Мезальянс, вывернутый наизнанку
Камилла Петровна Ивашева, урожденная Ле Дантю родилась в 1808 году в Санкт-Петербурге в очень непростой семье. Ее отец был сторонником Первой французской республики, бежавшим от Наполеона и его правительства. А мать – простая гувернантка. Соответственно, Камилла была все же дочерью гувернантки. Да и сама, когда выросла, сделалась гувернанткой.
В симбирском имении своих хозяев, дворян Ивашевых, она как-то увидела их сына, Василия Ивашева, приехавшего ненадолго из Санкт-Петербурга. И влюбилась в него до беспамятства.
Конечно, о браке с Ивашевым нечего было и думать, его семейство слыло либеральным, просвещенным, но такой мезальянс, разумеется, не допустило бы.
Все изменили события 1825 года. Вдруг оказалось, что Василий Петрович причастен к восстанию. Он – враг короны, ему светит каторга. Чувство к Василию не ослабело, девушка, будто надеясь на чудо, отказывала всем своим поклонникам.
И вот это чудо случилось. Мезальянс как бы вывернулся наизнанку. Только что она была прислугой, а он родовитым дворянином. А теперь Камилла – свободная женщина, обладающая всеми полагающимися гражданскими правами, а Василий – государственный преступник, лишенец и завтрашний каторжник.
И в этом союзе, случись таковой, уже Камилла опускалась бы по социальной лестнице, а не наоборот.
Разумеется, девушка ухватилась за эту возможность. В роли свахи выступила ее родная мать, Мари-Сесиль Ле Дантю. Пусть ей и не хотелось такой участи для своей дочери, но в ней тоже текла романтическая и горячая французская кровь.
Ее первый муж, роялист де Вармо, окончил свою жизнь на гильотине. А второй, Пьер-Рене ле Дантю, как мы уже писали, был республиканцем, богатым торговцем и судовладельцем, растерявшем при побеге почти все свое богатство. Мари-Сесиль, как говорится, знала жизнь.
Она писала матери Ивашева: «Я сумела бы даже от лучшего друга скрыть тайну дочери, если бы можно было заподозрить, что я добиваюсь положения или богатства. Но она хочет лишь разделить его оковы, утереть его слезы и, не краснея за дочерние чувства, я могла бы говорить о них нежнейшей из матерей, если бы знала о них раньше».
Второй свахой (случай сложный, одной свахи явно недостаточно) стала сестра и большой друг Василия Петровича Елизавета.
Итак, Ивашевы согласны. А что им еще остается, ведь выбора нет. Осталось спросить мнение самого узника, который в то время уже в каземате.
Несостоявшийся побег
Момент вышел более чем подходящий. Василий в ужасном состоянии. Еще бы, ведь рухнула вся его жизнь. Декабрист Николай Басаргин пишет в воспоминаниях: «Ивашев, как я замечал, никак не мог привыкнуть к своему настоящему положению, и видимо тяготился им. Мы часто об этом говорили между собою, и я старался сколько можно поддерживать его и внушить ему более твердости. Ничто не помогало. Он был грустен, мрачен и задумчив».
Ивашев решил бежать с каторги. Побег обречен на провал, все это понимают, не исключая, впрочем, и самого Василия. Его отговаривают, кто-то даже стращает доложить коменданту, но все бесполезно. Уж лучше смерть от пули стражника, чем подобное существование.
А если сразу не убьют, то точно уж потом поймают, по приметам («лицо белое, продолговатое, глаза голубые, нос небольшой, продолговат, волосы на голове и бровях светлорусые, левая рука от перелома немного короче»).
Была бы у него жена, то еще можно было бы надеяться на что-то. Повезло же Волконскому и Трубецкому! Но холостому Ивашеву надеяться не на что, не на кого. Да, из-за попытки к побегу он расстанется с жизнью, но как раз жизнь ему не дорога.
И тут его вдруг вызывают к коменданту крепости. Василий Петрович не сомневается: кто-то донес. Скорее всего, тот, кому отчаившийся декабрист доверил свои планы.
Басаргин писал: «Ивашев посмотрел на меня, но, видя мое спокойствие, с чувством сказал мне: «Прости меня, друг Басаргин, в минутном подозрении. Но что бы это значило? – прибавил он. – Не понимаю»».
Вместо ожидаемых обвинений ему вдруг вручают письмо. Каторжник удивлен. Последний раз Василий виделся с Камиллой больше пяти лет назад. Конечно, он и думать про нее забыл.
Что за Камилла? Да, вроде, была такая. Вроде не дурна собой. Вроде даже были у него по поводу Камиллы мысли матримонального характера. Но он сразу же их отогнал, в принципе невозможно получить благословение родителей на этот мезальянс.
И тут вдруг такой поворот. Обратной почтой следует письмо от коменданта крепости (заключенным переписываться запрещалось): «Сын ваш принял предложение ваше касательно девицы Ле Дантю с тем чувством изумления и благодарности к ней, которое ее самоотвержение и привязанность должны были внушить…
Но по долгу совести своей он просил вас предварить молодую девушку, что… жизнь, ей здесь предстоящая, может по однообразности и грусти сделаться для нее еще тягостнее. Он просит ее видеть будущность свою в настоящих красках и потому надеется, что решение ее будет обдуманным».
Осталось последнее – получить разрешение царя. Камилла пишет Николаю Павловичу: «Мое сердце полно верной на всю жизнь, глубокой, непоколебимой любовью к одному из несчастных, осужденных законом, – к сыну генерала Ивашева.
Я люблю его почти с детства и, почувствовав со времени его несчастья, насколько его жизнь дорога для меня, дала обет разделить его горькую участь».
Император соглашается сверх ожидания легко. Если первых декабристок он подолгу отговаривал от путешествия, то сейчас ему, похоже, это просто надоело.
И в 1830 году Камилла собирается в Сибирь.
Свадьба под конвоем
Проходит три месяца, и она прибывает на место, в Петровский Завод. В течение недели жених и невеста общаются с помощью записок, которые носит нанятый Камиллой осужденный разбойник.
Через неделю после первого свидания – свадьба. Посаженной матерью была легендарная Мария Николаевна Волконская. На этот случай с молодого сняли кандалы. Правда, конвой при нем оставили. Сначала пошли в церковь, после церкви пили чай в доме Ивашевых. На следующий день у них же был торжественный обед.
Оба счастливы. Начальство щедро на подарки: целый месяц молодым разрешено жить в обычном доме. После чего оба переселяются в каземат.
Без сомнения, Камилла Ле Дантю спасла жизнь Василия Петровича.
Один из родственников декабриста писал ему: «Простота и любезность столько непринужденны, столько естественны, что нельзя не предугадать, нельзя не ручаться за счастье, которое тебе предназначается».
Он оказался абсолютно прав.
А ее новая подруга, Мария Волконская, писала о Камилле: «Это было прелестное создание во всех отношениях, и жениться на ней было большим счастьем для Ивашева».
Бывший князь, а ныне тоже каторжник, Александр Иванович Одоевский посвятил девушке оду:
С другом любо и в тюрьме! –
В думе молвит красна девица. –
Свет он мне в могильной тьме…
Встань, неси меня, метелица,
Занеси в его тюрьму.
Пусть, как птичка домовитая,
Прилечу и я к нему
Притаюсь, людьми забытая.
Увы, не все верили в искренность чувств Камиллы Петровны. Декабрист Иван Якушкин, например, писал: «Какие причины заставили m-llе Ledantu ехать добровольно в ссылку, чтобы быть женой Ивашева, трудно вполне определить, но очень верно только то, что в природе ее не было ничего восторженного, что могло бы побудить ее на такой поступок.
Имея очень неблестящее положение в свете, выходя замуж за ссыльно-каторжного государственного преступника, она вместе с тем вступала в знакомую ей семью, как невестка генерала Ивашева, богатого помещика, причем в некотором отношении обеспечивалась ее будущность и будущность ее старушки матери».
Другой же декабрист, Дмитрий Завалишин и вовсе утверждал, что «мать Ивашева купила за 50 тысяч ему невесту в Москве, девицу из иностранок, Ледантю; но, чтобы получить разрешение государя, уверили его, что будто бы она была еще прежде невестою Ивашева».
Но таких скептиков было немного.
Теща-декабристка
В 1838 году, когда Василия Петровича уже перевели с каторги на поселение в город Туринск, к Ивашевым тайно, облачившись в костюм камердинера, приезжает уже упоминавшаяся сестра декабриста Елизавета. Она привозит деньги от отца и письма от множества родственников.
А затем, уже официально, к семье присоединяется теща. Та самая романтичная француженка Мари-Сесиль Ле Дантю, которая в свое время так удачно посодействовала соединению Камиллы и Василия. А как же, детям нужна бабушка.
Один из ее многочисленных внуков, художник Евгений Карлович Ле-Дантю писал: «Настоящим подвигом было для пожилой француженки, прибывшей в Россию в зрелом возрасте, не научившейся по-русски, потому, что все русское общество говорило на ее языке, при условиях передвижения в России тридцатых годов прошлого столетия, решиться переехать в Сибирь, к своей дочери Ивашевой, обязанной жить с сосланным мужем, без надежды на разрешение вернуться».
Как раз к этому времени готов туринский дом Ивашевых. Дом очень даже неплохой, просторный, теплый. Отец декабриста расщедрился, прислал нужную сумму денег и, будучи военным инженером, лично составил архитектурный проект.
Бабушка была – огонь! Василий Петрович писал, что, уже хорошо под семьдесят, она была живой и непосредственной:
«Я за руку взял Манечку (свою дочь), довел молча до залы и предложил… проскакать по зале на одной ножке, мы с ней пустились в запуски. Слышу: что-то еще скачет… то была Матушка!»
В семье наступило настоящее счастье.
Но, увы, не надолго. В 1839 году Камилла простужается и вскоре умирает. По словам Герцена, «она увяла, как должен был увянуть цветок полуденных стран на сибирском снегу».
Горе Василия Петровича неописуемо. Он становится другим человеком. Друзья переглядываются – не выживет.
Ивашев постоянно пишет письма, полные невероятной тоски по покойнице: «Без нее, без руководительницы души моей, Боже мой, как много мне недостает. Сколько добрых желаний порождал один взгляд ее, сколько вздорных, пустых мыслей он угашал, как нужно мне было ее одобрение, как мало мне было жить при ней!»
По словам Герцена, эти послания «носили след какого-то безмерно грустного, святого лунатизма, мрачной поэзии; он, собственно, не жил после нее, а тихо, торжественно умирал».
Письма читали в Третьем отделении.
И, действительно, через два дня после годовщины смерти жены, жизнь его покидает.
За несколько дней до смерти Василий Петрович заказывает в церкви обедню и создает проект памятника любимой супруге. На обедне, заказанной безутешным вдовцом, отпевают его самого, а памятник устанавливают на их общей могиле.
