Ложное движение

Великий пост располагает к воздержанию от развлечений, но упражнения для ума – совсем другое дело. В этом выпуске мы решили рассказать о недавно выпущенном философском сборнике, тема которого заинтересует, вероятно, не только профессиональную аудиторию, но и более широкий круг читателей, поскольку отношение, без преувеличения, имеет к каждому из нас. Думается, поэтому, что умеренные этические штудии хорошо дополнят строгую духовную диету из религиозных текстов, рекомендуемых всем христианам в эти дни для укрепления духа.

Назад к Канту

В декабре 2007 г. в Секторе этики Института философии РАН состоялось обсуждение доклада профессора Рубена Апресяна, посвященное знаменитому и крайне спорному эссе Иммануила Канта «О мнимом праве лгать из человеколюбия», написанному им в период Термидора, бушевавшего во Франции. Дискуссия о сделанном докладе по следам заметки двухсотлетней давности «получилась жаркой, длилась несколько часов, а потом «кулуарно» продолжалась» несколько месяцев. Отдельные ее фрагменты угодили в интернет и на страницы философской периодики («Логос», «Человек», Russian Studies in Philosophy), выплеснувшись в новую волну дискуссий с привлечением дополнительных специалистов. Для некоторых, пишет Апресян во вводном слове, произведенная критическая рефлексия оказалась в совокупности важнее, чем анализ кантианской этики.

Учитывая неподдельный интерес сообщества философов и к теме, и к нынешним ее трактовкам, было решено издать все основные выступления, с доклада Апресяна начиная, под одной обложкой. Получилась книга в твердом переплете, озаглавленная емко и немного вызывающе – «О праве лгать» (М.: Российская политическая энциклопедия, 2011). Но прежде, чем открыть ее и обсудить, давайте конспективно восстановим суть дискуссии и параллельную канву событий.

Честность – все, остальное – ничто

Заметка странного немецкого отшельника, достигшего к тому моменту пика общеевропейской славы, полемизировала с ранее опубликованной (в журнале «Франция») статьей писателя и публициста Бенджамена Констана, не менее известного. В статье Констан писал, что говорение правды есть «обязанность, распространяемая только в отношении лиц, наделенных соответствующим правом» – правом обнародования некой вредной и опасной правды. Сформулированное «нравственное правило» Констан проиллюстрировал примером из обычной жизни парижанина (слишком хорошо понятным очевидцам тамошнего Термидора): мы имеем право обмануть, направив в ложном направлении, злодея, ищущего в нашем доме тех, кого мы почему-то приютили. Поскольку, как на всякий случай поясняет Констан, сообщить злодею истинное местопребывание беглецов почти равно их вероломной выдаче, а значит – соучастию в предполагаемой расправе, не говоря уже о торжестве сил зла.

Этот интутивный принцип, ставящий гуманность выше формализма, а исключение из правил – выше правила, Кант считает глубоко ошибочным. А также аморальным и преступным. Не только с точки зрения абстрактной, но и – с этого момента сокращаем скорость чтения – в качестве модели поведения. Согласно Канту, выражение «право на правду» не имеет смысла (если только, оговаривает Кант, мы не называем этим словосочетанием естественное человеческое право на собственную внутреннюю субъективность): если честность и правдивость в показаниях суть «формальный наш долг по отношению ко всякому», этим правом по определению наделен любой. С явной целью подчеркнуть радикализм своей этической позиции и исключить в дальнейшем разночтения и всяческие исключения из этого незыблемого правила, Кант тут же добавляет: «каким бы ни был вред, который далее произойдет отсюда [то есть, из раскрытой правды, – Н.П.] для него [кому мы сообщаем правду, – Н.П.] или для кого другого».

Переведем дыхание. Итак. Согласно Канту, мы (любой ответственный и взрослый человек) не просто вправе, но обязаны предать огласке сведения, любые из всего, что нам известно, по первому же требованию всякого другого человека, вне зависимости от того, чем эти предоставленные сведения могут быть чреваты; чем кончится их честная огласка; что случится в следующий миг. Таков наш безусловный долг как нравственных существ, а жалкие попытки обмануть (любого, в том числе бесспорного злодея) суть тяжкое преступление перед моралью, какими бы высокими и бескорыстным мотивами мы ни руководствовались, предаваясь лжи.

Раскрашивать сюжет об укрывательстве в стенах родного дома можно в самых ядовитых красках – Кант не шелохнется. Пусть в дом ворвался запыхавшийся ребенок, а вслед за ним к вам в дверь стучится возбужденный педофил. Пусть попросил у вас убежища толстяк, спасаясь от голодных каннибалов; рецидивист, бежавший из тюрьмы; диссидент и личный враг тирана; антифашист, разыскиваемый Гестапо, а может быть, гестаповец, в надежде, будто вы – его спасение. Единственно возможный, в представлении Иммануила Канта, ваш ответ во всех подобных случаях один – поскольку обусловлен априорным нравственным законом, табуирующим ложь. А не зыбкой конъюнктурой будней и рассуждениями, кабы что не вышло. Даже если непременно «выйдет», ваше дело – дать правдивый, нерасчетливый ответ. (Тут существенный нюанс: Кант, в моральном смысле, признавал возможность умолчания – то есть правды, предоставленной частично. Но признавал и размышлял об этом он в других работах, так что мы не будем усложнять сюжет).

Что русскому хорошо

Вряд ли скромный и уединенный образ жизни, подчиненный неизменному годами суточному распорядку, внес такой же вклад в прижизненное реноме садиста-мизантропа, как эта лаконичная заметка, одна из самых кратких в многотомном кантовском наследии. Сдетонированная ей ответная реакция (сначала современников, а после и потомков, решительно, по большей части, несогласных с Кантом и упорно предлагающих взамен иные, более гуманные и гибкие представления о морали) не утихает, как мы видим, до сих пор; тема, следовательно, остается нераскрытой и к XXI столетию не до конца осмысленной. Настолько вызывающим и неуютным получилось это крохотное выступление, задуманное проходным, что даже кантианцы (цитата одного из них приводится и в книжке) признают, что критик чистого (и не очень) разума слегка поторопился с публикацией столь щеголеватых и бескомпромиссных предписаний. Впрочем, есть среди участников дискуссии и те, кто так или иначе солидарен с Кантом; меньшинство из этой категории – почтенные академические интеллектуалы, большинство – дипломированные фрики, понимающие Канта иногда непредсказуемым, зачастую – ужасающе экстравагантным образом.

В этом многовековом костре (то тлеющем, то поднимающимся до небес, но не угасающем с момента возгорания) свежевыпущенный сборник наших мудрецов, вне стен родного института неизвестных никому, за редким исключением, послужил добротной кучей хвороста, в мировых масштабах незамеченной и, в общем, бесполезной, но в пределах нашей местности спасибо и на том. В этой книжке – это важное ее достоинство – представлены, пожалуй, все наиболее распространенные подходы к обсуждаемой проблеме (правомерности обмана во спасение на материале знаменитого эссе). Вы найдете здесь и типичные попытки опровергнуть старика Иммануила и не менее типичные объяснить его (типичное – еще не значит скучное); найти пробел в цепочке умозаключений, давно изученной под электронным микроскопом, и устранить его вручную, вылепив и прикрепив недостающее звено. Так, многие российские ученые нашли туманным случай с укрывательством (который Кант, казалось бы, привел, чтобы навсегда покончить с жалкими надеждами на happy end) и пробуют, изобретательно внося детали, опровергнуть или подтвердить в различных случаях недопустимость или допустимость лжи. Другие (как профессор А. Подъяков) замечают непоследовательность старика (в других произведениях, к примеру, допускающего право личности на самооборону) – и потихоньку собирают компромисс, который бы соединял культ правды с престижным и не всякому доступным разрешением обманывать. Конечно, изредка. Разумеется, из лучших, самых чистых, самых форс-мажорных побуждений.

Внезапностью и пестротой аргументации обвинителям не уступают адвокаты. Чьи «версии защиты» иногда достойны злостных оппонентов подсудимого, нежели его единомышленников и друзей. Встречаются апологеты, вознамерившиеся как будто уберечь капризного философа от его ребячливых капризов и чересчур поспешных резюме. Операции освобождения из плена завершаются, как правило, успешно; главное – придумать маленькое допущение. Одно, но маленькое и желательно логичное. Найдешь такое – сразу хоп! – и все мгновенно на своих местах. Так, доктор философии А. Судаков внезапно допустил, что в злополучном эпизоде укрывательства речь не об этическом, как все подумали, а юридическом курьезе, вслепую разбираемом на части. Попутно с укрывателей-лгунов снимается вина за вопиющую и аморальную дезинформацию.

Аналогично поступил и академик Ойзерман, напоминающий, что априорный нравственный закон («категорический императив») влияет лишь на пресловутое сознание долга – недостаточное, если верить современным вычислениям, для его практического исполнения. Рассуждения Ойзермана развивает Сидорова, кандидат наук, всерьез уверенная, будто эпизод с домохозяином, используемый Кантом (и Констаном) в качестве красноречивого примера, на самом деле не имеет бытового применения (потому он якобы и не конкретен), а привлечен в эссе как откровенный образец абстракции, заведомо не совместимой с жизнью.

Но есть и более внушительные контрибуции. К примеру, – исследование Маргариты Корзо, которая энному разбору Канта с места предпочла хотя бы фрагментарно воссоздать ранние (в основном религиозные и восходящие к святому Августину) дискуссии о допустимости замалчивания правды. Главная звезда, украсившая сборник, – переводчик, антропософ и неугомонный критик современности Карен Свасьян, чья по обыкновению искусно сотканная диатриба (антикантианская, от первой до последней буквы, публицистика) энергично завершает книгу, утверждая абсолютное, непререкаемое право человека бесстыдно и стыдливо лгать, инсинуировать, юлить, менять оценки и суждения, выдавать желаемое за действительное, а действительное за игру воображения. Свасьяну нечего прощать, но если б даже было – я бы все простил за артистизм и интуицию, с какой он вспомнил не о ком-нибудь, а именно о Павле.

Библия и ложь

Христианская религия не претендует на научное раскрытие этического парадокса, сформулированного Иммануилом Кантом (употребляю слово «парадокс», поскольку никогда не видел человека, который предпочел бы ради честного словца отдать на растерзание друга). В отличие от совестливого христианина, вынужденного, как всякий человек, постоянно выбирать, решать, предпочитать, надеяться на случай. Чему нас в самом общем виде учит, говоря о лжи, Писание?

Во-первых, ложь – согласно Ветхому и Новому заветам – зло и, вместе с тем, источник зла (жестокости, боязни, лицемерия…). С распространенной разновидности обмана («ослушания») началось грехопадение; солгав, Адам и Ева были изгнаны из рая. Каким бы ни бы тот или иной контекст, ложь в Библии обычно означает и символизирует скорейшую дорогу в ад или из ада. Среди семи явлений, ненавистных Богу, – лжесвидетель, о котором сразу говорится, что ему заказана погибель (Притчи, 19-9). Не в последнюю очередь за лживость клеймили соплеменников пророки. «Тебе не должно жить, потому что ты ложь говоришь во имя Господа» (Захария, 13:3); злоба, кстати, тоже порождает ложь (Псалтырь, 7-15). Иов высказывает ироничное сомнение, что Господу нужна людская ложь: «Надлежало ли вам ради Бога говорить неправду?» (Иов 13:7).

Среди талантов сатаны первейший – хитрость (потому и прозванная дьявольской), то есть лживость, возведенная в искусство; способность обвести на ровном месте вокруг пальца; с формальной точки зрения выполнить договорные обязательства, с точки зрения субъективной, человеческой – обмануть и бросить своего «партнера» у разбитого корыта. Христос открыл не только путь к спасению, Он также показал неведомые и невидимые прежде людям грани внутреннего, нравственного зла. Христос впервые произнес, что Царство Божие – не где-то далеко и высоко, а глубоко внутри и максимально близко. Тот факт, что внешне праведный уклад легко скрывает самолюбование, нигде настолько всесторонне не осмыслен, как в четырех Евангелиях. «Лжец и отец лжи» – отзывается Христос о дьяволе; детьми же дьявола, беспрекословно исполняющих все «похоти отца» – любых лжецов, блюдущих букву, но не дух Закона (Иоанн, 8:44).

Кантово заклятие

Короче, если мы хотим найти для лжи какую-нибудь древнюю, авторитетную хвалу и изысканное оправдание, то Библия нам не помощник: на ее страницах ложь не превратится в собственную противоположность или даже в бытовую неизбежность, с которой остается лишь смириться. Но как быть с жутким требованием Канта? Неужели правда выше человеколюбия? Неужели нерасчетливая нежность к ближнему нравственно проигрывает столь же бескорыстному, безрассудно честному и в идеале безучастному ответу на любой вопрос? Похоже, в канонических преданиях Христос открыто не упоминает эту изуверскую апорию. Возможно, чтобы уловить ее и сформулировать, а после – разрешить и упразднить, надо быть обычным, смертным человеком. Таким, как киликиец Савл, однажды ставший новым человеком – Павлом. Потому что именно ему принадлежат великие слова, снимающие Кантово заклятие с человечества и выпускающие его из мышеловки на свободу. Вот они. Прочтите их по-новому, и вы увидите, как много в этих звуках предугаданной, осмысленной, преодоленной и однажды позабытой кантианской этики:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». (Первое послание к Коринфянам 13:1-13)