30 октября в России отмечается день памяти жертв политических репрессий. Историки подсчитали, что в нашей стране c 1918 по 1953 год жертвами государственных репрессий стали в общей сложности не менее 19,8 млн человек (из них не менее 2,3 млн убиты).
Как нам жить с памятью о массовых преступлениях против наших соотечественников? Мы говорим об этом с Николаем Эппле, автором книги «Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах». Книга получилась захватывающая, честная и актуальная. На опыте разных стран, работавших с собственными историческими травмами, она убеждает: можно соединить осуждение прошлого своей страны в тех случаях, когда речь идет о преступлениях, с благодарностью за его светлые страницы.
Либо осудить всё прошлое, либо оправдать – это неправильный выбор
– Большинство думает, что признание преступлений, совершенных режимом, перечеркивает все хорошее, что было в тот период, и надо обязательно выбрать какую-то одну краску: либо черную, либо белую. Что вы думаете о таком подходе?
– Международный опыт, которому посвящена моя книжка, говорит, что почти никогда не бывает что-то одно. Бóльшая часть стран, разбиравшихся со своими диктатурами, оказывались в ситуации, когда достойное осуждения нужно осудить, а достойное благодарения – принять с благодарностью.
Наше убеждение «или – или» возникло в значительной степени из-за примера Германии – нам кажется, что есть какое-то идеальное решение, когда добрые и хорошие собрались и осудили всё злое. Но немецкая ситуация уникальна именно тем, что в течение 12 лет там существовало отчетливое, концентрированное зло, которые можно взять и перечеркнуть.
Но 70 лет советской власти – слишком долгий, сложный период, который невозможно мазать одной краской. Главный мой тезис в том, что наша модель разбирательства с прошлым как раз комплексная: есть многое, что стоит принять, и принять благодарно, но есть очевидно преступные явления и факты, которые стоит осудить как преступления. Именно это и есть «проработка прошлого». Всё остальное – в том числе попытка либо все осудить, либо все оправдать, – это удобная отговорка, которая позволяет ничего не делать. Это психологическая или политическая блокировка настоящей сложной работы, которая может быть неудобна государству и значительной части общества.
От Шаламова к Дудю: продолжение разговора или бег по кругу?
– В конце 80-х – начале 90-х важную роль в осмыслении прошлого играла и возвращенная читателям литература, в том числе лагерная: Шаламов, Солженицын, Гинзбург и так далее. Но через некоторое время все устали читать про лагеря, наступило пресыщение. Наверное, это естественно, что человек устает от тяжелой темы?
– Мне не кажется, что наступило пресыщение. Вторая волна возвращенной литературы (первая была во время «оттепели») оказалась настолько важной, что, по мнению многих, сыграла значительную роль в развале Советского Союза. Когда проза и документальные свидетельства начали выходить миллионными тиражами в журналах и все уже понимали, на какой крови стоит здание государства, это стало серьезной угрозой его существованию и расшатывало и без того шаткую конструкцию.
Возможно, чувство усталости от темы возникло из-за того, что в 90-е годы была сверху предпринята политическая попытка заставить нас посмотреть на все свое прошлое как на исключительно преступное.
И хотя было сделано много важного, это было не столько борьбой с советскими преступлениями, сколько политической борьбой с коммунистической партией как конкурентом за власть. У большой части общества радикальность и директивность вызвали раздражение и резкую обратную реакцию. Отсюда и возникло позже обратное движение маятника.
– Нынешней весной, на карантине, по ТВ показали сериал «Зулейха открывает глаза». Гузель Яхина, автор книги, по которой снят фильм, была готова к критике за слишком романтизированную версию событий советского террора. Но она никак не была готова к шквалу возмущений и проклятий за «очернение нашей истории». Взрослые люди всерьез доказывали, что «такого не было». Как будто не было ни «оттепели», ни 90-х, никто ничего не читал и детям в школе не рассказывал. Как будто мы опять начинаем с нуля. Мы все-таки на новом этапе или отброшены на предыдущий?
– Думаю, отчасти такая реакция вызвана тем, что сериал – явления массовой культуры в хорошем смысле, причем он получился значительно плакатнее романа и шел на одном из федеральных каналов. В результате он вступил в резонанс с тем, что многие годы у нас на ТВ говорили. Все, что у нас связано с государственной памятью (о войне, Советском Союзе и т.д.), на центральных каналах подается языком героического мифа. Причем, разговор ведется на эмоциональном пределе, как в ток-шоу, где обычно говорят на повышенных тонах. В результате пропагандистское по тональности преподнесение советской истории столкнулось с плакатным критическим подходом.
Отсюда такой эмоциональный накал реакций, сделавший невозможным серьезное обсуждение. А его очень хотелось, потому что роман не укладывается в ожидания массовой аудитории, он не дает простой черно-белой картины. С одной стороны, Яхина показывает все ужасы террора, а с другой героиня в ссылке стала в итоге в большей степени человеком, чем она была в своей деревне. Но этот сложный, интересный разговор совершенно тонет в криках возмущения.
Что касается этапа – следующий или откат назад – да, в 90-е уже была проделана большая работа, выходили «Белые одежды», по центральным каналам шло «Холодное лето 1953-го», и это было общенациональное событие массовой культуры.
Однако опыт других стран показывает, что невозможно проделать эту работу раз и навсегда, она идет медленно, долго, поэтапно.
Одно поколение что-то для себя выучивает, но через 20 лет вырастает следующее и выясняется, что в значительной степени нужно проделывать все заново.
В своей книге я немного пишу о том, что движение по осмыслению трагического прошлого идет волнами. Так было в Испании, Японии, Германии: идет волна, потом обратная реакция.
Например, в Германии впервые разговор о преступном прошлом вырвался на общенациональный уровень много лет спустя после Нюрнберга, в начале 1979 года, когда по центральному ТВ в ФРГ был показан американский фильм «Холокост». Произошел невероятный взрыв. Фильм посмотрела половина населения Германии, были зашкаливающие рейтинги. В студии были организованы прямые линии, ток-шоу с историками, зрители обрывали телефоны и кричали: это не может быть правдой! Но историки отвечали: все это правда.
Дело же было не в том, что немцы не знали о преступлениях фашизма! Просто эффект публично и громко сказанного слова очень силен. В 2013 году, еще через 30 лет, в Германии вышел художественный фильм «Наши матери, наши отцы», уже немецкий. Он тоже вызвал невероятный всплеск, опять были рейтинги, споры. Тут не только вопрос «знаем», «не знаем». Тут еще вопрос «а что, про это можно так говорить?» Так и у нас: дело не в том, что люди не знали.
И сейчас мы действительно видим новую волну. С 2014–2015 годов в ответ на усиление ура-патриотического дискурса в государственных СМИ пошла обратная реакция – новая волна осуждения сталинизма. Много людей ездят в Бутово, ходят на акцию «Возвращение имен», смотрят фильм Дудя про Колыму и так далее.
Эти споры в последние годы идут с новой силой, ситуация разогрета с обеих сторон. Есть запрос на общественное обсуждение темы и принципиально другой масштаб присутствия общества в информационном поле. Если в 90-е годы доступ к публичному высказыванию был только у политиков, журналистов и неширокого круга публичных интеллектуалов, то сейчас появилась совершенно новая информационная среда, соцсети, youtube- и telegram-каналы теснят традиционные СМИ. В обсуждение вовлечено в разы большее число людей самых разных взглядов.
Вот, например, Сандармох, одно из самых больших захоронений в России, где лежит больше 6000 человек, убитых палачами из НКВД. Про него все было известно и до ареста Юрия Дмитриева, но до 2016 года этим интересовался сравнительно небольшой круг людей. Сейчас Сандармох известен всем, кто читает новости, даже тем, кто не интересовался историей репрессий. Вовлечены совершенно новые большие пласты общества. И миллионы просмотров Дудя – тоже показатель того, что сделан новый качественный шаг вперед.
Можно ли заставить каяться
– Вот в Германии, скажем, школьников водят в музеи, связанные с преступлениями нацизма. Но разве то, что делается, принудительно, не вызывает отторжения? В России, например, многие школьники очень устали от военной темы из-за обязаловки и официоза, с ней связанного. Если то же самое у нас будет про сталинский террор, будет ли это хорошо?
– Да, такие вещи не могут быть принудиловкой, и любая идеологизация в этом смысле опасна. В Германии дети ездят в такие музеи только по желанию, хотя это часть школьной программы. У Алейды Ассман, крупнейшей исследовательницы исторической памяти в Германии, есть книжка «Новое недовольство мемориальной культурой». Про эту самую усталость. Она считает: то, что выглядит как усталость, в действительности просто необходимость нового языка для разговора.
Каждое поколение нуждается в своем языке проговаривания, невозможно использовать для современных людей язык, который сформировало поколение 1968 года.
Это как с катехизацией. Важность Катехизиса митрополита Филарета (издан в 1823 году) в том, что это был первый в России опыт передачи христианского вероучения современным языком. Ведь хотя Откровение неизменно, но для каждого поколения Евангелие должно проповедоваться, приноравливаясь к его языку и пониманию. И катехизисы, по-хорошему, должны постоянно обновляться.
Так и здесь. Для новых школьников не годится тот способ рассказа, который годился для их родителей и даже для их старших братьев и сестер. Иначе они будут воспринимать разговор как что-то навязанное, чужое, не свое.
В польском городе Освенцим, рядом с музеем концлагеря Аушвиц, находится католический центр диалога и молитвы. Туда, как и в музей, ездят экскурсии со всего мира, в том числе школьные. Духовник центра, отец Манфред Дезелерс, – немец, ставший священником и приехавший туда почти 30 лет назад именно под влиянием «немецкой вины». Я спросил у него: можно ли заставить человека каяться? Он сказал: «Конечно, нельзя. Но мы можем поставить человека в ситуацию, когда он смотрит в глаза жертвам».
Привести в музей и показать – вот максимум, что мы можем. Дальше запускаются какие-то процессы в человеческой душе. Лезть туда и дирижировать – опасно и неправильно, мы получим идеологему. В советское время лезли в душу человеку, мы знаем, чем это оборачивается.
Когда на смену одной диктатуре приходит другая и директивно заставляет относиться к прошлому иначе – это значит, что реальной работы с нашей стороны нет. Проработка прошлого – это всегда элемент развития демократических процессов.
Интервью с палачом
– Вы привели в книге шесть примеров работы государства и общества со своим болезненно тяжелым прошлым: опыт Аргентины, Испании, ЮАР, Польши, Германии и Японии. Любой из этих вариантов имеет свои плюсы и минусы. И все же, какой из них вам лично, по-человечески, нравится больше?
– Мне близки какие-то частные, человеческие истории – разные, не какая-то одна. Например, то, как разработанная в ЮАР политика прощения отразилась в жизни одной из ее исследователей, Нумлы Гободо-Мадикизелы. Она была членом Комиссии правды и примирения в ЮАР и возглавляла группу психологов. Как психолог, как ученый, она проговорила и прописала важную мысль. Все мы знаем, что важно и нужно назвать преступление преступлением, нужно его осудить и так далее. Это все правда. Но Гободо-Мадикизела показала, что прощение нужно не только палачам (в ЮАР прощение со стороны жертв было условием их помилования). Психологическая практика показала, что прощение важно и для самих жертв, их родственников. Это помогает им выбраться из ситуации, преодолеть травму.
Гободо-Мадикизела ходила в тюрьму брать интервью у одного из самых страшных белых преступников – Юджина де Кока. Он возглавлял подразделение полиции, которое вело операции против черных южноафриканцев, на его совести множество жизней. После краха апартеида он получил пожизненный срок. Гободо-Мадикизела сделала с ним около 40 интервью, на их основе опубликовала книгу, которая стала мировым бестселлером.
Но итогом работы была не только книга: Гободо-Мадикизела написала прошение о помиловании де Кока. Дело тут не в том, что интервьюер подпала под обаяние преступника: он действительно раскаивался, просил прощения у родственников тех, кого убил, просил о встрече с ними. Его собеседницу это убедило, она увидела реальную работу.
Таких впечатливших меня сюжетов и стран довольно много. То, что я описал в книге, – лишь вершина айсберга. Следующую книгу я хочу писать о роли прощения в работе с трагическим прошлым – не только в ЮАР, а в мире вообще. Но это отдельный разговор.
Сам для себя я отчетливо понял, что нет одной такой модели работы с прошлым, которая бы выделялась по сравнению с другими и была бы единственным примером для подражания. В книге я постарался это показать. Мне, например, казалось важным немного повоевать с распространенным мнением про опыт Германии как образцовый для нас. Он не может быть моделью для России – не потому, что он чем-то плох, он замечательный! Но трагическая история каждой страны уникальна, никакой чужой опыт не применим в готовом виде к российскому.
С другой стороны, через разбирательство с трудным прошлым, в том числе с очень страшными вещами, к началу XXI века проходили многие. И мы можем обращаться к другим за образцами в поисках не единой готовой модели, а разных элементов. Поэтому я пытаюсь дать максимально широкую и разнообразную картину разных опытов, чтобы попробовать нащупать универсальные элементы работы общества с собственным трудным прошлым: признание государством факта преступлений и нанесенного гражданам ущерба, выражение сожаления, формирование мемориальной политики и т.д. Наша история, как и любая другая, требует специфической, уникальной комбинации этих слагаемых.
Репрессированный дед и мозаика на станции «Курская»: от личной истории – к общей
– К теме проработки тяжелого прошлого вас привел чисто научный интерес или что-то в истории вашей семьи сделало тему особенно близкой?
– Тут получилось продуктивное сочетание субъективных и объективных причин.
Один мой дед прошел войну, мы много с ним общались – он умер сравнительно недавно. А другой дед погиб в лагере. Он разрабатывал авиационные приборы, сохранилось даже его письмо Ворошилову, где он предлагает использовать его изобретения для оснащения военных самолетов. Но он был немцем по национальности, и в 1941 году, как всех немцев, его отправили в ссылку, а потом – на лесоповал, где он и умер.
И вот я помню тот момент, когда увидел на станции метро «Курская» восстановленную мозаику со словами гимна: «Нас вырастил Сталин на верность народу». И я понял, что я так не могу. Этот человек убил моего деда, а я должен ходить под этими словами. Как мне с этим быть?
Я тогда работал в газете «Ведомости», писал колонки про общество, каждый день звонил экспертам, просил комментарии. Хотя у меня образование не экономическое, а филологическое, я довольно глубоко погрузился в общественно-политическую тематику и начал понимать, как примерно работает государство, экономика. И увидел то, о чем абстрактно догадывался: авторитарное наследие продолжает существовать на уровне общественных институтов. На уровне стиля руководства, государственной воли в управлении экономикой, отношения бизнеса и силовых структур (понимание, что к тебе в любой момент могут прийти, отнять бизнес и так далее). Я своими глазами увидел воплощение тезиса, что пока уроки прошлого не выучены, оно не отпускает, не дает двигаться вперед. Я убедился, что это сейчас самая важная тема не только для меня лично, но и для всего нашего общества.
– Отдельный человек мало что может изменить в масштабах страны. Что тогда он может сделать с памятью о терроре и его жертвах? Какие есть частные стратегии?
– Таких стратегий много, я пишу о них в третьей части книги. Прежде всего, это выяснение собственной семейной истории. Большинство граждан нашей страны так или иначе с этими страницами истории связаны. Юрий Дмитриев однажды заметил, что, если мы помним о своих предках, знаем, где они лежат, при каких обстоятельствах там легли, это помогает нам быть не населением, а народом. Мы знаем, что наша страна прошла через большую кровь и несправедливость. Нужно это помнить, передавать детям, проговаривать в семье.
А дальше возможен очень важный и нетривиальный ход: прояснение истории семьи может стать моделью прояснения истории на уровне общества. Есть истории типа расследования Дениса Карагодина, которому было важно выяснить, кто убил его прадеда. Острое чувство несправедливости заставило его не просто изучить архивы, но сделать еще один шаг: создать сайт и превратить свое расследование в публичный проект, за которым наблюдают тысячи людей. Неизвестно, может ли это превратиться в юридический иск, но это интересная форма, когда человек ощущая несправедливость, громко, в библейской тональности, про это говорит.
Другой пример – проект «Последний адрес», когда родственники вешают на доме табличку памяти своего репрессированного предка. На открытии таблички собираются соседи, просто интересующиеся, об этом пишут в СМИ, и факт семейной истории оказывается фактом общественной жизни.
Когда я делаю этот шаг от личного уровня к общественному, я перестаю быть просто частным человеком, «моя хата с краю», и становлюсь гражданином, человеком, пытающемся брать на себя ответственность за происходящее со мной и вокруг меня.
