Игрок

Федор Достоевский в представлении не нуждается. Один из талантливейших писателей мировой литературы известен каждому грамотному человеку. Чуть менее известны подробности его биографии. Например, не все знают, что автор «Игрока» сам был одержим игроманией и полностью исцелился от этого недуга благодаря своей жене, Анне Достоевской. Как это случилось – читайте в отрывках из его писем и ее воспоминаний:

Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман «Игрок») и высказал мысль, что если бы в Дрездене он был бы теперь один, то непременно бы съездил поиграть на рулетке. К этой мысли муж возвращался еще раза два и тогда я, не желая в чем либо быть помехой мужу, спросила, почему же он теперь не может ехать? Феодор Михайлович сослался на невозможность оставить меня одну, ехать же вдвоем было дорого. Я стала уговаривать мужа поехать в Гомбург на несколько дней, уверяя, что за его отсутствие со мной ничего не случится. Феодор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему самому очень хотелось «попытать счастья», то он согласился и уехал в Гомбург, оставив меня на попечение нашей хозяйки. Хотя я и очень бодрилась, но когда поезд отошел, и я почувствовала себя одинокой, я не могла сдержать своего горя и расплакалась. Прошло два-три дня, и я стала получать из Гомбурга письма, в которых муж сообщал мне о своих проигрышах и просил выслать ему деньги; я его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные он проиграл и просил вновь прислать и я, конечно, послала. Но так как для меня эти «игорные» волнения были совершенно неизвестны, то я преувеличила их влияние на здоровье моего мужа. Мне представилось, судя по его письмам, что он, оставшись в Гомбурге, страшно волнуется и беспокоится, я опасалась нового припадка и приходила в отчаяние от мысли зачем я его одного отпустила и зачем меня нет с ним что бы его утешить и успокоить. Я казалась себе страшной эгоисткой, чуть не преступницей за то, что в такие тяжелые для него минуты я ничем не могу ему помочь.
Через восемь дней Феодор Михайлович вернулся в Дрезден и был страшно счастлив и рад, что я не только не стала его упрекать и жалеть проигранные деньги, а сама его утешала и уговаривала не приходить в отчаяние.
Неудачная поездка в Гомбург повлияла на настроение Феодора Михайловича. Он стал часто возвращаться к разговорам о рулетке, жалел об истраченных деньгах и в проигрыше винил исключительно самого себя. Он уверял, что очень часто шансы были в его руках, но он не умел их удержать, торопился, менял ставки, пробовал разные методы игры и в результате проигрывал. Происходило же это оттого, что он спешил, что в Гомбург приехал один и все время обо мне беспокоился. Да и в прежние приезды на рулетку ему приходилось заезжать всего на два, на три дня, и всегда с небольшими деньгами, при которых трудно было выдержать неблагоприятный поворот игры. Вот, если бы удалось поехать в рулеточный город и пожить там недели две-три, имея некоторую сумму в запасе, то он наверно бы имел удачу: не имея надобности спешить, он применил бы тот спокойный метод игры, при котором нет возможности не выиграть, если и не громадную сумму, то все таки достаточную для покрытия проигрыша. Феодор Михайлович говорил так убедительно, приводил столько примеров в доказательство своего мнения, что и меня убедил и, когда возник вопрос, не заехать ли нам по дороге в Швейцарию (куда мы направлялись) недели на две в Баден-Баден, то я охотно дала свое согласие, рассчитывая на то, что мое присутствие будет при игре некоторым сдерживающим началом. Мне же было все равно где бы ни жить, только бы не расставаться с мужем.
<...>
В конце июня мы получили деньги из редакции «Русского Вестника» и тотчас же собрались ехать. Я с искренним сожалением покидала Дрезден, где мне так хорошо и счастливо жилось и смутно предчувствовала, что при новых обстоятельствах многое изменится в наших настроениях. Мои предчувствия оправдались: вспоминая проведенные в Баден-Бадене пять недель и перечитывая записанное в стенографическом дневнике, я прихожу к убеждению, что это было что-то кошмарное, вполне захватившее в свою власть моего мужа и не выпускавшее его из своих тяжелых объятий цепей.
Все рассуждения Феодора Михайловича, по поводу возможности выиграть на рулетке при его методе игры, были совершенно правильны и удача могла быть полная, но при условии, если бы этот метод применял какой-нибудь хладнокровный англичанин или немец, а не такой нервный, увлекающийся и доходящий во всем до самых последних пределов человек, каким был мой муж. Но кроме хладнокровия и выдержки игрок на рулетке должен обладать значительными средствами, что бы иметь возможность выдержать неблагоприятные шансы игры. И в этом отношении у Феодора Михайловича был пробел: у нас было сравнительно говоря немного денег и полная невозможность, в случае неудачи, откуда либо их достать. И вот не прошло недели как Феодор Михайлович проиграл все наличные и тут начались волнения по поводу того, откуда их достать, чтобы продолжать игру. Пришлось прибегнуть к закладам вещей. Но, и закладывая вещи, муж иногда не мог сдержать себя и иногда проигрывал все, что только что получил за заложенную вещь. Иногда ему случалось проиграть чуть не до последнего талера и вдруг шансы были опять на его стороне и он приносил домой несколько десятков фридрихсдоров. Помню, раз он принес туго набитый кошелек, в котором я насчитала 212 фридрихсдоров (по 20 талеров каждый) значит, около 4300 талеров. Но эти деньги недолго оставались в наших руках. Феодор Михайлович не мог утерпеть: еще не успокоившись от волнения игры, он брал 20 монет и проигрывал, возвращался за другими 20-ю, проигрывал их и так, в течении двух-трех часов, возвращаясь по нескольку раз за деньгами, в конце концов проигрывал все. Опять шли заклады, но так как драгоценных вещей у нас было немного, то скоро источники эти истощились. А между тем долги нарастали и давали себя чувствовать, так как приходилось должать квартирной хозяйке, вздорной бабе, которая, видя нас в затруднении, не стеснялась быть к нам небрежной и лишать нас разных удобств, на которые мы имели права по условию с ней. Писались письма к моей матери, с томлением ожидались присылки денег и они в тот или на следующий день уходили на игру, а мы, успев лишь немного уплатить из наших неотложных долгов (за квартиру, за обеды и пр.) опять сидели без денег и придумывали что бы такое нам предпринять что бы получить известную сумму, расплатиться с долгами и, уже не думая о выигрыше, уехать наконец из этого ада.
Скажу про себя, что я с большим хладнокровием принимала эти «удары судьбы», которые мы добровольно себе наносили. У меня через некоторое время после наших первоначальных потерь и волнений, составилось твердое убеждение, что выиграть Феодору Михайловичу не удастся, то есть, что он, может быть, и выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения, уговаривания не идти на рулетку и не продолжать игры на мужа не подействуют.
Сначала мне представлялось странным как это Феодор Михайлович, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий (заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены) как он не имеет на столько силы воли что бы сдержать себя, остановиться на известной доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже некоторым унижением, не достойным его возвышенного характера, и мне было больно и обидно признать эту слабость в моем дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая «слабость воли», а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой, как на болезнь, против которой не имеется средств. Единственный способ борьбы — это бегство. Бежать же из Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России.
Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш, никогда не ссорилась с ним по этому поводу (муж очень ценил это свойство моего характера), и без ропота отдавала ему наши последние деньги, зная, что мои вещи, не выкупленные в срок, наверно пропадут (что и случилось. В игорных местах заклады принимаются не на месяцы, а недели или дни; не внесшие в срок, теряют вещь, т. к. в расписке сказано, что она продана) и испытывая неприятности от хозяйки и мелких кредиторов. Но мне было до глубины души больно видеть как страдал сам Феодор Михайлович: он возвращался с рулетки (меня он с собой никогда не брал, находя, что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне) уходил и через полчаса, возвращался, еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все что у нас имеется.
Когда идти на рулетку было не с чем и не откуда было достать денег, Феодор Михайлович бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило много усилий, убеждений, уговоров, что бы успокоить его, представить наше положение не столь безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что либо иное. И как я была довольна и счастлива, когда мне удавалось это сделать и я уводила его в читальню просматривать газеты или предпринимала продолжительную прогулку, что действовало на мужа всегда благотворно. Много десятков верст исходили мы с мужем по окрестностям Бадена и в долгие промежутки между получениями денег. Тогда у него восстановлялось его доброе, благодушное настроение и мы целыми часами беседовали о самых разнообразных предметах. Любимейшая прогулка наша была в Neues Schloss, Новый Замок, а оттуда по прелестным лесистым тропинкам в Старый Замок, где мы непременно пили молоко или кофе. Ходили и в дальний замок Эренбрейтштейн (верст 8 от Бадена) и там уже обедали и возвращались уже при закате солнца. Прогулки наши были хороши, а разговоры так занимательны, что я, (не смотря на отсутствие денег и неприятности с хозяйкой), готова была мечтать, чтоб из Петербурга подольше не высылали денег. Но приходили деньги и наша столь милая жизнь обращалась в какой-то кошмар.

С выездом из Баден-Бадена закончился бурный период нашей заграничной жизни. Выручила нас, по обыкновению, наш добрый гений — редакция «Русского Вестника». Но за время безденежья у нас накопилось много долгов и закладов и почти все полученные деньги пошли на уплату их. Обиднее всего для меня было то, что не удалось выкупить драгоценный для меня свадебный подарок мужа, брошь и серьги с бриллиантами и рубинами, и они безвозвратно пропали.
<...>
Феодор Михайлович осенью 1867 г. был занят разработкою плана и писанием романа «Идиот», который предназначался для первых книжек «Русского Вестника» на 1868 год. Идея романа была «старинная и любимая — изобразить положительно прекрасного человека», но задача эта представлялась Феодору Михайловичу «безмерною». Все это действовало раздражающе на моего мужа. На беду, к этому у него присоединилась тревожная, хотя и вполне неосновательная забота о том как бы я не соскучилась, живя с ним вдвоем, в полном уединении, «на необитаемом острове», как писал он в письме к А. Н. Майкову.
Как ни старалась я его разубедить, как ни уверяла, что я вполне счастлива и ничего мне не надо, лишь бы жить с ним и он любил меня, но мои уверения мало действовали и он тосковал, зачем у него нет денег, чтобы переехать в Париж и доставить мне развлечения в роде посещения театра и Лувра.
Плохо знал меня тогда мой муж!
Словом, Феодор Михайлович сильно захандрил и тогда, что бы отвлечь его от печальных размышлений, я подала ему мысль съездить в Saxon-les Baиns вновь «попытать счастья» на рулетке. (Saxon-les Baиns находятся часах в пяти езды от Женевы; существовавшая там в те времена, рулетка, давно уже закрыта.) Феодор Михайлович одобрил мою идею и в октябре—ноябре 1867 г. съездил на несколько дней в Saxon. Как я и ожидала, от его игры на рулетке денежной выгоды не вышло, но получился другой благоприятный результат: перемена места, путешествие и вновь пережитые бурные впечатления коренным образом изменили его настроение. Вернувшись в Женеву, Феодор Михайлович с жаром принялся за прерванную работу и в 23 дня написал около шести печатных листов (93 стр.) для январской книжки «Русского Вестника».
Первые три года пребывания за границей, я хоть иногда и тосковала по России, но являлись новые впечатления, хорошие или дурные, и тоска моя рассеивалась. Но на четвертый год я уже не имела силы бороться с нею. Хоть около меня были любимые и наиболее дорогие для меня существа: муж, ребенок, моя мать и брат, но мне не доставало чего-то главного, не доставало родины, России. Тоска моя мало помалу перешла в болезнь, в ностальгию, и мое будущее представлялось мне вполне безнадежным. Мне думалось, что мы уже никогда более не вернемся в Россию, что все будут какие-нибудь неодолимые препятствия: то у нас денег нет, то деньги есть, а нельзя ехать из за моей беременности или из за боязни простудить ребенка, и т. д. Заграница мне представлялась тюрьмой, в которую я попала и из которой никогда не смогу вырваться: Как меня ни уговаривали родные, как ни утешали надеждою, что обстоятельства изменятся и мы вернемся на родину, все утешения были напрасны: я изверилась в эти обещания и была убеждена, что судьбою мне суждено навсегда остаться на чужбине. Я вполне сознавала, что моею тоскою мучаю моего дорогого мужа, которому и самому было невыразимо тяжело жить вдали от родины, я старалась сдерживаться при нем, не плакать, не жаловаться, но мой иногда грустный вид выдавал меня. Я говорила себе, что готова на все невзгоды, на бедность, на нищету даже, но лишь бы жить на столь для меня дорогой родине, которою я всегда гордилась. Вспоминая мое тогдашнее настроение, скажу, что оно подчас было невыносимо тяжелое и что злейшему моему врагу не могла бы его пожелать.
<...>
Время шло и в апреле 1871 года исполнилось четыре года как мы жили за границей, а надежда на возвращение в Россию у нас то появлялась, то исчезала. Наконец, мы с мужем твердо положили непременно в скором времени вернуться в Петербург, какие тяжелые последствия не повлекло бы за собою наше возвращение. Но расчеты наши висели на волоске: мы ожидали новое прибавление семейства в июле или в начале августа и, если б мы не успели за месяц до ожидаемого события перебраться в Россию, то нам неизбежно пришлось бы остаться еще на целый год, до весны, так как везти новорожденного позднею осенью было бы немыслимо. Когда мы предполагали, что, пожалуй, нам еще целый год не придется увидеть России, то оба приходили в полное отчаяние: до того невыносимо становилось жить на чужбине. Феодор Михайлович часто говорил, что если мы останемся за границей, то он «погиб», что он не в состоянии больше писать, что у него нет материала, что он чувствует, как перестает помнить и понимать Россию и русских, так как дрезденские русские — наши знакомые, по его мнению, были не русские, а добровольные эмигранты, не любящие Россию и покинувшие ее навсегда. И это была правда: все это были члены дворянских семей, которые не могли примириться с отменою крепостного права и с изменившимися условиями жизни и бросившие родину, чтобы насладиться цивилизацией Западной Европы. Это были большею частью люди, озлобленные новыми порядками и понижением своего благосостояния и полагавшие, что им будет легче жить на чужбине.
Феодор Михайлович так часто говорил о несомненной «гибели» своего таланта, так мучился мыслью чем он прокормит свою все увеличивающуюся и столь дорогую для него семью, что я иногда приходила в отчаяние, слушая его. Что бы успокоить его тревожное настроение, и отогнать мрачные мысли, мешавшие ему сосредоточиться на своей работе, я прибегла к тому средству, которое всегда рассеивало и развлекало его. Воспользовавшись тем, что у нас имелась некоторая сумма денег (талеров триста), я завела как-то речь о рулетке, о том отчего бы ему еще раз не попытать счастья, говорила, что приходилось же ему выигрывать, почему не надеяться, что на этот раз удача будет на его стороне и т. п. Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень было жаль ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления, удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Феодор Михайлович вернется успокоенным и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми силами примется за роман и в 2-3 недели вернет все проигранное. Моя идея о рулетке была слишком по душе мужу и он не стал от нее отказываться. Взяв с собою 120 талеров и условившись, что, в случае проигрыша, я пришлю ему на выезд, он уехал в Висбаден, где и пробыл неделю. Как я и предполагала, игра на рулетке имела плачевный результат и вместе с поездкою Феодор Михайлович издержал 180 талеров, сумму для нас тогда очень значительную. Но те жестокие муки, которые испытал Феодор Михайлович в эту неделю, когда укорял себя в том, что отнял деньги от семьи, от меня и ребенка, так на него повлияли, что он решил, что более никогда в жизни не будет играть на рулетке. Вот что писал мне мой муж от 28 апреля 1871 года: «Надо мною великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет (или лучше со смерти брата, когда я вдруг был подавлен долгами) я все мечтал выиграть; мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой; я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это».
Конечно, я не могла сразу поверить такому громадному счастью, как охлаждение Феодора Михайловича к игре на рулетке. Ведь он много раз обещал мне не играть и не в силах был исполнить своего слова. Однако; счастье это осуществилось и это был действительно последний раз, когда он играл на рулетке. Впоследствии, в свои поездки за границу (1874-1875, 1876-1879 гг.) Феодор Михайлович ни разу не подумал поехать в игорный город. Правда, в Германии вскоре были закрыты рулетки, но существовали в Спа, Саксоне и в Монте-Карло. Расстояние не помешало бы мужу съездить туда, если б он пожелал: Но его уже более не тянуло к игре. Казалось эта «фантазия» Феодора Михайловича выиграть на рулетке была каким-то наваждением или болезнью, от которой он внезапно и навсегда исцелился.

Полностью воспоминания А.Г. Достоевской можно прочитать здесь

Анна Григорьевна Достоевская с детьми на могиле Федора Михайловича