Образ Христа в творениях Св. Иоанна Златоуста. Часть 1

Страницы, посвященные изучению трудов Иоанна Златоуста, из книги Свящ. Анатолия ЖУРАКОВСКОГО (1897-1939). (Ан. Жураковский родился в Москве в семье педагога. Стал священником в Киеве в 1920г., через три года начался его крестный путь по ссылкам и лагерям. В YMCA-Press в 1984 г. вышла книга его памяти.)

У каждого человека, каким бы он ни был — великим или маленьким, слабым или сильным, грешным или святым – у каждого есть в жизни, в душе что-то главное, какой-то центр. Для него, для этого главного, человек живет и им живет. Найти внутренний центр, внутреннее средоточие жизни и души человека — это и значит понять человека, его жизнь и душу.

В жизни, в душе великого отца церкви и великого святителя Иоанна Златоуста был такой единый центр, живое средоточие. Имя этому центру — Иисус Христос, Спаситель мира.

Только уяснив центральность Лика Христова в душевном опыте Златоуста, мы можем понять смысл, внутреннюю логику его жизни, такой бурной и такой необычной; только в этом образе Христовом мы найдем руководящую нить, ведущую нас через бесконечно сложный, богатый и запутанный лабиринт его творчества.

И если бы нам пришлось одним словом определить самую сущность его творчества, его жизни и всего его духовного опыта, слово это нетрудно было бы найти, и о нем не пришлось бы долго спорить. Христоцентризм — вот как следует обозначить мировоззрение и мироощущение его.

В одном из своих творений он говорит, что Христос должен быть для верующего всем — «и трапезой, и одеждой, и домом, и главою, и корнем, и братом, и другом, и женихом». Всем этим и был для него Христос. В другом месте он утверждает, что мы так мало любим Христа, что сокровище своей любви расточаем на другие жизненные привязанности и встречи. К нему самому нельзя было бы обратиться с подобным упреком.
Истинный монах по духу — монах не в смысле соблюдения каких-либо внешних форм аскетизма, а в смысле совершенной отрешенности от мира и полной устремленности к Богу – он не знал никаких других привязанностей, других влечений, кроме всепоглощающей привязанности ко Христу и неудержимого стремления к Его святыне. Силою жизни он был брошен в самое жерло котла человеческих страстей и соблазнов, был перенесен в стремительный вихрь придворной роскошной и многострастной жизни столицы Византии. Но ни одна капля этой окружающей его мути не коснулась его белоснежных одежд, не нарушила и не смутила совершенной цельности его духа. Он оставался всегда неколебимым в своей верности, воистину был рыцарем Единого Образа, от первых мгновений сознательной жизни и до последнего своего издыхания.

Он жил в знаменательную эпоху. Христианство только что одержало победу над язычеством. Но с прекращением внешней борьбы наступило время борьбы внутренней, более сокровенной, но не менее трудной и опасной. Язычество, побежденное извне, попыталось проникнуть в самые недра христианства и преодолеть его изнутри. Оно стремилось, с одной стороны, отравить своим ядом христианское мировоззрение в целом потоке ересей, особенно в арианстве, а с другой — оно хотело обратить в ничто евангельское учение о жизни, совершенно обмирщив церковь и нравы верующих.

Ко времени Златоуста Православие нанесло уже арианству решительный, смертельный удар. Однако отзвуки недавней грозы еще звучали в воздухе. Арианство не переставало быть реальной враждебной силой, ариане были многочисленными и сильными противниками.

Он был истинным преемником великих светильников Церкви — Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова. Из их рук принял он знамя, на котором был начертан догмат главный христианской веры: Божественности Христа Спасителя. С этим знаменем выступает он на борьбу против врагов Православия, против бунтующих стихий язычества, юдаизма, арианства всех оттенков. Эта же, воспринятая им от отцов, светильников христианства, вера в Божественность Христа является для него исходным пунктом при обосновании и раскрытии евангельского учения о жизни, при построении нравственного мировоззрения, в чем было особое его призвание, особый дар и особая заслуга.

К догмату Божественности Христа он подходит несколько иначе, чем его великие предшественники. Он обосновывает его, главным образом, не философскими, не умозрительными данными, а тем, что почерпает непосредственно из жизни.

В своей антиохийской беседе, озаглавленной «Рассуждение против иудеев и язычников», о том, что Иисус Христос есть истинный Бог, как на самое простое и непосредственное доказательство божественности Христа он указывает на торжество христианства, необычайную быстроту его распространения и самые пути его роста. Надо помнить, что это торжество было недавним, только что совершившимся событием, особенно после неудачного ренегатства Юлиана, и впечатление от этого события было еще совсем свежим, заполняло собой общественное сознание.

Златоуст обращается к пророчеству Спасителя: «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей» (Мф. 16, 18). Как необычайны были эти слова в минуту, когда они были сказаны, как далеки от возможности осуществления. Ведь даже название — Церковь — тогда еще не приходило никому на ум, и «синагога еще находилась в цветущем состоянии». Но прошли века, и невозможное совершилось. Церковь воздвигнута и наполняет собою мир. Она распространилась по всей вселенной и на всяком месте, «по горам и пещерам и холмам». Она объяла и море, и все племена, находящиеся под солнцем. Изречение, сказанное тогда Господом, теперь насаждено во всех душах и находится во всех устах; вся земля, наполненная терпением, очистилась, сделалась чистою нивою и приняла семена благочестия (т. I, стр. 625).

И через кого совершилась эта победа, это преображение мира!
(Через одиннадцать человек, неученых, простых, не знающих языков, не знатных, бедных, не имевших ни отечества, ни богатства, ни телесной силы, ни славы, ни знаменитости предков, ни силы слова, ни искусства красноречия, ни преимущества учености; рыбарей, скинотворцев… через них Христос устроил Свою Церковь, простертую от концов до концов вселенной).

Учение, которое проповедовали эти люди, которому хотели они покорить вселенную, было неслыханным и – необычным. Оно ниспровергало все многовековые тысячелетние верования и обычаи мира, ставшие как бы законами естественной человеческой жизни, оно требовало подвигов и отречения. «Надлежало отвергнуть, что с давних времен было принято от отцов и дедов, прадедов и древнейших предков, философов и риторов; это было нелегко — принять другие, новые обычаи, требующие великих подвигов, что было еще труднее. Христос изгонял роскошь, водворял пост, водворял нестяжательность; изгонял невоздержание, водворял целомудрие; изгонял гнев, водворял кротость; изгонял зависть, водворял дружелюбие, отводил от пути пространного и широкого и приводил на путь тесный, скорбный и трудный, и приводил тех, которые привыкли к пространству».

Апостолы требовали веры в Него — рожденного от Марии, осужденного игемоном, поруганного, претерпевшего бесчисленные страдания и поносную смерть, погребенного… и замечательно то, что бесчестие Того, о Ком они говорили, было таким явным и очевидным, для всех были явны Его страдания, бичевание, удары по ланитам, оплевание по лицу, заушение, распятие на кресте, великое осмеяние, ругание всех, погребение, дарованное в виде милости; а обстоятельства воскресения еще не были известны, так как Он по воскресении Своем явился одним ученикам. И, однако, такой проповедью они убедили и устроили Церковь.

И сколько врагов выступило на борьбу с их учением, противостало Церкви. «Против нее вооружились властители, потрясали оружием воины, свирепствовали сильнее огня целые народы, противостояла привычка, восставали риторы, софисты, боролись простые люди и начальники…» (т. I, стр. 627).

И Церковь все-таки победила. Одиннадцать «преодолели вселенную» и «достигли этого страдая, а не причиняя страдания; будучи поражаемы, а не поражая; подвергаясь козням, а не ковар-ствуя.. . будучи изгоняемы, а не изгоняя; будучи преследуемы, а не преследуя; будучи убиваемы, а не убивая… Как овцы, назначенные на заклание, они изменили до кротости овец всех волков, беснующихся, дышащих убийством, бывших свирепее зверей» (т. XII, стр. 324).

Говоря как бы от имени мучеников и исповедников христианства, утверждает Златоуст, что сила их терпения есть несомненное свидетельство истинности их исповедания. «Если бы кто-нибудь, — говорит он, — пожелал получить ясное доказательство, что нас призывает внутренняя Божественная сила, пусть он взвесит наши испытания, опасности, оковы, темницы. Несвойственно человеческой силе преодолеть столько крутизн, переплыть столько волн, дать место стольким стрелам, но это свойственно божественной и необоримой крепости» (т. XII, стр. 327).

Таковы эти доказательства от истории, от настоящего, от совершившейся победы христианства над миром, от существования Церкви и Ее несокрушимого могущества.

К этим доказательствам от настоящего присоединяет Златоуст, особенно когда имеет в виду иудеев, доказательство от исполнившихся ветхозаветных пророчеств.

Христоцентризм его мировоззрения сказывается чрезвычайно ярко в его отношении к Ветхому Завету. Центр Ветхого Завета для него тот же, что и Нового, — Христос. Какую бы ветхозаветную книгу он ни читал, восхищается ли он псалмами, толкует ли пророчества Исайи или Даниила, беседует ли о Мелхиседеке или Иове — в конце концов его внимание обращается ко Христу. Для него ясно, что без Христа понять Ветхий Завет невозможно, и что это чудо: несомненное провидение ветхозаветными праведниками событий Христовой жизни за много веков до их осуществления — есть явное доказательство божественности христианства.

«Други Божий и все дивные мужи познали Христа еще прежде Его явления во плоти, — утверждает он. — Все пророки, начиная от Самуила, познавали Христа и задолго предвозвещали пришествие Его» (т. VIII, стр. 59).

Целый ряд мест из Ветхого Завета имеет несомненный мессианский смысл, относится ко грядущему Мессии и в то же время с точностью соответствует последующим событиям жизни Спасителя.

Иеремия говорит о богочеловечестве. Исайя предсказывает рождение от Девы и рисует подробную картину страданий. Михей указывает место рождества, а обращаясь к псалмам Златоуст находит здесь точное исповедание веры в Божественность Грядущего Мессии («Тас-сужд. против иудеев и язычников», т. II, стр. 605-623).

Особенно толкуя псалмы 44 и 109, находит в них Златоуст откровение о Божественности Мессии, рассматривает псалмы как несомненное опровержение всех, отрицающих эту божественность, как иудеев, так и еретиков.

Но наибольшего подъема как будто достигает слово Златоуста тогда, когда он касается пророчеств о грядущей славе Христовой, опять подходит к торжеству Церкви.

«И будет покой Его честь» (Исайя, XI, 10). Комментируя эти слова пророка Исайи, Златоуст говорит, что они предвещают Христу славу, которая должна воссиять после Его смерти.

«Не таковы дела человеческие, — говорит он, — но обыкновенно с ними бывает напротив. Дела знаменитых людей, пока они живут, процветают, но по смерти их забывают. Это можно видеть в судьбе не только богача и начальника, но даже и царей. И законы их отменяются, и изображения их затемняются, и память их истребляется, и приближенные к ним подвергаются презрению, между тем как прежде они потрясали оружием, мановением своим передвигали народы и города и изменяли положение дел, имели власть предавать смерти и возвращать к жизни отводимых на казнь. Все это исчезает, хотя прежде было в славе. А у Христа — все напротив. Перед крестною смертию Его обстоятельства были печальны: Иуда предавал, Петр отрицался, прочие ученики обратились в бегство, Он Один оставался среди врагов; многие, веровавшие в Него, возвращались вспять. Но после Его страданий и смерти, дабы ты знал, что Распятый был не простой человек, обстоятельства становятся блистательнейшими, славнейшими и превосходнейшими. До распятия Христова верховный из апостолов не перенес угрозы привратницы, но после такой тайной вечери отвечал, что не знает Иисуса, а после распятия он же прошел с проповедью вселенную; с того времени бесчисленные сонмы мучеников были умерщвлены, решившись лучше умереть, нежели сказать то, что сказал верховный из апостолов, убоявшись угрозы одной привратницы. С того времени все страны и города, и пустыни, места обитаемые и необитаемые, оглашаются прославлением Распятого. Цари, военачальники, градоначальники, рабы и свободные, простолюдины, знатные, немудрые, варвары и различные племена человеческие, населяющие всю подсолнечную землю, призывают Имя Его и поклоняются Ему, дабы ты знал, что значит: «будет покой Его честь» (т. И, стр. 618-619).

И далее указывает Златоуст на то, какою славою окружено теперь самое место погребения Спасителя, как слава Христова осеняет собою сонмы Его последователей, как, наконец, превозносит она и делает славным самый знак Его позорной смерти, крест.

«Этот проклятый поносный знак крестного мучения ныне стал вожделенным и достолюбезным… Уже никто не стыдится и не закрывается при мысли, что крест есть знак проклятой смерти; напротив, все мы почитаем его украшением для себя более венцов и диадем и многих ожерелий из драгоценных камней… Отчего же, скажи мне, он теперь сделался столь вожделенным для всех и досточтимее всего… Потому что Создавший все и все преобразующий, избавивший вселенную от нечестия и сделавший небом, Он и это орудие, ненавистное и позорнейшее всех смертей, превознес выше небес. Все это предвидя, пророк сказал: «и будет покой Его честь» (т. II, стр. 620—621).

Наряду с пророчествами, доказательствами божественности Христа считает Златоуст и чудеса. Они сопровождали Его рождение, Его общественное служение, каждый шаг Его жизни.

«Как художник восстанавливает здание, развалившееся от времени, так Он обновил падшее человечество» (т. VIII, 79).

От Его прикосновений, от Его приближения «расслабленные и распавшиеся члены укреплялись и соединялись один с другим, омертвевшие руки получали движение, расслабленные ноги внезапно вскакивали, загроможденные глухотою уши отверзались, и громким голосом восклицал язык, связанный дотоле немотою».

Так обнаруживал Он Свою Божественную власть над человеческим телом. Но не только над телом имел Он власть эту, но и над Душою. Душа человека менее податлива влиянию и воздействию на нее: она обладает свободной волей и способностью сопротивления. И тем не менее эту косную, упорную и темную человеческую душу Он также восстанавливал, врачевал, преображал, как и тело. «Мытарь делался апостолом, яростный хулитель и досадитель являлся проповедником вселенной; волхвы становились учителями иудеев; разбойник оказывался жителем рая; блудница славилась великою верою; жена
хананеянка и жена самарянка — одна, будучи также блудницей, принимала на себя проповедь между соплеменниками и, увлекши целый
город, привела его ко Христу, а другая верою и терпением достигала изгнания злого беса из души своей дочери.

«Все внезапно изменялось в своем виде: недуги телесные, болезни душевные прелагались в здравие и совершеннейшую добродетель; и притом не два или три человека, не пять или десять, не двадцать или только сто, но целые города и народы исцелялись с великою быстротою» (там же).
Чудеса в телах, чудеса в душах, чудеса в стихиях, чудеса при жизни, чудеса при смерти, когда солнце сокрылось и земля поколебалась, и, наконец, чудеса после смерти — славное и страшное Его воскресение и все последовавшие за ним события. «Справедливо сказал евангелист: видехом славу Его, славу яко Единородного от Отца».

Наконец, беседуя о Божественности Христа, великий святитель, следуя в этом отношении по стопам своих предшественников, обращается к тайне Его самосознания.

Здесь он останавливается прежде всего на тех словах Христа,в которых Он говорит о Себе уничиженно, словах, как будто противоречащих Его Божественности. Чаще всего Он объясняет их приспособлением к немощи слушающих. Он указывает на то, что даже и Бог-Отец говорит о Себе уничиженно, словами, как бы недостойными величия Божия.

Книга Бытия передает нам от лица Божия вопросы, которые как будто вовсе не нужны при всеведении Божием: «Адам, где еси?’ (Быт. III, 9), или «ныне познах, яко боишися ты Бога» (Быт. XII, 12). Это и многое другое подобное, встречающееся в Ветхом Завете, очевидно, недостойно величества Божия… Он столь человеколюбив, что для нашего спасения пренебрегает выражениями, подобающими Его достоинству (т. VIII, стр. 430). Так и Христос — не столько обращает внимание на собственное Свое достоинство, сколько на наше спасение, и не заботится о том, чтобы сказать что-нибудь великое, но то, что может привлечь нас. Поэтому высокого и великого в Его словах немного, да и то прикровенно, а уничиженного и обыкновенного весьма много (т. XII, стр. 426) .
Златоуст даже думает, что Христос, говоря о Себе уничиженно, ‘приписывал Себе то, что на самом деле не свойственно было Ему» (там же, стр. 29). Здесь мы встречаемся уже с крайностями учения о приспособлении в самосвидетельстве Христа.

Надо сказать, что при дальнейшем развитии вопроса о взаимоотношении двух естеств во Христе раскрылись трудности этого учения приспособлении. Им стали пользоваться преимущественно моно-физиты. Блестящим же образцом православного богословствования по этому вопросу является знаменитое догматическое послание Льва Великого, где самоуничижение Христа находит себе объяснение в учении о приспособлении, а в раскрытии тайны внутреннего взаимоотношения двух естеств во Христе.

Впрочем, конечно, и у Златоуста мы встречаемся с таким подходом к вопросу. Так, говоря о воскрешении Лазаря, о скорби и слезах у его гроба Христа, он всецело приписывает их Его человеческому естеству, не говоря уже, конечно, о приспособлении (там же, стр. 423).

Как бы то ни было, но смирение Христа в Его самосвидетельстве, уничиженный смысл многих Его слов еще более подчеркивает значение других Его свидетельств о Его исключительном отношении к Отцу, о Единосущии с Ним, о несозданности и присносущии.

«Если… Он не обинуясь говорил о Себе столь смиренные слова, то тем более Он говорил бы подобным, если бы был создан, чтобы кто-нибудь не признал Его несозданным, — например: не думайте, что Я рожден от Отца, Я сотворен, а не рожден, и не одного с Ним существа. Но Он делает все напротив. Он употребляет такие выражения, которые невольно, даже не желающих того, заставляют принять противное мнение. Так, Он говорит: Яко Аз в Отце, и Отец во Мне (Иоанн XIV, 10), также: только время с вами есмь, и не познал еси Мене, Филиппе, видевый Мене, виде Отца (ст. 9), или: Да вси чтут Сына,» якоже чтут Отца (Иоанн V, 23). И якоже Отец воскрешает мертвыя и живит, тако и Сын, ихже хощет, живит (ст. 21). Отец Мой доселе делает, и Я делаю (ст. 17). Якоже знает Мя Отец, и Аз знаю Отца; Аз и Отец едино есма (Иоанн 10, 15, 30). Везде употребляя выражение «якоже и тако», показывает, что Он едино с Отцом и что имеет нераздельное с Ним существо. А силу власти Своей Он обнаруживает как в этих же изречениях, так и во многих других — так, например, когда говорит: молчи, престани; хощу, очистися; тебе глаголю, бесе глухий и немый, изыди из него; также: слышасте, яко речено бысть древним: не убий, Аз же глаголю вам: яко гневающийся на брата своего всуе, повинен есть суду (Матф. VIII, 39); (Матф. VIII, 3; Map. IX, 65). И все другое подобное, что Он законо-полагает и чудотворит, достаточно доказывает власть Его, а лучше сказать, и самая малейшая часть того может вразумить и убедить людей не совсем бесчувственных».

Так и доводами жизни, и доводами истории, и внимательным анализом писаний многообразно и многократно утверждает Златоуст основной догмат христианства, догмат Божественности Спасителя, и ниспровергает мудрование врагов веры, и современных ему, и будущих.

Ведь и до наших дней указанные им основания, как чудеса Христовы и свидетельства Его самосознания, являются камнем преткновения для неверующих, пытающихся объяснить Евангелие, отрицая Божественность Иисуса. Ведь и теперь многоученый Гарнак, упорно в длинных рассуждениях стараясь «разъяснить» чудеса, должен в конце концов признать особую категорию «необъяснимых чудес», и, говоря о самосознании Христа, должен свидетельствовать Его единственность, которую не в силах объяснить никакая психология, должен исповедовать исключительность Его Богосыновства, Его отношения к Отцу Небесному.

В быстротекущей смене человеческих, слишком человеческих, мнений, пытающихся Божеское заменить человеческим, свыше облагодатствованное слово великого святителя оказывается неколебимым в потоке времени и из глубины веков говорит бесконечно убедительнее нашему сознанию и сердцу, чем голоса наших современников, умудренных человеческой мудростью.

Златоуст не только преклоняется перед Божественностью Христа, слагает, выражаясь словами Плиния о древних христианах, «гимн Христу как Богу». Он любит Его как Человека, благоговеет перед Ним как перед воплощением человеческой красоты и совершенен!

Святитель писал еще до развития в Церкви христологических споров, когда еще не было точно формулировано церковное учение о взаимоотношении естества Божеского и человеческого в лице Христа. Однако тайна этого взаимоотношения выступает в его творениях полно, и не столько в отдельных формулировках, сколько в целостном рассказе, раскрывающем одинаково и славу, и уничижение Христа, Его Божественность и Его человечество, одинаково дорогие и близкие его внутреннему религиозному опыту.

Златоуст — великий, величайший толкователь Евангелия. И в своих толкованиях он дает совершеннейший комментарий жизни Христа, следует по Его стопам от яслей до Голгофы и далее до гроба Воскресения. Он следит за каждым мгновением жизни Богочеловека, и в каждом внешнем изменении и жизненном движении хочет открыть внутренний смысл и тайну переживаний.

Он любит Христа в Его уничижении и любит самое, уничижение это. Не раз повторяет он мысль, что в «смирении Христовом» особенно сияет Его высота («Беседы на Еванг. Матф.», т. VIII, стp. 122).

Внимательным и любящим взором всматривается он в отдельные черты уничиженного Образа.
Как любит он говорить о Христовой бедности, раскрывать все виды ее обнаружений, повторять, что Христос «когда благоволил родиться на земле, то не искал богато убранного дома, ни матери богатой и знаменитой, но избрал бедную, Которая обручена была древоделателю; рождается в вертепе и полагается в яслях. Выбирая также учеников, избрал не ораторов и мудрецов, не богатых и славных, но и между бедными самых бедных и нимало не знаменитых; равным образом, когда предлагал трапезу, то иногда предлагал хлеб ячменный, иногда перед самой уже трапезой повелевал ученикам купить на рынке; вместо ложа употреблял траву; одеяние носил бедное, не отличающееся даже от одеяния самых простых людей, а дома даже и не имел; если Ему нужно было переходить с одного места на другое, то ходил пеший и притом так, что иногда даже утомлялся; когда садился, не искал стула ни мягкого возглавия, но сидел на голой земле, иногда на горе, иногда при источнике, и даже один; разговаривал с самарянкой; также полагал меру и для самой печали: когда надлежало плакать, плакал тихо, повсюду, как я сказал, поставляя правила и границы, до которых позволительно доходить, но далее которых не должно идти» (т. VI, стр. 675).

Как бы предвидя лжемудрствования будущих толкователей, святитель останавливается на тех обстоятельствах, которые находятся во мнимом противоречии с Христовой бедностью. Евангелист говорит О нешвенном хитоне Спасителя, и будущие комментаторы будут усматривать в этом «право на роскошь» христиан и даже «долг» высокопоставленных лиц одеваться в дорогие одежды, а Златоуст усматривает в этом рассказе об одежде новое свидетельство о бедности и простоте.

«Так как, — говорит он, — в Палестине ткут одежды, сложив вместе два куска материи, то Иоанн, чтобы показать, что таков именно был хитон, говорит: свыше исткан. А говорит он об этом, мне кажется, для того, чтобы указать на бедность одежд и на то, что Христос, как во всем прочем, так и в одежде, наблюдал простоту» (т. VI, стр. 575).

И по другому поводу, по поводу рассказа о жене, возлившей миро на Христа, некоторые комментаторы говорят опять о «праве на роскошь». Златоуст же видит в нем только выражение любви милующей и снисходительной. «Велико человеколюбие Господа: Он принимает блудницу, блудницу, лобызающую ноги, возливающую елей и отирающую волосами, принимает и упрекает тех, которые обвиняют ее… Что труждаете жену. . . Он говорит вышеупомянутые слова, научая нас тому, чтобы мы принимали, одобряли и возводили к большому совершенству доброе дело, кем бы оно ни было сделано и каково бы оно ни было, и не требовали полного его совершенства в самом его начале… Как прежде этого поступка жены Он не произнес бы такого мнения, если бы кто спросил Его, так и после того, как жена совершила его, Он имеет в виду только то, чтобы она не приведена была в смущение, порицанием учеников, но удалилась от Него, сделавшись усерднее и лучше через служение Ему» (т. VI, стр. 803,804).

Наряду с бедностью, постоянно говорит Златоуст о других проявлениях уничижения Христова – о страданиях, издевательствах, бичевании, кресте, о том, как Христос «через оплевание дорогого Своего Лица отер слезу со всякого лица» (т. XII, стр. 1333).

«Мы, — призывает святитель, — не только станем читать об этом, но и будем все это содержать в своем уме — терновый венец, одежду, трость, побои, удары по ланитам, заплевание, посмеяние» (т. VII, стр. 570).

Он свидетельствует, что в его эпоху был обычай читать историю страданий в храме в вечер Пасхи, и видит в этом обычае доказательство того, что христиане не стыдятся страданий Христовых. Страдания эти не только не отвращают от веры в Божественность Христа, но, напротив, располагают к этой вере.

«Чтобы не сказали нам язычники: вы доказываете народу только блистательное и славное, например — знамения и чудеса, а позорное скрываете, благодать Святого Духа так устроила, что все это прочитывается у нас во всенародный праздник, именно в великий вечер Пасхи, когда мужи и жены предстоят в большом множестве, когда стекается целая вселенная, тогда и проповедуется это громким голосом. И несмотря на то, что это читается и сообщается всем, мы веруем, что Христос есть Бог, и как по другим причинам, так и потому поклоняемся Ему, что Он благоволил до того снизойти для нас, что претерпел такие страдания и научил нас всякой добродетели» (т. VII, стр. 860). Наряду с внешней картиной уничижения Христова стремится Златоуст проникнуть во внутреннюю сторону Его подвига, запечатлеть в своих толкованиях внутренние черты лика Христова.

Он указывает на кротость Христову, снисходительность, неизреченное человеколюбие, особенно настойчиво говорит он о том, как аситель «любил высочайшей любовью врагов, неблагодарных, обидчиков, поносителей, ненавистников» (стр. 623).

Высшее обнаружение этой любви Христа к врагам видит святи-в отношении Богочеловека к предателю, в проявленной здесь необычайной кротости, в неослабевающем стремлении отвратить грозящую гибель.

– . Христос не переставал отклонять Иуду от предательства «советами, увещаниями, благодеяниями, угрозами и всяким способом вразумления и постоянно удерживал словом, как бы уздою» (т. I, стр.774).

В этом стремлении вразумить именно Иуду находит Златоуст объяснение трудного в экзегетическом отношении места о проклятии смоковницы. По его мысли, Христос вразумлял Иуду, должен был показать ему и Свою карающую силу, но по Своему человеколюбию Он не хотел проявить ее на людях и явил ее на растении. Таким образом, и люди все остались невредимыми, и Он явил Свою силу, когда наказанию подверглось дерево» (т. I, стр. 775).

Но в этом исполненном любви Образе нет ни тени слабости. Напротив, Златоуст внимательно отмечает соединение во Христе кротости с могуществом — по поводу изгнания бесов из свиней (т. VII, стр. 319) — и могущества с кротостью — по поводу вразумления вопрошавших Его саддукеев (т. VII, стр. 634). И вместе с тем Лику Христову свойственна в представлении святителя ненарушимая серьезность. Он не раз повторяет, что Христос часто плакал, но никогда не видели Его смеющимся. Таков Лик Богочеловека, Величественный и Смиренный, Кроткий и Могущественный, Благостный и бесконечно Серьезный в одно и то же время. Единственный, Неповторимый в Своем несказанном совершенстве. Так отобразился Он в глубине духовного опыта Златоустого святителя.
Теми бесчисленными благодеяниями, теми дарами любви, которые рассыпаны были так щедро в городах и весях Палестины, не исчерпывается, по мнению Златоуста, совершенное Христом для мира. Христос для Златоуста не только Великий Праведник, Учитель, ;Иелитель, Обновитель тех, кто соприкасался с Ним в дни Его земной ЖИЗНИ.

Он Спаситель человеческого рода, великий Священник, Архиерей, принесший жертву за весь мир.

Вслед за апостолом Павлом называет он Христа Священником по чину, по образу ветхозаветного Мелхиседека (т. V, стр. 294).

«Один и тот же был Жертвой и Священником: Жертвой был Плотью, а Священником духом, Один и Тот же приносил и был приносим Плотью» (т. II, стр. 438).

Не давая систематического учения об искупительном подвиге Христа, Златоуст говорит, однако, о принесенной Им Жертве именно как о жертве искупления. «Это подобно тому, как если бы кто за десять оболов вверг какого-нибудь должника своего в темницу, и не только его самого, но, по вине его, и жену его, детей и слуг, а другой, пришедши, не только внес бы десять оболов, но еще подарил десять тысяч талантов золота, привел узника в царский дворец, посадил на место самой высокой власти и сделал бы его участником самой высокой чести и других отличий, — тогда давший в заем не мог и вспомнить о десяти оболах. Так же случилось и с нами. Христос заплатил гораздо больше того, сколько мы были должны, и настолько больше, насколько море беспредельно в сравнении с малою каплею» (т. IX, стр. 596).

Но дело Христово не исчерпывается только принесением искупительной жертвы. Оно состоит в полном уничтожении смерти, преображении мира, в вознесении человека к пределу Божественного Существа. В день Вознесения Христос вознесся с победою, поправ смерть, разрушив смерть, разрушив грех, прогнав бесов, истребив заблуждение, переменив все на лучшее, возведши наше естество в прежнее или гораздо лучшее отечество. И когда Он выходил, то ничто не противостало Ему, ни власть греха, ни могущество смерти, ни сила клятвы, ни владычество тления и нечестия, ничто подобное, но расторгнув все это, как паутину, ниспровергнув сонмища бесов и силы диавола и все прочее, Он восшел, совершив то, что благоволил» (т. V, стр. 221).

Таковы дела Христовы, «великие и ужасные» (т. V, стр. 196). Но кроме этих дел, уже совершенных в веках, останавливается святитель еще на одном длящемся, пребывающем с нами и особенно близком его, святителя, сердцу. Дело это — Евхаристия.

Как истинный священник, Златоуст жил Евхаристией и в Евхаристии. Поэтому понятно, что он возвращается к ней так часто, непрестанно, во всех своих беседах говорит о ней так пламенно.

Евхаристия для Златоуста — выражение величайшей любви Христовой.

«Он, — говорит святитель о Христе, — Он не удовольствовался тем, что сделался Человеком, был заушен и умерщвлен; но Он еще сообщает Себя нам и не только верою, но и самым делом делает нас Своим Телом» (т. VII, стр. 826). «Какой пастырь, — вопрошает святитель, — питает овец своими членами, что и говорю — пастырь? Часто бывают такие матери, которые новорожденных младенцев отдают другим кормилицам. Но Христос не потерпел этого. Он Сам питает нас Собственною Кровью и через все соединяет нас с Собою» (там же, стр. 827).

«Для того Он смешал Самого Себя с нами и растворил Тело Свое в нас, чтобы составили нечто единое, как тело, соединенное с головою. И это знак самой сильной любви. На это указывал и Иов, когда говорил о своих домочадцах, которые так сильно любили его, что желали срастись с ним плотию: кто убо дал бы нам от плотей его насытиться (Иов, XXX, 31). Так говорили они, желая выразить свою великую любовь к нему. С этой целью так поступил и Христос, чтобы ввести нас в большее содружество с Собою и показать Свою любовь к нам. Он дал желающим не только видеть Его, но и осязать, и есть, и касаться зубами плоти Его и соединяться с Ним и насыщать Им всякое желание», (т. VIII, стр. 304).

Потрясающе яркими красками рисует святитель картину христианского священнослужения. «Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному… Не человек, не ангел, не архангел и не какая-нибудь другая сотворенная сила, но Сам Утешитель учредил это чинопоследование, и людей, еще облеченных плотию, соделал представителями ангельского служения». «Когда ты видишь Господа закланного, предложенного, священника, предстоящего этой жертве и молящегося о всех, окропляющихся этою драгоценною Кровию, то думаешь ли, что ты еще находишься среди людей и стоишь на земле, а не переносишься ли тотчас на небеса и, отвергнув все плотские помышления души, светлою душою и чистым умом не созерцаешь ли небесное. О чудо, о человеколюбие Божие. Сидящий горе с Отцом в этот час объемлет руками всех и дает Себя осязать и воспринимать всем желающим» (т. I, стр. 417).

Трапеза, которую предлагает верующим священник, в час евхаристического чуда, ничуть не менее той, которую предложил Христос Своим ученикам на последней вечери. Место, где она совершается, это та самая горница, где Он был с учениками». «Действие этого таинства совершается не человеческой силой. Тот, Кто совершил их ,тогда, на той вечери, и ныне совершает их. Мы занимаем место его служителей, а освящает и предваряет Дары Сам Христос» (т. VII, стр. 827).

Такова Евхаристия в ее отношении к Ее Основателю и истинному Совершителю. Таков Христос, как открывается Он миру в этом таинстве величайшей любви и милосердия.

Евхаристия не только выражение любви Христа к человеку, это вместе с тем и путь осуществления любви человека ко Христу, место встречи и соединения человека и Бога. Так учил об Евхаристии Златоуст.

Здесь открывается для человека возможность самого тесного общения со Христом.
«Как многие ныне говорят: желал бы я видеть лицо Христа, образ, одежду, обувь! Вот ты видишь Его, прикасаешься к Нему, вкушаешь Его. Ты желал видеть одежду Его, а Он дает тебе Самого Себя не только видеть, но и касаться, и вкушать, и принимать внутрь» (т. VII, стр. 826).

В Евхаристии, по словам святителя, «мы не любовью только, а самим делом» становимся членами плоти Христовой (т. VIII, стр. 304).

«Будем же, — призывает Златоуст, – отходить от этой трапезы как львы, дышащие огнем, страшные для диавола, помышляя о нашей Главе и о той любви, которую Он показал нам» (т. VIII, стр. 304).

«Не видите ли вы, — говорит он в другом месте, – с какою готовностью младенцы берут сосцы и с каким стремлением прижимают к ним уста свои. С таким же расположением и мы должны приступить к этой трапезе и сосцу духовной чаши, или, лучше сказать, мы с большим еще желанием должны привлекать к себе, подобно грудным младенцам, благодать Духа, и одна только у нас должна быть скорбь — та, что мы не приобщаемся этой пище» (т. VIII, стр. 827) .

В его время по-видимому среди верующих уже начал входить в жизнь обычай единократного причащения в год, в день Святой Пасхи. Он выражал явное несочувствие этому обычаю. «Пусть, — говорил он, — чистая совесть составляет для нас то время, когда мы должны приступать к Тайнам. И в пятницу, и в субботу, и в воскресный день, и в день мученика совершается одна и та же жертва», (т. XI, стр.657).

Но главное в приобщении не то, чтоб оно было частым, а то, чтобы оно было достойным. «Как предатель и распинатель, так и недостойно причащающийся виновен против Тела и Крови Христовой» (т. VII, стр. 726) .

«Приступающие во грехах хуже бесноватого, последний не наказывается, потому что он беснуется, а приступающий недостойно предается вечному мучению».

О них говорит Златоуст словами ап. Павла: они попирают Христа, кровь Завета не почитают за святыню и ругаются над благодатью Духа (Евр. 10,24 – т. VII, стр. 82).

Не удовлетворяет Златоуста и обычное приготовление к таинству, состоящее не в полной перемене жизни, не в отказе от себя. Он говорит: чистый от грехов не святой; святым делает не одно только отпущение грехов, но и наитие Духа и обилие дел благих (т. XII, стр. 155).

Другой путь осуществления внутренней близости Богу — молитва. По Златоусту, можно и надо молиться везде и всегда, и дома, и в храме, и у домашнего очага, и у прялки, и на площади среди всевозможных дел.

Свободная от всяких ограничений пространства и времени, не связанная никакими внешними обстоятельствами, «молитва есть союз любви к Богу». Она приводит в нас навык собеседования с Ним (т. V,cTp. 13).

«Бог не для чего-нибудь иного откладывает исполнение наших прошений, но для того, чтобы с замедлением возбуждать к неусыпным молитвам. Для того Он и отлагает исполнение наших прошений и часто попускает нам впадать в искушение, чтобы мы непрестанно к Нему прибегали и не оставляли Его. Так поступают и любящие отцы и чадолюбивые матери» (т. VII, стр. 108).

Поэтому главная ценность молитвы не в исполнении прошений, которого мы в ней просим Бога, не в том, что мы с ней связываем, но в ней самой.
«Хотя бы мы ничего не получали от Него, одно продолжительное собеседование с Ним не стоит ли считать стоющим бесчисленных благ?» (т. VII, стр. 233).
Молитва соделывает людей храмами Божиими. Именно в отношении к молитве толкует Златоуст слова ап. Павла о вселении Христа в человеческое сердце. «Кого не вмещают небеса, Тот вхо-Дит в душу, проводящую свою жизнь в молитвах. «Небо – престол Мой, говорит Господь, земля же подножие ногу Моею. Кий дом созиждите Ми, говорит Господь, или кое место покоиша Моего» (Ис. 1, 16, 1).

Но, однако, Павел созидает дом святыми молитвами. «Преклоняю, говорит он, колена моя к Отцу нашего Иисуса Христа, да вселится Христос верою в сердца ваши» (т. П, стр. 841).

Молитва и божественная Евхаристия — два пути, неразрывно связанные; в них осуществляется таинственная созерцательная любовь человека ко Христу сокровенным обручением: я Христос есть Истинный Жених не только Церкви, но и каждой человеческой души.

Златоуст был пламенным апологетом нерасторжимости брака. Раз освященный Богом брачный союз считал он безусловным и во всем нерушимым. Тем большей верности требует он от души, обручившейся Христу, от этого таинственного небесного брака.
«Имеяй невесту жених есть» (Ис, III, 29).

«Апостол Иоанн называет Его Женихом, так как у жениха любовь бывает особенно сильна.. . и как невеста все делает для угождения жениху, таковы должны быть и мы всю жизнь. Как невеста с того самого дня, как поселится в брачном чертоге, заботится только об одном: как бы угодить жениху, так точно и мы в продолжение всей настоящей жизни должны заботиться об одном — как бы угодить Жениху и сохранить благонравие невесты» (т. V, стр. 39).

Таков этот идеал совершенной верности, любви целой жизни, где душа отдает себя Любимому каждый час и каждый миг, радостно, благоговейно и нераздельно.

Наряду с любовию таинственной, созерцательной знает Златоуст и другой путь любви — путь любви деятельной.

Не только в Евхаристии пребывает в мире Живой и Действующий Христос. Не только в молитве встречает Он человека и открывает ему Свои объятия.
Выйдите на шумную площадь города, пройдите по городским многолюдным улицам. Тысячи рук протянутся к вам, рук, просящих о помощи. Это Христос протягивает к вам Свои руки, это Он умоляет вас о милостыне.

Прислушайтесь, и вы услышите гул. В нем сливаются миллионы голосов. Это голоса труждающихся и обремененных, изнемогающих от непосильных скорбей и непомерных страданий. И это – голоса Христа. Скорбящего и Страждущего.

Златоуст был истинный антиохиец в своем понимании и способах истолкования Писания. В противоположность александрийцам, пытавшимся найти в каждом слове Писаний сокровенный аллегорический смысл, антиохийская школа стремилась к выяснению точного, буквального значения каждого божественного изречения.

Совершенный пример такого прямого и непосредственного, «буквального истолкования Писания дает Златоуст в своих комментариях.
И слова Христа «так как вы это сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. XXV, 10) понимает он также прямо и буквально. Для него несомненно, действительно, воистину «Христос не ограничился только смертию и крестом, но благоволил уделаться нищим, странником, бесприютным, нагим, быть заключенным в темнице, терпеть болезни» (т. IX, стр. 687).

И он слышит голос Христа, обращенный к человеку: «Если ты не воздашь Мне за то, что Я страдал за тебя, то сжалься надо Мною ради нищеты. Если не хочешь сжалиться над нищетою, тронься Моею болеэнию, умилосердись ради уз.. . Я хожу и прошу, стою у дверей твоих и простираю руку. Я желаю от тебя именно получить пропитание, ибо сильно люблю тебя. Я стремлюсь к твоей трапезе, как это бывает у друзей, и хвалюсь этим перед лицом целой вселенной, возвещаю тебе постоянно во услышание всех и показываю всем Своего кормильца» (т. IX, стр. 688).

И святитель ужасается холодности и бесчувственности человеческого сердца, отказывающего в жалости Тому, Кто в страстных крестных мучениях отдал за человека Свою жизнь. «Если мы, — говорит он, — видим человека, подвергающегося за нас опасности смерти, то предпочитаем его всем другим, причисляем его к первым своим друзьям, отдаем ему все свое — говорим, что это принадлежит ему более, чем нам, и при всем том думаем, что мы не воздали ему должным образом. А ко Христу мы не имеем благодарности даже и в этой мере. Он положил за нас душу Свою — Он пролил за нас драгоценную Кровь Свою, за нас неблагодарных, недобрых, а мы не расточаем и денег для своей же пользы, но презираем Его в наготе и странничестве Его, Который умер за нас. Кто же похитит нас от будущей казни? Если бы не Бог, а мы сами наказывали себя, то как бы произнесли мы приговор на самих себя? Не осудили бы себя на геенский огонь за то, что презираем жизнь Положившего за нас, тогда как Он истаевает от голода. И что говорить о деньгах?! Если бы мы имели в себе по тысяче душ, не должны ли были бы положить все души за Него? Впрочем и таким образом не сделали бы еще ничего, достойного Его благодеяний. А мы до такой степени неблагодарны, что рабов и мулов и коней облекаем в золотые уборы, а Господа, скитающегося в наготе, переходящего от дверей к дверям, стоящего на распутьях и простирающего к нам руки, мы презираем и часто смотрим на Него суровыми глазами (т. VIII, стр.176,177).

Наряду с общением души со Христом в храме,» открывается возможность не менее непосредственного общения с Ним на площадях, на улицах города. Наряду со священнодействием, совершаемым священником, это иное священнодействие —таинство любви,страшное и божественное — может быть совершено каждым верующим, и рядом с жертвенником алтаря предстоит другой жертвенник, живой жертвенник Живому Богу. Его создал Сам Бог… «не из камней, но из вещества, которое светлее самого неба — из разумных душ… Жертвенник этот создан из самих членов Христовых: и Тело Самого Владыки служит тебе жертвенником. Благоговей перед Ним: на Теле Вла-дычнем ты совершаешь жертву. Этот жертвенник страшнее и нового, а не только древнего жертвенника. Однако ж не смущайтесь. Этот жертвенник чуден по причине предлагаемой на нем жертвы, а тот (жертвенник милосердия) удивителен и потому, что сооружается из той самой жертвы, которая его освящает. Чуден этот (жертвенник) , потому что будучи по природе камнем, делается святым, так как принимает Тело Христово. Таким образом, страшнее этого жертвенника тот, перед которым предстоишь ты, мирянин. Что в сравнении с этим будет для тебя Аарон? Что Кидар?.. Что звонцы? Что святое святых? Да и нужно ли сравнивать жертвенник милосердия с древним жертвенником, когда он и в сравнении с этим (новозаветным) жертвенником оказывается столь блистательным? А ты между тем почитаешь этот жертвенник, потому что он принимает Тело Христово, и унижаешь тот жертвенник, который есть самое Тело Христово, не обращаешь внимания, когда он разрушается. Такой жертвенник ты можешь видеть везде — и на улицах, и на площадях, ежечасно можешь приносить на нем жертву, потому что и здесь освящается жертва» (т. X, стр. 647-648).

Раздвигаются стены храма, обнимают собою весь мир. Безмерно расширяются пределы священнодействия. Вся жизнь становится таинством, каждая встреча человека с человеком есть таинственное касание ко Христу, встреча с Ним.
И душа, обручившаяся Ему однажды в своей сокровенной глубине, в таинственной любви, обручается снова на стогнах мира через любовь к человеку и через жертву этой любви.

Деятельная любовь не только в подвиге милосердия, но и вообще в действительном следовании по стопам Христовым, в жизненном
осуществлении Его учения. Нужно облечься во Христа, нужно подражать Ему, отречься
всего ради Него. «Облечемся во Христа, — призывает святитель, — всегда с Ним пребудем, а облечься во Христа значит никогда не оставаться без Него, но всегда являть себя своей святостью и правотою».

Христос требует от нас полного, совершенного и немедленного послушания, чтобы мы ни малейшее время не откладывали, хотя бы того требовала крайняя необходимость. Вот почему, когда некто пришел к Нему и просил позволения «погребсти отца своего» (Мф. VIII, 21 —22), Он и этого не позволил ему сделать, показывая тем, что последование за Ним должно предпочитать всему» (т. VII, стр. 144).

«Аще кто хочет по Мне идти, да отвержется себе и возьмет крест свой и по Мне грядет» (Мф. XVI, 24).

Златоуст толкует эти слова. Он указывает прежде всего, что заповедь, данная здесь Христом, дана не для избранных, а для всех: «аще кто хощет» — жена ли, муж ли, начальник ли, подчиненный ли — всякий должен следовать по этому пути».
Далее указывает он, что Христос говорит здесь о трех действиях: отвержение самого себя, взятие креста своего и последование Ему, и на каждом из этих действий он останавливается отдельно.

Что значит отвергнуться самого себя?

Златоуст спрашивает, что значит отвергнуться другого, и отвечает: «отвергающийся другого, например брата или раба или кого иного, хотя бы и видел, что его бьют или вяжут, или ведут на казнь, или как иначе мучат, не заступается, не защищает, не соболезнует, не принимает в нем никакого участия, как бы он был ему совершенно чужой. Так точно и Христос желает, чтобы мы не жалели своего тела: бьют ли, гонят ли, жгут ли, или другое что делают – не жалей себя. Он не сказал: пусть не жалеет самого себя, но, что гораздо сильнее — Да отвержется себе, т.е. пусть не имеет ничего общего с самим собою, а пусть обрекает себя на опасность, на подвиги, и их переносит так, как бы терпел другой кто-нибудь».

И далее святитель предлагает филологический анализ, делающий его мысль еще более яркой. «Христос не сказал: «да отречется» (но «да отвержется») — небольшим этим прибавлением придавая большую силу словам Своим, так как последнее гораздо выразительнее первого.
Далее святитель комментирует слова «и возьмет крест свой» и указывает, что этими словами Христос и назначает предел, до которого должно простираться самоотвержение, именно смерть или действие не раз или два раза, но целую жизнь совершаемое. «Беспрестанно, — говорит он, — имей перед глазами смерть и каждый день будь готов на заклание. Многие, хотя пренебрегали богатство, удовольствие и славу, но не презирали смерть, а страшились опасности; поэтому и говорит Он – хочу, чтобы Мой подвижник ратовал до крови и подвиги его продолжались до самого заклания. Итак, если нужно будет претерпеть смерть, и смерть поносную, смерть под проклятием и по подозрению в худых делах, то все должно перенести с мужеством и еще тому радоваться. И по Мне грядет».

Наконец, в словах «по Мне грядет» усматривает святитель требование не только все терпеть ради Христа, но и оказывать ради Него всякую добродетель.
«В словах «по Мне грядет» заключается и то, чтобы ты оказывал не только мужество в бедствиях, но и целомудрие, и кротость, и всякую добродетель» (т. VII, стр. 564—565).
Так высоки, по представлению Златоуста, требования Христа, обращенные к человеку.
И однако Златоуст в противоположность многим позднейшим комментаторам не считает их слишком высокими, каким-то неосуществимым идеалом. Он несокрушимо верит в возможность, в необходимость и даже легкость их исполнения.

Он неоднократно повторяет, что нет ни одной из заповедей Христовых, которой невозможно было бы исполнить людям (т. П, стр.546).
Он указывает на естественность этих заповедей для нас. «Что тягостного нам заповедано? Горы ли рассекать?» Или летать по воздуху? Или переплыть Тирренское море? Совсем нет. Нам заповедан столь легкий образ жизни, что не нужно никаких к тому орудий, нужна только душа и расположение. Что ж трудного в заповедях Христовых? Ни к кому не питай ненависти; никого не злословь; противное гораздо тяжелее» (т. VII, стр. 385).

«Любить ближнего как самого себя. Что может быть легче этого?» — спрашивает он в другом месте. «Ненавидеть тяжело и сопряжено с беспокойством, а любить легко, удобно» (т. V, стр. 3-8).

Святитель сравнивает два пути: путь Христов и путь диавола. И хотя громадное большинство идет по второму и немногие возлюбили первый, однако это только результат обольщения. Достаточно сравнить оба эти пути, чтобы убедиться, насколько краше, совершеннее и лучше то, что заповедает нам Бог, того, чем обольщает нас диавол. (т. IX, стр. 67).

«Бог обещает нам царство, и мы пренебрегаем его; диавол готовит нам геенну, и мы чтим его. То – Бог, а это – диавол. Но посмотрим на самую разность их заповедей. . . Ведь если бы даже ничего этого не было — если бы, то есть, то не был Бог, а это диавол, если б Первый не уготовлял нам царство, а последний геенны — самого свойства этих заповедей не довольно ли было для того, чтобы побудить нас быть в союзе с Первым. Что же заповедает Тот и другой? Один – то, что покрывает нас стыдом, а другой то, что делает нас честными; один то, что подвергает бесчисленным бедствиям и бесславию, Другой — то, что доставляет великую отраду. В самом деле, посмотри: один говорит: «научитеся от Мене, яко кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим» (Мф. XI, 29), а другой говорит: будь жесток и суров, гневлив и раздражителен, будь лучше зверем, чем человеком. Посмотрим же, что полезнее, что благотворнее».

Впрочем, Златоуст не принадлежит к числу односторонних оптимистов, закрывающих глаза на те трудности, которые связаны с безусловным исполнением Христова учения. Но он указывает на спасительность этих трудностей, через которые избегаем мы грозящей нам гибели.

«Не думайте, – говорит он как бы от лица Христа, – чтобы Я вас не щадил; напротив, очень щажу, когда заповедаю вам это… Если военачальник, щадя воинов, позволяет им всегда сидеть дома, то погубит и тех, кто остается с ним вместе… Ведь и ныне уже возгорается ужасная брань. Поэтому не сиди дома, но пойди и сражайся, если и падешь на брани, то тотчас оживешь» (т. VII, стр. 566).

Есть одно, что делает легким путь Христов, — это любовь. «Если плотская любовь, — говорит Златоуст, — так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и подчиняет влиянию одной возлюбленной, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него» (т. I, стр. 141).

Златоуст – поэт любви. Неустанно говорит он о ней, и слова его слагаются в гимн. По его творениям можно изучать метафизику и психологию любви, любви благодатной, любви человека ко Христу и во Христе к человеку.

Она, по его представлению, способна трудное сделать легким, недоступное доступным, невозможное возможным. Она преображает человека, делает его иным, пламенным и необыкновенным.

«Кто объят огнем Христовым, — говорит он, — тот делается таким, каковым был бы человек, если бы он жил один только на земле: так мало он заботится о славе и бесславии. Как человек, живущий один только на земле, не заботился бы ни о чем, так и он не заботится ни о чем. Искушения, наказания, узы он презирает так, как бы претерпел их в чужом теле или как бы имел тело адамантовое; а удовольствиям жизни посмеивается- и бывает так к ним- Нечувствителен, как мЫ к телем мертвым или сами будучи мертвыми. Он так далек от того, чтобы предаться какой-нибудь страсти, как очищенное огнем золото бывает непричастно грязи; как мухи отлетают от огня, чтобы не попасть в него, так и к нему страсти не смеют даже и приблизиться» (т. IX, стр. 453).
Здесь мы вступаем в святое святых великого святителя, восходим с ним на вершину его духовного опыта.
Самым, быть может, удивительным в любви Златоуста ко Христу было ее совершенное бескорыстие.

Говоря об апостолах, об их призвании, Златоуст подчеркивает быстроту их решения, готовность идти по первому призыву. «Как скоро услышали призыв Спасителя, не замедлили, не отложили до другого времени, не сказали: «Сходим домой и посоветуемся с род- 1 ственниками», но, оставив все, последовали за Ним».

Но особенно удивляет Златоуста другое, что они пошли за Христом, не видя Его славы, тогда, когда Он не совершил еще ни одного чуда, пошли не ради чудес и знамений, но ради Его Самого. «Особенно я удивляюсь им, что они, не видев еще ни одного знамения, всему предпочли последование за Христом» (т. VII, стр. 144).

Так и он сам идет за Христом не ради знамений, не из страха наказания, не ради наград, но ради Самого Христа, движимый пламенной к Нему любовью.
Он верит в непреложность и божественных угроз, и божественных обетований, в действительность и несказанных благ будущей жизни, и вечных мук геенны. Но когда мы восходим за ним на высочайшие вершины его духовного опыта и опускаемся в сокровенные глубины его внутренней жизни, мы видим тогда, что здесь вопросы о награде и наказании не занимают главного места, теряют свое первенствующее значение.

«Любить Христа, – говорит он, – это не значит быть наемником, не смотреть на благочестивую жизнь как на промысел или торговлю, а быть истинно добродетельным и делать все из одной любви к Богу» (т. U, стр. 65).

И Он указывает, что у людей «взаимная любовь ценится выше всякого удовольствия», в самой себе находит награду. Если это так, «то какое слово, какая мысль может изобразить блаженство души, которая любит Бога и Ему любезна». Это блаженство познается не иначе, как только на опыте. Потому, призывает святитель, «чтобы познать опытно эту духовную радость, блаженную жизнь и сокровище неисчислимых благ, мы, оставив все, станем искать этой любви как для собственной нашей радости, так и для славы любимого Бога».

И он зовет любить «ради самой природы любви». Он утверждает, что самое высокое, то, что важнее и «избавления от геенны» и «приобретения Царства», то, что выше всего этого, это — «любить Христа и быть от Него любимым» (т. X, стр. 593).

Ясно, что Златоуст не знает ничего более страшного в жизни, как оскорбить Христа. Это само по себе страшнее всякого наказания, всякой геенны.
«Оскорбить Христа всего тяжелее и ужаснее», — говорит он. «Хотя многим геенна и кажется ужасною, но я никогда не перестану вопиять, что оскорбить Христа — мучительнее и ужаснее самой геенны» (т. VII, стр.401).

Мало этого. Святитель указывает на свойство сильной любви: любимый сам ищет для себя наказания, искупления, если он чем-нибудь нанесет возлюбленному скорбь. «Когда кто-нибудь обидит любимого человека, то более всего успокаивается тогда, когда сам попросит себе какого-нибудь наказания и перетерпит какую-нибудь обиду». «Так и мы должны наказывать самих себя, когда’согрешаем против Того, против Кого не должно грешить». «Кто любит Христа, как должно любить, тот понимает, что я говорю, — утверждает святитель, — он сам не потерпит остаться без наказания, хотя бы Христос и простил его, так как одно оскорбление Его составляет уже величайшее наказание. Знаю, что я говорю невероятное для многих, однако дело обстоит именно так, как я сказал. Если мы любим Христа, как должно любить Его, то сами себя будем наказывать за грехи свои. Для любящих прискорбно не то, что за оскорбление Любимого они терпят какое-нибудь зло, но прежде всего самое оскорбление Любимого… Итак, будем страшиться не геенны, а оскорбления Бога, потому что когда Ьог в гневе Своем отвратится от нас, то это будет тяжелее геенны, хуже всего, страшнее всего» (т. X, стр. 578).

И вопрос о наградах решается Златоустом также необычайно. Он сам готов признать, что для многих его решение покажется непонятным и «смешным». Высшая награда для него – сама любовь, самая высшая – страдания и муки во имя этой любви и ради нее. Поэтому для него узы ради Христа дороже самого венца, доставляемого этими узами, страдания блаженнее и вожделеннее награды, за них обещанной.

«Быть узником ради Христа славнее, чем быть апостолом, учителем Щ и благовестником. Кто любит Христа, тот понимает эти слова. Кто не- Ж удержимо стремится к Владыке и горит любовью к Нему, тот знает а силу уз. Павел предпочел бы узы ради Христа жизни на небесах». I «Слова эти понятны любящим если не Бога, то людей — тем, которые более радуются терпя страдания ради своих возлюбленных, чем получая от них почести. Иным кажется смешно — бесчестие считать достоинством и обращать в предмет радости. Но знающий Христову любовь считает это бесчестие выше всякого блаженства». И от ап. Павла Златоуст обращается к себе.

«Если бы кто давал мне или все, или эти оковы, я предпочел бы их, если бы кто хотел поместить меня или в горних с ангелами, или с Павлом, заключенным в узы, я избрал бы темницу. Если бы кто делал меня одним из тех сил, которые окружают небо и престол Божий, или таким узником, я предпочел бы сделаться этим узником. Нет ничего лучшего злострадания ради Христа. Я не столько ублажаю Павла за то, что он был восхищен в рай, сколько за то, что ввергнут в темницу. Не столько ублажаю его за то, что слышал неизреченные глаголы, сколько за то, что был в узах. Не столько ублажаю его за то, что восхищен был на третье небо, сколько за узы… Для меня доблестнее терпеть зло за Христа, чем принимать от Него почести».

И он говорит о примере Христа, добровольно принявшего страдания и познавшего в Своей предсмертной молитве Свои грядущие страдания славою. «Прослави Мя Ты, Отче» (Иоанн, 17, 1).

«Что говоришь. Тебя вместе с разбойниками и грабителями ведут на крест, чтобы подвергнуть позорной смерти: Ты терпишь заушения и заплевания — и Ты это называешь славою. Называю, говорит. Так как Я страдаю за любимых Мною, то я считаю страдания славою. Если же Он, возлюбивши достойных сожаления и несчастных, называет страдание славою, если для Него слава состояла не в том, чтобы был на престоле Отчем, не в славе, а в бесчестии, и последнее Он предпочитал первому — то тем более я хочу считать это славою».

И, наконец, выражает святитель свое сокровенное желание: «Без всякого воздаяния мне довольно одного страдания ради Христа. Пусть только мне будет дана возможность сказать, что я восполняю лишение скорбей Христовых во плоти моей (Кол., 1, 24), и мне ничего более не нужно… Не потому я ублажаю узы, что они (как бы) наперед открывают путь к небу, а потому, что они претерпеваются Владыки Неба» (т. XI, стр. 65—68).

В одном из своих творений Златоуст изображает любовь ко Христу ап. Павла, и в этой характеристике, где как будто разорваны три рассудочных поучений и вступает в свои права святое и священное безумие, мы узнаем самого святителя, невольно к нему Самому относим сказанные им слова:
Обратив же очи души на небо и прилепившись к тамошней красоте, он не хотел уже опять возвращаться на землю, но, как бедняк и нищий, все время скрывавшийся в темной и низкой хижине, увидев царя, блистающего золотом и лучами камней, не захочет уже и подумать о своем бедном жилище, а будет всячески стараться о переселении в другое жилище, если это возможно, так и блаженный,увидев небесные блага, смотрел с небрежением на здешнюю бедность и, по необходимости, телесно обращаясь с людьми, ни к чему не прилеплялся, а всецело переселился в тот небесный град. Любовь Христова так одушевила его, что если бы ему предстояло терпеть для Христа и вечные наказания, он никогда не отказался бы и от этого, потому что он служил Христу не так, как служили мы, наемники, страшась геенны и желая царствия. Быв объят какою-то другою, несравненно лучшею и блаженнейшею любовию, он и терпел и делал все не для иного чего, как для того, чтобы только удовлетворить любви, которую питал ко Христу и которая так овладела умом его, что охотно расстался бы и с тем, что для него было дороже всего — т.е. с пребыванием со Христом — для чего он пренебрег и геенной и царством небесным, решившись для Христа встретить и с великою готовностью принять как одно из вожделеннейших благ даже и это невыразимое отлучение» (Римл. IX, 3 – т. 1, стр. 142).

Здесь мы восходим на высочайшие вершины духовного восхождения, на которые когда-либо восходило человечество в лице своих избранников. Здесь отступает, исчезает все, хоть сколько-нибудь отмеченное печатью тварной ограниченности, и перед нами выступают в своей белоснежной высоте осиянные высоты вечности. Полной грудью вдыхаем мы в себя воздух любви совершенной. Грани земного и небесного, человеческого и Божеского стираются, и кажется нам, что Сам Бог Утешитель, Бог-Любовь говорит устами человека.

И блаженно человечество, что на страницах его истории запечатлелись такие озарения.
кря. Когда-то Магомет, принявший многие стороны христианского учения, не мог понять и принять учения о Богосыновстве. Человек всегда казался ему рабом и дрожащей тварью перед лицом Всевышнего.

Не в этих ли словах Златоуста, не в откровениях ли его любви живое и неопровержимое свидетельство, что человек уже не раб, но
сын, голос возрожденного человека: «Отче наш» — и голос Божий: «Сын Возлюбленный». «Как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва, Отче». Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа» (Галат., IV, 6—7).

И не в том ли величайшее непреходящее и непревзойденное значение Златоуста, что в его творениях явилась миру полнота тайны Богосыновства и голос Бога, голос Духа говорил его устами.

Когда Златоуст слагал свои хвалы Павловым узам и страданиям Христа ради, он был еще в Антиохии. Преклоняясь перед ними и лобызая их, выражая страстное желание им сопричаститься, он не знал еще тогда, не мог, конечно, предполагать и думать, что Бог уготовляет ему в его жизни те же страдания, что ему суждено до последней капли выпить ту чашу, которую он называл чашей величайшего блаженства, чашу страданий за Возлюбленного.
Быть может, в том особая сила, особое значение творений^ Златоуста, что каждое слово, сказанное им, запечатлено, засвидетельствовано всей его жизнью.

И его слова о любви ко Христу, гимн Христу, в который слагаются все его творения, так властно действуют на душу человека потому, что это не только слова, это — выражение души в ее самых сокровенных глубинах, опыт любви, проверенный в горниле многих искушений.
Различны эти искушения, через которые пронес Златоуст свою верность Христу.

Когда он был совсем юным, перед ним лежали соблазны языческой жизни, соблазны мира и плоти. Но вместо блестящей карьеры, открывавшейся ему, вместо широкой и привольной мирской жизни избрал он сначала уединенный и напряженный подвиг пустынного иноческого рвения, а потом тот путь, который сам считал самым трудным, самым страшным, требующим наибольшего самоотвержения — путь священства.

И когда здесь встретили его новые искушения, когда силой жизни был он перенесен в самый водоворот страстей и соблазнов, в величайший центр современного ему мира, в роскошную и развращенную Византию, и когда престол его, как первосвягителя всего Востока, возвышался рядом с императорским престолом, и тогда ничто не поколебало его дух, не ослабило силу его любви.
И здесь, как прежде, он жил Одним и ради Единого. Пышным покоям царедворцев всегда предпочитал он алтарь, где совершал богослужение, амвон, на котором проповедовал, уединение своего дома или обители человеческих нужд.

Порог императорского дворца переступал он тогда, когда нужно было свидетельствовать перед сильными мира об истине или ходатайствовать за угнетенных. Свои сокровища, принадлежавшие ему как архиепископу столицы, он расточал не на богатые обеды, как было принято, но, вызывая ропот и негодование окружавших, отдавал их в протянутые руки Христа в лице Его меньших братьев.

Дни свои он проводил не в придворной праздности, а в непрестанном труде молитвы и проповеди, и долгие ночи отдавал или молитвенному бдению, или проникновению в тайны Писания, которое изучать и проповедовать не уставал никогда.
И он не знал других пиров, кроме божественного пира святейшей Евхаристии.

Читайте продолжение – Часть 2