Мария Волконская: «Мой муж – несчастен, – мое место около мужа»

«Я разделю с тобой и тюрьму»

Княгиня Мария Николаевна Волконская, урожденная Раевская, родилась в 1806 году в семье небогатого, но знатного генерала. В бэкграунде – юношеский, почти что детский роман с Пушкиным. Они вместе с отцом Марии и ее сестрами едут на море.

Ей 15, Пушкин на 7 лет старше и уже известный поэт. Много робости и недосказанности. И совершенно недетское понимание того, что Александр Сергеевич в мужья уж точно не годится. Чересчур легкомысленный юноша.

Пушкин потом вспоминал об этом увлечении в «Евгении Онегине»:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!

Сама же Мария Николаевна впоследствии писала: «В качестве поэта он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал… В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел».

Тема поэта Пушкина была закрыта навсегда.

Еще один поэт в бэкграунде – поляк Густав Олизар, киевский предводитель дворянства. Делал предложение, был отвергнут и отполз в Крым «тосковать и писать сонеты о своей безнадежной любви». Спустя несколько лет вновь появился, сделал предложение сестре, Елене Николаевне Раевской, опять был отвергнут. Не человек – анекдот.

В 1825 году к Марии Николаевне просватался Сергей Григорьевич Волконский. Вдруг выяснилось, что Волконский давно уж влюблен, что он был очарован, видя, как нескладная девчушка превращается в «стройную красавицу, смуглый цвет лица которой находил оправдание в черных кудрях густых волос и пронизывающих, полных огня очах».

Волконский – это вам не Пушкин. Боевой офицер, ветеран Отечественной войны, с полусотней ранений. Фигура героическая, но не романтическая. Для романтического персонажа он был безнадежно стар – ему исполнилось 37 лет. Один из приятелей говорил, что Волконский тогда уже «зубы носил накладные при одном натуральном переднем верхнем зубе».

Поменьше б таких говорливых приятелей.

Пылкого чувства там в принципе не могло возникнуть. Зато прозвучала молчаливая просьба отца, к тому моменту по уши погрязшего в долгах. Волконский был знатен, богат, состоял в императорской свите. Его предложение приняли.

Брак не задался сразу. Еще на балу, посвященном помолвке, невеста зацепила платьем канделябр, и платье загорелось. Ох, плохая примета.

Дальше – больше. Мария Николаевна жаловалась братьям и сестрам: Волконский «несносен». Беременность, отъезд мужа в полк. Жалобы, что в первый год супружества удалось провести с ним всего лишь три месяца.

И – неожиданный всплеск нежности и глубочайшего чувства любви. Писала своему «несносному»: «Не могу тебе передать, как мысль о том, что тебя нет здесь со мной, делает меня печальной и несчастной… Мой милый, мой обожаемый, мой кумир Серж!»

Что произошло? Дело, видимо, в возрасте. Ей же, напомним, было 19 лет, все меняется быстро.

Первые роды были очень тяжелыми, сопровождались родильной горячкой. Неудивительно, что молодой жене просто не рассказали о декабрьских событиях. Она несколько месяцев вообще не знала, что произошло в столице. Была уверена, что муж в Молдавии, преданно служит государю императору.

Сама Мария Николаевна, кстати, придерживалась верноподданнических позиций и о подпольной деятельности супруга даже не догадывалась.

А как узнала обо всем, так сразу же засобиралась. Написала мужу в Петропавловку: «Я узнала о твоем аресте, милый друг. Я не позволяю себе отчаиваться… Какова бы ни была твоя судьба, я ее разделю с тобой, я последую за тобой в Сибирь, на край света, если это понадобится, – не сомневайся в этом ни минуты, мой любимый Серж. Я разделю с тобой и тюрьму, если по приговору ты останешься в ней».

Отговаривали, умоляли, запугивали. Упрекали, что бросает маленького сына. Отвечала: «Мой сын счастлив, мой муж – несчастен, – мое место около мужа».

Оказалось, характер – кремень. Кто бы знал.

Кстати, долгое время Мария считала, что мужа «втянули», что он, будучи одним из коноводов Южного общества, всего лишь «дал себя увлечь». Супруги как будто бы поменялись местами. Теперь Мария Николаевна будет всю жизнь изо всех сил заботиться о муже, а он – эту заботу принимать.

Комната с клавикордами

Начинается квест. Белая Церковь – там Мария Николаевна оставила у своей двоюродной бабки, графини Браницкой, новорожденного сына Николая. Петербург – свидание с мужем, трогательный обмен платками. Москва – аудиенция у императрицы Марии Федоровны.

Снова Белая Церковь – три месяца с сыном. Город Яготин Киевской губернии – непредвиденная задержка на месяц, ожидание, пока поправился брат мужа, генерал-губернатор Малороссии Николай Репнин-Волконский, с котором было решено ехать в столицу.

Петербург – аудиенция у императора Николая Павловича. Москва – исторический прощальный вечер в салоне невестки, Зинаиды Волконской, там сейчас Елисеевский гастроном. Казань – ожидание лошадей до Иркутска. Иркутск – ожидание дальнейшей судьбы мужа. Кяхта – очередная смена транспорта. Большой Нерченский завод – подписание очередных бумаг, ограничивающих в правах и саму Марию Николаевну, и ее будущих детей.

Рудник Благодатский, окончательная цель поездки.

Волконская писала: «На другой день по приезде в Благодатск я встала с рассветом и пошла по деревне, спрашивая о месте, где работает муж. Я увидела дверь, ведущую как бы в подвал для спуска под землю, и рядом с нею вооруженного сторожа.

Мне сказали, что отсюда спускаются наши в рудник; я спросила, можно ли их увидеть на работе; этот добрый малый поспешил мне дать свечу, нечто вроде факела, и я, в сопровождении другого, старшего, решилась спуститься в этот темный лабиринт…

Я шла быстро и услышала за собой голос, громко кричавший мне, чтобы я остановилась. Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными. Я потушила факел и пустилась бежать вперед, так как видела в отдалении блестящие точки: это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, ее втащили… Артамон Муравьев назвал эту сцену «моим сошествием в ад»».

А затем и свидание, собственно, с мужем: «Бурнашев предложил мне войти… Сергей бросился ко мне; бряцанье его цепей поразило меня: я не знала, что он был в кандалах… Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом – его самого».

Квест таким образом был завершен.

В какой момент она решила, что не даст себя сломать, что несмотря на все подписанные бумаги, несмотря на весь окружающий кошмар, она, что бы там ни случилось, останется благородной светской дамой – непонятно.

Подходящих моментов в пути было множество. А возможно, решение было принято уже на месте, когда на глазах у Волконской менялось все, до мелочей.

«Наши девушки стали очень упрямиться, не хотели нам ни в чем помогать и начали себя дурно вести, сходясь с тюремными унтер-офицерами и казаками», – так писала она о некогда милых и преданных горничных.

А может, и не было принято никакого решения. Все сложилось само, когда пришлось писать за заключенных письма, когда наступило безденежье и ей с Екатериной Ивановной Трубецкой пришлось отказаться от ужина, а мужья-кандальники, узнав об этом, стали тайком присылать своим женам еду.

Просто в какой-то момент Мария Николаевна осознала, что все это – навсегда, и надо жить. И стала жить.

Можно представить себе, как удивились родные, узнав, что Волконская снимает вместе с еще одной декабристкой, Александрой Ентальцевой, комнату на двоих у читинского дьякона, и что в ее части комнаты – отделенной перегородкой от части Ентальцевой – есть «место для письменного стола, пяльцев и рояля».

Под роялем подразумевались клавикорды, которые Зинаида Волконская тайком привязала к днищу марииной кибитки и которые благополучно вместе с ней проделали весь этот страшный путь.

В 1830 году Мария Николаевна родила дочь. Тогда же заключенных перевели из Читы в новую крепость, в Петровский завод. Все декабристки сразу поселились рядышком с тюрьмой, на одной улице (ее сразу прозвали Дамской), одна лишь Волконская приобрела дом как можно дальше от застенка. Притом что большую часть времени она жила со своим мужем, в тюрьме, в камере № 54. Но этот дом был ей необходим.

Затем родился сын. А там и мужа по болезни освободили от работы и разрешили жить вне каземата. И в 1837 году семья переезжает в город Урик, где, как говорят, имеется хороший врач.

Один из современников писал: «Мария Николаевна была молода и хороша собой, Волконский же уже был без зубов, совершенно опустился и заделался сквалыгой».

Ох, снова эти зубы!

Светский салон на краю географии

В Урике у Волконских начинается почти что человеческая жизнь. Они уже и не не снимают, и не покупают – они строят собственный дом. В соседях – блестящее общество. Лунин, Вольф, Муравьевы. Есть с кем скоротать вечерок. Мария Николаевна сближается с Александром Поджио.

Демоническая внешность: густая черная борода, нос с горбинкой, пронизывающий взгляд. И редкое по тому времени отчество – Викторович. Жена самого Поджио не стала декабристкой – расторгла неудобный брак и снова вышла замуж.

Сплетни накрывают Урик и окрестности – Волконскую называют «женой двух декабристов». Сын декабриста Якушкина напишет впоследствии своей жене: «Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про ее жизнь в Сибири, говорят, что даже сын и дочь ее – дети не Волконского».

Вероятнее всего, это была просто игра, которая существовала одновременно с простой человеческой дружбой. Ну положен светской даме воздыхатель. Даже если минус сорок за окном. И даже если в нее давно и безнадежно влюблен еще один декабрист – Михаил Лунин. Два воздыхателя – лучше, чем один.

Мария Волконская писала сестре: «Это превосходный и достойнейший человек, он молод духом и меня боготворит».

А поэт-декабрист Александр Одоевский посвящал ей стихи:

Был край, слезам и скорби посвященный,
Восточный край, где розовых зарей
Луч радостный, на небе том рожденный,
Не услаждал страдальческих очей…

Вдруг ангелы с лазури низлетели
С отрадою к страдальцам той страны,
Но прежде свой небесный дух одели
В прозрачные земные пелены.

Затем был переезд в Иркутск, обманчивая возможность действительно полноценной светской жизни. И – два нагоняя от властей. Одно за появление в театре, а другое – на вечере в девичьем Мариинском институте. Прецедент был настолько мощным, что иркутское начальство специальным постановлением запретило «женам государственных преступников посещать общественные места увеселений».

Что поделать – пришлось Марии Николаевне открыть свой собственный салон, который достаточно быстро стал самым блистательным в городе.

Врач Николай Белоголовый вспоминал: «Княгиня Марья Николаевна была дама совсем светская, любила общество и развлечения и сумела сделать из своего дома главный центр иркутской общественной жизни…

Зимой в доме Волконских жилось шумно и открыто, и всякий, принадлежавший к иркутскому обществу, почитал за честь бывать в нем, и только генерал-губернатор Руперт и его семья и иркутский гражданский губернатор Пятницкий избегали, вероятно из страха, чтобы не получить выговора из Петербурга».

Там же Мария Николаевна организовала и любительский театр, вполне конкурировавший с официальным, казенным. Подросшую дочь она выдала замуж за Дмитрия Васильевича Молчанова, влиятельного чиновника при восточносибирском генерал-губернаторе. Правда, он впоследствии растратил часть казны и сошел с ума, но мы сейчас не об том.

Сын Миша посещал Иркутскую гимназию.

Впоследствии Волконская посмеивалась над собственным пессимизмом юных лет. Вспоминала свое путешествие: «Я приехала в Казань вечером; был канун Нового года; меня высадили, не знаю почему, в гостинице; дворянское собрание было в том же дворе, залы его были ярко освещены, и я увидела входящие на бал маски.

Я говорила себе: «Какая разница! Здесь собираются танцевать и веселиться, а я еду в пропасть: для меня все кончено, нет больше ни песен, ни танцев». Это ребячество было простительно в моем возрасте: мне только что минул 21 год».

Некоторые исследователи из числа наших современников активно упрекают Марию Николаевну в том, что она чуть ли не предала своего мужа, погрязши в светских удовольствиях. Да если б это было так – достаточно всего лишь одного письма на имя императора, и освобожденная княгиня уже вальсирует в самых престижных столичных салонах. Но ни о чем подобном даже мысли не было.

Кстати, когда в семидесятые Михаил Сергеевич Волконский читал записки своей матери Некрасову, работавшему над поэмой «Русские женщины», поэт то и дело перебивал его: «Довольно! Не могу!» И принимался рыдать.

* * *

В 1855 году на императорский трон сел относительно либеральный Александр Второй. Для Волконских это означало практически полную амнистию. У них еще была и жизнь в Москве, и заграничные курорты. И они, несмотря ни на что, были счастливы.

Когда Мария Николаевна скончалась, Сергей Григорьевич гостил в имении у сына. Ему не сказали о смерти любимой супруги – так же, как когда-то ей не сообщали о его аресте. Боялись – не перенесет.

И он действительно не перенес: умер спустя всего два года. Похоронили его в соответствии с завещанием – в ногах у любимой супруги.