Ночная няня

Любить. Молиться. Петь.
Святое назначенье…
П. Вяземский

Добрые руки – вот первое, что нас встречает в этом мире. Добрые руки качают нас, прижимают к груди, голубят. Мы спим на руках, слышим эти руки, когда еще ничего другого не видим и не слышим.
Потом мы спускаемся на землю и куда-то уходим. Так нам кажется. Мы это не всегда замечаем и понимаем, но нас по-прежнему передают из одних добрых рук в другие. И выпасть из этой цепочки так же опасно, как из материнских рук в младенчестве.

Был один из тех первых осенних вечеров, когда будто прохладная родная рука касается разгоряченной земли, с неба льет в три ведра, но в тучах более не грохочет и дождь идет как мирное торжество водосвятия. Он делает спасительным и уютным всякое помещение, где нас застал – будь то подъезд, чужое крыльцо или брошенный сарай…
Во дворе детского дома мокли веранды, два стога сена под брезентом, детские скамейки с облезлыми гипсовыми мишками по бокам. Налились водой узкие, чуть приметные тропинки под кустами шиповника. По эти тропинкам, видно, никогда не ходили взрослые.
Дождь шумел, нахлестывая кроны огромных вязов. То были добрые, в столетних морщинах старики. Последние великаны старинного усадебного парка.
На крыльце, где я стоял, пахло компотом из урюка и чернослива, манной кашей, чистой бедностью. У двери лежали два маленьких венка из кленовых листьев. Я только поговорил с директором, записал все, что нужно для газеты в блокнот, и мог бы уйти. Но вот этот дождь… Странно вспомнить, но собственного зонта у меня еще не было.
И тут я услышал, как в комнатах поют. Вернее, это был один женский голос. Не помню слов. Возможно, то была песня о судьбинушке, о белых лебедях, о любимом, который ушел навсегда с военной котомкой и не вернулся… Не помню слов, но только и сейчас слышу те долгие гласные звуки, которые то прибывали как волны, то откатывались, вздыхая. И так же, волнами, шел дождь и вздыхали отяжелевшие дубы и липы. Шум дождя, как ничто другое, подходил этому голосу и не могло быть лучшего аккомпанемента…
Я тихонько подошел к открытым дверям комнаты и долго стоял у притолоки, как в забытьи. Опомнился лишь когда нянечка умолкла. Через минуту она поднялась, скрипнув сеткой, прибрала волосы под платок и медленно вышла на свет. Только тут я заметил, что правый рукав халата у нее заправлен в правый же карман.
Так я познакомился с Анной Прокопьевной Тимошкиной, ночной няней из уфимского дошкольного детского дома № 1 имени Худайбердина. С полчаса или час мы поговорили. Потом небо за большим окном просветлело, открылась над нами голубиная чистота и уже виднелось там две или три звезды, мерцающих зябко. Я заторопился — обрадовался , что дождь кончился , и ушел. Анна Прокопьевна осталась караулить детей.
С детдомовского крыльца наивным желтком ровно светила лампа. Я пошел через парк к гостинице «Турист». С деревьев осыпался дождь, катились с листьев крупные холодные капли и норовили попасть за воротник…

Село, сожженное фашистами. Август 1941г.

Я лишь запомнил, что Анна Прокопьевна была родом из деревни Скачково Смоленской области. Там Анна Тимошкина жила тридцать лет и три месяца. Первой военной зимой, где-то в конце декабря, деревню сожгли немцы. Муж Анны, Илья, как ушел на фронт в июне, так и пропал. На руках у Анны остались дети — Зоя девяти лет от роду и четырехлетний Иван. Когда жгли деревню, Анна спрятала детей в какой-то яме, засыпала соломой, решила вернуться за семьей брата. Опоздала. Нашла их на дороге расстрелянными — и девочек-племянниц, и жену брата.
Фронт прошел как раз по пепелищу, где была деревня. Наши долго не могли двинуться дальше, солдаты подкармливали погорельцев. Анна научилась ползать по-пластунски и ползала через поле в деревню, где торчали одни трубы, притаскивала уцелевшие картофелины да чистой воды из колодца. В один из таких рейдов ей и оторвало правую руку.

На военной дороге

Война понемногу откатывалась от Скачково, уцелевших детей и женщин отправили с эшелоном за Урал. Пока добрались до Уфы — обросли беспризорниками. Детей, мал мала меньше, человек сто, а взрослых и десяти человек не наберется. Дали им два барака на берегу Белой. Стали устраивать детский дом. Фронтовичку, бывшую летчицу, списанную по контузии, назначили директором. Анна была неграмотной, читала по складам, писать не умела, да и с одной стороны безрукая, назначили ее истопницей.
Дрова надо было вылавливать в реке, стоя по пояс в холодной воде. Тут же, на берегу, дрова пилили и тогда тащили наверх, во двор — дочка с сыном помогали. Со всеми делами Анна лихо управлялась одной левой — дрова рубила, на детей стирала, воду таскала, картошку копала… В детском доме, в комнатушке у кухни, Анна Прокопьевна прожила до шестидесятых годов, пока ей не дали однокомнатную квартиру на пару с другой пожилой работницей. В начале семидесятых тетю Анну перевели в ночные няни. Вроде как служба полегче: помыть пол, умыть да уложить детей –чего там…
Когда я похвалил ее песню, она улыбнулась: «Раньше, как начну плясать, — все утихают…»
С тех пор прошло много лет. Недавно я попросил своего коллегу в Уфе позвонить в детский дом, узнать что-нибудь об Анне Прокопьевне. Сразу ему ничего не ответили, фамилия Тимошкина ничего им не говорила. Через день сообщают: «По бухгалтерским книгам установили, что была такая ночная няня А.П. Тимошкина, 1912 года рождения, зарплату получала…» Но о главном сказали как-то вскользь и неопределенно: «Кажется, она жива…»
Отчего-то все чаще вспоминаю тот осенний вечер в Уфе, песню бабы Ани, краткий приют на крыльце… И в слабом приглушенном свете у детской кроватки, или вовсе без света, вскочив на детский зов и долго-долго потом качая на руках буйный сверточек, я слышу, что и меня кто-то качает. И шелестение моего слабого голоса аукается с какой-то другой, протяжной и привольной колыбельной.
Кто там?.. Не вы ли, Анна Прокопьевна?

Дмитрий Шеваров