Киевский хоспис: я живой

Лет 40, если верить справке. Без ступни — отморозил. Карие глаза, длинные вьющиеся волосы. Говорит быстро, как будто спешит куда — то.
— Душа у меня есть, Петровна, бродячая она у меня.
— Болит где?
Смотрит, как будто я спросила его ,как пройти в библиотеку.
— Че болит — то? Душа и болит.
— Как ты спал?
— ААА. Петь хотелось. Гитара где моя?
— У друзей твоих.
— Ладно. Смотреть будешь?
— Нет. Вчера посмотрела.
— Правильный расклад.
Он говорит руками. Не знаю с чем сравнить, это не язык глухонемого, это не так, как говорят итальянцы. Это танец рук.
Выставляет два пальца на смуглой ладони — указательный и средний, сложены вместе и дирижирует своей речи.
По горлу провел — отведя худой локоть резко вверх — так болело вчера.
— А сейчас?
Поднимает обе ладони на меня — как щит — не болит значит. И головой качает.
— Гришка, какой же ты… Ты кто по профессии?
— Артист.
— Я так и подумала.
Важно кивает. Не обидела. Они это ценят.
— Пьешь?
Ладно сжались в два кулака, голову втянул в плечи, глаза прищурил.
— Бывает. Я ж артист. И я живой.
— Сбежишь?
Виновато смотрит прямо в глаза, встряхивает волнистой гривой волос.
— Шампуня нет.
— Да ладно тебе, ты мылся вчера пять раз.
— Детский не возьму, а тот, что дали, твой наверное, духами пахнет, — морщит нос и подмигивает.
И снова — руками — жесты, уследить трудно, не знаешь слушать или смотреть на него.
Входит Лёлик — доктор.
— Григорий, как дела?
Руки на коленях, голова в пол.
— Плохо.
Я отошла к окну, наблюдаю за ними.
— И что?
— Значит так, — он пронзает доктора взглядом — пива не дали, а обещали, и тапок жмет.
При этом взгляд опускается на ботинки доктора.
— Гриша, — не выдерживаю я, — дадим тебе новые тапки.
— Ботинок.
— Хорошо.
Он ходит на одном костыле, двумя не пользуется, не хочет.
Сбежит. Точно знаю.