти до дна. Ho иногда по льду, сверху, начинает течь вода, и она замерзает, образуя наледь. А накипь образуется от замерзания источников и родников—очень красивые ледяные водопады, как в Сонном царстве. Целую тебя, дорогой мальчик».
1935 год
Из письма жене
«Дорогая Аннуля, письма твои получил, <…> Очень досадно, что мои письма приходят с опозданием. Сообщи, получили ли вы вид на лабораторию, портрет и сухие растения. Спрашиваешь, есть ли у тебя ошибки. Да, есть, запятых же вовсе нет. Мне мило и то и другое, последнее без оговорок, а первое с оговоркой: было бы все ничего, но я боюсь, что твои ошибки – от переутомления.
Из письма дочери Татьяне
«Дорогая Тика, сообщаю тебе самые последние новости. Сегодня у нашей старой, трехцветной свинки родились детеныши. Обычно их рождается по два. Но на этот раз свинка принесла пятерых: одного почти беленького, двух трехцветных и двух рыженьких. Эти поросята рождаются совсем готовыми – зрячими и довольно большими, и сразу же начинают бегать.
Знаешь ли, как поят и кормят этих малышей? – Из пипетки, вроде глазной капельницы, но с шариком. Свинки охотно открывают рот и глотают жидкость, которую им туда выдавливают. Еще событие: сегодня видел на клумбе в Кремле свившую тут, посредине кремлевской площади, гнездо чайку. Около нее бегали чайчата, я видел двух. Они довольно крупные, с куропатку, на чаек совсем не похожи: песочного, желто-серого цвета, без перьев в крыльях и без хвоста, на длинных ногах, очень неуклюжие. Оперение торчит во все стороны. Чайчат можно принять за птиц киви.
<…>Тут целые облака комаров, которые забираются под накомарник, залетают в комнаты и никому не дают покоя. А бабочек почти нет: за все время я видел, кажется, не более трех. Здесь звери быстро ручнеют. Например серебристобурые лисы в определенное время приходят к окну отдаленного барака, стучатся лапой и требуют подачки. Раненный олень сам приходит из лесу на перевязку, а олени здесь живут как дикие, без ухода и бегают по лесу. Крепко целую тебя. Кланяйся бабушке».
Из письма дочери Ольге
«Дорогая Оля, просишь писать о литературе. Вот кое-что о символистах. Появились они у нас в самом конце XIX в. и проявили себя гл. обр. в первое десятилетие XX-го. Значение их в истории было очень большое, гораздо большее, чем обычно думают, и притом троякое: в областях общественной, языковой и собственно поэтической. В общественной: символисты сбросили с пиедестала авторитеты, против которых никто не смел сказать слова, и те, кто пытался итти своим путем, делал это с извинениями, причем все таки изгонялся из рядов захватившей общественное мнение интеллигенции. <…>Пришли символисты и вместо извинений и доказательств своего права на существование просто стали не замечать высокого авторитета, как если бы его не было. Пришли и плюнули. Приемы их были задорные, отчасти не без хулиганства (по тогдашнему), но это-то и было правильной тактикой. Гипноз внезапно разсеялся и для большинства вдруг стало ясно, что кумиры пусты и не священны. Стало дышаться свободнее и легче, открылась форточка <…>.
Из письма сыну Михаилу
«Дорогой Мик, получил твой рисунок василька. Ты нарисовал его красиво, но я скажу тебе, как надо подходить к рисунку, чтобы он получался разумным. Прежде, чем начал рисовать, надо всмотреться и вдуматься в изображаемое, т.е. понять соотношение его линий и поверхностей, а не механически копировать то, что видишь. Например, рисуешь цветок: ты должен его не срисовать, а заново сотворить на бумаге».
Из письма дочери Ольге
«Дорогой Олень <…> напишу тебе в этом письме об А.Белом. Отец его, мой учитель, был очень замечательный человек, однако у нас недостаточно оцененный, петербуржцами просто затираемый, а ныне втаптываемый ими же в грязь. Однако я знаю, что американские математики изучали рус. язык специально для того, чтобы прочесть работы Н.В.Бугаева. Мать А.Белого (я хорошо знал А-дру Дм-ну) обладала сатирическим умом и музыкальными способностями.
<…>От отца он унаследовал склонность к философии и к схемам, но очень неудачно, почти каррикатурно, и эта склонность задавила в нем поэта. От матери – музыкальность, что было положительным, и сатирическое направление ума, тоже поведшее его ложными путями. В А.Белом были несомненные искры гениальности (я строго различаю гениальность, как восприятие и создание совершенно нового и по-новому, от талантливости, как способности оформлять уже существующее), но не было достаточно талантливости. Отсюда внутренняя драма А.Белого. <…>
А.Белый был недостаточно умен для своей глубины, он не имел сил выразить ее самостоятельно и потому всю жизнь искал чужих форм и способов выражения, чуждых себе, стараясь втискать в эти, в сущности враждебные себе схемы, свое подлинное. То это было ницшеанство, то кантианство, то когенианство, то синдикализм, то антропософия и т.д. И свои ценности он, много стараясь и много работая, лишь портил, затемнял и уродовал. <…> Ему хотелось быть не ребенком, а взрослым, и маски взрослых, которые он надевал на себя, его погубили».
Из письма сыну Василию
«Ты вступаешь на новый этап жизни. Хотел бы я, чтобы ты нашел в Наташе хотя бы 1/4 того, чем была твоя мама для меня в течение истекших вчера 25-ти лет. В моем сознании эти 25 лет собираются в один фокус, и прошлое кажется не более далеким, чем настоящее или совсем недавнее. Даже напротив, прошлое живее недавнего и все 25 лет представляются единой картиной с внутренним движением.
Главное место в ней занимает Васюшка, которого сейчас вижу новорожденным так ясно, как будто это случилось сегодня. Шаг за шагом, в картинах проходит перед глазами твоя жизнь и как горестно, что моя занятость и выполнение долга, м.б. тщетное, не давали быть с тобою длительно и не позволили научить тебя тому, что могло бы быть тебе полезно. Впрочем, это общая несчастная участь всех или почти всех отцов – не иметь возможности передать своим сыновьям опыта жизни, особенно при занятиях научной работой.
И вместе с тем горько думать, что если бы жизнь можно было повторить, начиная с детства, то были бы повторены и все ее теневые стороны, потому что они не выдуманы, а вытекают из природы вещей. Не представляю себя уклоняющимся от своего долга, хотя часто думаю о тяжелых последствиях его. Крепко целую тебя, дорогой и для меня всегда маленький Васюшка».
Из письма дочери Татьяне
«Дорогая Тика, вот распростились с нами и последние чайки, а вместо них прилетели вороны. Говорят, чайчата этого года прилетят теперь уже только через 3 года, очевидно будут воспитываться где-то в теплых странах. Даже чайкам, как видишь, приходится учиться своим чайкинским наукам.
Перед отлетом чаек мне довелось услышать между ними разговор. Мать-чайка говорила своим детенышам: «Вот, мы скоро будем пролетать над Загорском, а потом над Одессой. Смотрите, не учитесь говорить, как в Одессе. Там говорят очень смешно. Например говорят: «Соня, не дрожи диван, проснешь папу». Или еще говорят: «Он лопнул стакан». Еще говорят: «Я у него одолжил» вместо «я у него занял». А в Загорске говорят правильно.
Когда читаешь, то вглядывайся, как написано то или иное слово и старайся запомнить, тогда быстро научишься писать без ошибок. Списывай себе в тетрадку стихи, которые тебе понравились, но списывай без ошибок, это тоже поможет тебе овладеть грамотой. Утешай мамочку, от моего имени и от своего, и старайся сделать, чтобы ей было веселее. Побольше играй в 4 руки и не забывай своего папу, который тебя крепко-прекрепко целует».
Из письма дочери Ольге
«Дорогая Оля, недавно прочел я «Сербский эпос» в изд. «Academia» и получил истинное удовольствие, особенно от более древних песен. Большая красота, большая стильность и многое безконечно близко душе, вероятно вызывает отклик далеких предков с Балкан или, б.м., и каких-то более южных, мне не ведомых. А вместе с тем – и противоречие зартуштрианству, вероятно от других предков идущему: это – мрачность, безпросветность. Нет в славянстве солнца, прозрачности, четкости! Ясность и мир отсутствуют. Какие-то безысходные и внутренне немотивированные осложнения жизни.
В этом сербском эпосе уже обнажаются корни Достоевского и делается ясно, как получился он из славянской души по вычете из него «юначества», т.е. рыцарства. Думается, это существенно связано с неусвоением символического, гётевского подхода к жизни. Уметь видеть и ценить глубину того, что окружает тебя, находить высшее в «здесь» и «теперь» и не рваться искать его непременно в том, чего нет или что далеко.
Страсть тем-то и вредна, что во имя того, чего нет, человек проходит мимо того, что есть и что по существу гораздо более ценно. Она ослепляет. Уставившись в точку человек лезет на нее, не замечая красоты ближайшего. «Хочу того-то» и поэтому пренебрегаю всем остальным. А через некоторое время, когда этого уже нет, «хочу» этого и не пользуюсь тем, чего хотел раньше и что уже достигнуто. Страсть в таком истолковании – типично славянская черта: всегдашний упор в несуществующее или в не данное и немудрое отбрасывание всего прочего – отсутствие бокового зрения.
Но незаметно для себя я стал писать не о красоте сербского эпоса, как хотел и теперь забыл уже, что именно. Главное, мне хочется, чтобы ты воспитывала в себе бодрое, жизненное настроение и умела символически воспринимать действительность, т.е., прежде всего, радоваться и пользоваться тем, что есть, вместо поисков того, чего сейчас нет.
Я чувствую, ты не научилась ценить дома и окружающих, а этого никогда уже впоследствии не будет. Мамочка гораздо ценнее и дороже всяких вещей и людей, которые кажутся ценными, но неизмеримо менее содержательны, чем она. Не уставляйся в случайные точки со страстностью, а смотри кругом себя спокойно и ясно. Все нужное придет в свое время, а имеющееся теперь – уйдет и его не воротишь.
Кажется, ты уже поняла, что в игре нужна легкость; но ты не научилась быть легкой в жизни. Старайся не требовать от жизни, а сама давать. Маме надо оказывать помощь, чтобы она не чувствовала себя перегруженной тяжестью жизни»
1936 год
Из письма жене
«<…>В хаосе соловецкого лагеря трудно найти себя, не за что зацепиться, не в чем найти опору: «Ни на минуту, ни днем, ни ночью, не остаешься один, и даже хотя бы среди людей молчащих. В потоках слов не найти своего слова, которое хотелось бы сказать тебе».
«Дорогая Аннуля, сегодня получил твое № 31 от 12 ноября. Оно в печальном и сером тоне. Конечно, мне понятно, что вам живется не легко и тебе—в особенности. Но зато у тебя, ведь, есть и много радостного, его ты не ценишь достаточно, т. к. оно есть, а если бы не было, то стала бы о нем печалиться.
В частности же я не понимаю, как это ты могла написать о чувстве своей ненужности. Тобою держится весь дом и чрез тебя связываются все домашние отношения. Это говорю не только я, но и все, кто видит наш дом. Говорить при таких условиях о ненужности значит совершенно извращать действительность. Дело не в том, чтобы давать детям указания по частностям их работы и обучения, дети сами найдут разрешение возникающих вопросов, а—в создании общей атмосферы дома.
Мне досадно, что ты переутомляешься чрезмерной работою, но не знаю, как помочь тебе в работе. Старайся разложить ее по немногу на каждого. Это будет детям не тяжело, а кроме того и полезно—для приобретения хозяйственных и прочих навыков и для укрепления чувства взаимной связи.
1937 год
Из письма сыну Кириллу
«Дорогой Кирилл, невольно вспоминается далекое прошлое и часто я вижу вас во сне, но всегда маленькими, равно как и своих братьев и сестер, тоже маленькими. А тебя нередко вспоминаю в связи с твоим желанием, когда тебе было лет 5, уехать на Кавказ и приписаться к какому‑нибудь горскому племени. Тогда я тебе говорил о невозможности исполнить это желание.
Ho знаешь ли, как это ни странно, что почему‑то мне симпатизируют многие магометане, и у меня есть приятель перс, два чеченца, один дагестанец, один тюрк из Азербайджана, один турок собственно не турок, а образовывавшийся в Турции и в Каире казахстанец. Перса я слегка поддразниваю, указывая на превосходства древней религии Ирана парсизма (впрочем он со мною почти соглашается).
С образованным казахстанцем иногда веду философические разговоры. А необразованный чеченец–мулла находит, что из меня вышел бы хороший мусульманин и приглашает приписаться к чеченцам. Разумеется я отшучиваюсь<…>».
Из письма маме
«Дорогая мамочка, никогда так часто и упорно не вспоминалась ты, как за последнее время. И поводов внешних для этого как будто нет. Часто вижу тебя во сне, притом такую, какою помню с детства. При этом обычно вижу тебя вместе с детьми, образы которых сливаются с образами моих братьев и сестер, но когда они были еще маленькими<…>»
Из письма жене
«<…>Получена газета, наполненная Пушкиным. Можно чувствовать удовлетворение, когда видишь хотя бы самый факт взимания к Пушкину. Для страны важно не то, что о нем говорят, а то, что вообще говорят; далее Пушкин будет говорить сам за себя и скажет все нужное. Ho с этим удовлетворением связывается горечь, неразумная горечь о судьбе самого Пушкина. От нее не умею отделаться. Ho называю неразумной, потому что на Пушкине проявляется лишь мировой закон о побивании камнями пророков и постройке им гробниц, когда пророки уже побиты.
Пушкин не первый и не последний: удел величия—страдание, — страдание от внешнего мира и страдание внутреннее, от себя самого. Так было, так есть и так будет. <…> Чем безкорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома ее. Внутренно сознаешь его непреложность и всеобщность, но при столкновении с действительностью, в каждом частном случае, бываешь поражен, как чем-то неожиданным и новым. И при этом знаешь, что не прав своим желанием отвергнуть этот закон и доставить на его место безмятежное чаяние человека, несущего дар человечеству, дар, который не оплатить ни памятниками, и хвалебными речами после смерти, ни почестями или деньгами при жизни.
За свой же дар величию приходится, наоборот, расплачиваться своей кровью. Общество же проявляет все старания, чтобы эти дары не были принесены. И ни один великий никогда не мог дать всего, на что способен—ему в этом благополучно мешали, все, все окружающее. А если не удастся помешать насилием и гонением, то вкрадываются лестью и подачками, стараясь развратить и совратить.
Кто из русских поэтов, сколько-нибудь значительных, был благополучен? Разве что Жуковский, да и то теперь открываются интриги против него, включительно до обвинения в возглавлени русской революции. Философы—в таком же положении (под философами разумею не тех, кто говорит о философах, но кто сам мыслит философски), т. е. гонимые, окруженные помехами, с заткнутым ртом.
Несколько веселее судьба ученых, однако лишь пока они посредственны. Ломоносов, Менделеев, Лобачевский не говорю о множестве новаторов мысли, которым общество не дало развернуться. (Яблочков, Кулибин, Петров и др.)—ни один из них не шел гладкой дорогой, с поддержкой, а не с помехами, всем им мешали и, сколько хватало сил, задерживали их движение.
<…>Недавно я позавидовал Эдисону. Как у него было использовано время и силы— благодаря наличию всего всего материального и, главное, самостоятельности. А у нас время проходит зря, рассеиваясь на мелочи, несмотря на огромную затрату сил—потому что ничего не можешь устроить так, как считаешь нужным.
Крепко целую тебя, дорогая Аннуля, еще раз целую».
Из письма жене сына Василия, Наташе
«Дорогая Наташа, Вы что-то давно не сообщали, как растет мой маленький внучок. А я непрестанно не то что думаю о нем, а живу с ним. Очень, очень жаль, что не вижу его роста и развития, как раз в то время, когда закладывается самый каркас личности. Все остальное, позднейшее—только вариации на тему раннейшего детства. Старайтесь окружать его впечатлениями прекрасного, но только действительно прекрасного, первозарядного. Эти впечатления станут зародышами кристаллизации, на которых будет впоследствии отлагаться прекраснейшее, а все чуждое выбрасываться вон».
Из письма жене
«Дорогая Аннуля, мама пишет, что маленький стал центром внимания вашего, которое перешло с меня на маленького. He возражаю против этого, тем более, что и мои интересы—в детях и в нем, а не в самом мне.
Если я делаю или думаю что нибудь, то всегда мысленно с вами и, думается, для вас. Хотелось бы разсказать и показать вам. Ho во мне давно живет твердое убеждение, что в мире ничто не пропадает, ни хорошее, ни плохое, и рано или поздно скажется, хотя бы и пребывало некоторое время, иногда долгое время, в скрытом виде.
Для личной жизни это убеждение м. б. и недостаточно утешительно. Hо если на себя смотреть со стороны, как на элемент мировой жизни, то при убеждении, что ничто не пропадает, можно работать спокойно, хотя бы непосредственного и явного внешнего эффекта в данный момент не получалось».
