Иди, когда тебя зовут

 

У каждого, кто связан с благотворительностью, есть своя личная история. Что-то происходит, и ты уже не можешь просто отвернуться и уйти.

Мне хочется рассказать свою историю.

Две встречи

Все началось с двух встреч, и обе они состоялись в 1992 году с разницей в полтора месяца. В апреле я познакомилась с певцом ансамбля «Мадригал» Евгением Викторовичем Аргышевым. Человек он был необычайно талантливый: первый русский контртенор, энциклопедических знаний, влюбленный в музыку и постоянно ищущий; именно он создавал все аннотации к концертам ансамбля старинной музыки «Мадригал», знал кучу языков, писал и переводил стихи, прекрасно рисовал. Мне посчастливилось учиться у него пению. Но его жизнь была больше музыки, и это был главный мне урок. Об этом я расскажу дальше.

Вторая встреча — в мае 1992 года, а именно 21 числа — была на первый взгляд совсем обычной. Просто в тот вечер, ожидая своей очереди на исповедь в московском храме свв. Космы и Дамиана в Шубино, я познакомилась с Женей Балан. Она была студенткой Литинститута, я — студенткой Консерватории. Женя только что вышла из больницы: она лежала в Институте Гематологии на Новом Зыковском проезде. Там же в эти дни находился на химиотерапии и мой учитель Евгений Аргышев, и они с Женей тоже познакомились. Мы разговорились. Женя обрадовалась, что я музыкант.

— Ты знаешь, там так тоскливо. Приходи как-нибудь в отделение что-нибудь спеть или сыграть. Там это как воздух нужно.

Я испугалась.

Потому что все эти больницы, болезни, люди под капельницами были так далеко. А я занималась любимым делом, музыковедением, начинала учиться пению.

И в мои планы совсем не входило расстраиваться от вида совершенно чужих людей — лысых после химии, опухших после гормональной терапии, под капельницами, еле передвигающих ноги. Как с ними говорить? Что я там буду петь?

Зачем мне вообще туда идти? Все эти больничные запахи, все это горе. Нет, лучше не видеть.

Но я вежливо ответила:

— Хорошо, как-нибудь.

— Большое спасибо! — сказала Женя. Она поверила, что я приду. А мне на душе стало нехорошо от внутреннего вранья, и я постаралась этот разговор забыть. Хотя Женя была очень хорошая, и мы подружились. И она все время говорила: больница, больница, там так людям плохо, там такая тоска.

Урок вокала в Институте Гематологии

Прошло лето, наполненное открытиями, пением, звуком. В сентябре жизнь круто сломалась: Евгений Викторович попал в больницу — в ту самую, в Новом Зыковском. И домой уже не вернулся. Оказалось, что несчастье было рядом.

Однажды, в самом конце сентября, я сидела на консерваторской лекции Екатерины Михайловны Царевой. Всю лекцию проплакала: перед глазами мелькали картинки скорых печальных событий. И вдруг пришло простое решение: нужно все бросить и ехать в Институт гематологии. И оставаться с Евгением Викторовичем столько, сколько потребуется. Либо пока не выздоровеет, либо пока не умрет. Но в Консерваторию я не вернусь. Так я решила, взяла академический отпуск и стала помогать семье Аргышева.

И вдруг оказалось, что у той жизни, которую я принимала за жизнь, есть более настоящая сторона.

Она не была той, которую хотелось бы видеть. В этой новой реальности появились пролежни, ночные дежурства, волнения, поиски лекарств, постоянные тревоги. Но вместе со всем этим горем появилась глубина. Например, именно тогда я научилась не планировать свою жизнь более чем на полчаса вперед. Научилась не откладывать важных дел на потом, потому что этого «потом» может не случиться.

Однажды у меня был разговор с врачом Евгения Викторовича, который сказал, что конец уже близок. Это оказалось так страшно услышать. Я вошла в палату, села на стул рядом со спящим Аргышевым и стала тихо плакать. Он проснулся от моих всхлипываний, забеспокоился:

— Ты что? Тебе сказали, что я умру?

— Я была не готова сказать правду. Поэтому ответила так:

— Нет, что вы. Просто ужасно соскучилась по занятиям. Вы так давно болеете, такая усталость, так хочется заниматься пением.

— Нет ничего проще. Вот я, вот ты. Давай заниматься.

— Но я же не распевалась… — выдавила я из себя, уже окончательно расклеиваясь.

— Значит, вставай и распевайся. И приезжай в другой раз распетая.

— И я стала распеваться перед дежурствами. И брать с собой на дежурства папку с нотами. Евгений Викторович перенес операцию на мозге, он был на обезболивающих, он умирал. Но мы не переставали работать.

За лето мы прошли три произведения. За время в больнице — около сорока. Последний наш урок состоялся тогда, когда он уже не мог говорить, и я понимала лишь его мимику.

Все случилось так стремительно. А еще в сентябре он спел свой последний концерт в больничном холле. Он исхудал, в глазах от опухоли двоилось, он еле стоял. Но голос звучал все так же ровно и прекрасно, как и за несколько месяцев до того, как и за несколько дней до этого последнего концерта, когда он стоял на сцене Малого зала консерватории в последний раз.

«Артист должен в нужный момент собраться». Так он жил.

Его последней аудиторией были соседи по отделению. Те самые люди, к которым я так боялась идти петь.

Удивительные люди

После смерти Евгения Викторовича я стала приходить в отделение. Сперва к знакомым, потом как волонтер. Так мы снова встретились с Женькой, которая все то время, что я мучилась сомнениями, ходить мне в отделение или нет, собирала вокруг себя группу. Удивительно, каким упорным и верным может быть человек. Женя — теперь уже Фотченкова — вот уже почти четверть века, получается, координирует эту самую волонтерскую деятельность.

А я, получается, ровно это самое время пою благотворительные концерты.

В Институте Гематологии случились удивительные встречи с людьми, которых в другой жизни бы я никогда не встретила.

Жене Романовой, когда она умерла, было, кажется, 24 года. Она с детства болела каким-то редким заболеванием костного мозга, рисовала солнечные картинки. Я ее знала примерно с 16 лет. Она из Краснодара. Лежала в московском Институте Гематологии.

Сколько юмора было! «Доктор ко мне пришел и говорит: всё, Женька, у тебя такая редкая болезнь. Я буду делать про тебя доклад в Америке, полетишь со мной. Я так обрадовалась. А он вынимает мои снимки и анализы. Так они и полетели вместо меня…». Женька бегала по всему отделению, утешала старших больных.

Когда умирала Галя, взрослая женщина, Женя ее упрашивала: «Галенька, ну постарайся, ну поживи, не умирай!»

И потом мне сказала: «Галя умерла, потому что очень боялась. Если бы не боялась — осталась бы жива!»

17-летний Димка был одним из самых отчаянных бойцов. Самым отчаянным, кого я только знала. Вот он подцепил какую-то инфекцию и загремел в стерильный бокс (для гематологического больного любая инфекция может быть смертельно опасной из-за сниженного иммунитета). Пришла к нему, сидим, говорим. Такой у него жалобный вид. Присмиревший Димка, просто невиданное дело. Но в глазах — сила.

После него — еще несколько посещений, выхожу на улицу… На скамейке сидит Димка! С сигаретой в руках! «Ты что?! А ну марш в бокс быстро!»

Смотрит на меня усталыми глазами: «Ну знаю я… Знаю. Жить хочу. Понятно?»

Руслан из Махачкалы, 18 лет. При нем было невозможно не то что выругаться, а даже употребить жаргонное слово. Настолько чистый был человек. И рыцарь настоящий. Ходили с ним в больничную столовку есть винегрет. Он ототдвигает стул: «Садись, я тебе принесу». Я знаю, что у него зверски болят ноги, он еле ходит, по ночам не спит. «Ну Русланка, давай ты посидишь!» — «Нет, я принесу. Я ведь мужчина. А ты у меня в гостях». «Не говори маме, что у меня ноги болят».

У них папа был мусульманин, Русланку крестили тайком, в больнице. Он сам захотел креститься. Дали имя — Роман. Они лежали в одной палате с моим Е.А. И когда Е.А. не стало, то мы с Ромкой часто о нем говорили. Когда Е.А. умирал, Ромка все понимал. И даже не утешал меня, просто был рядом. Понимал, что утешать бесполезно. Все понимал.

Римма, мусульманка, врач.

Она умерла в реанимации, куда не пустили ее родных — и мы стояли у лифта, взявшись за руки и молча молясь: я — Христу, они — Аллаху.

Молодая пара, совсем счастливые люди. О том, что у Оли тяжелое заболевание, выяснилось после свадьбы. И они очень надеялись справиться — но болезнь победила. Я никогда не забуду выражения глаз Олиного мужа, совершенно, казалось, обезумевшего от горя, когда он метался по отделению и не мог ничего сделать для своей любимой женщины, которая уходила навсегда.

Десятки имен в душе, каждый — повесть.

И никогда не понять этой тайны: присутствие Божие — и боль.

Ходишь рядом, не знаешь ничего. Переступаешь порог отделения — другой мир. Где все — взаправду. Только главное.

Никогда не знала, как говорить с людьми: просто заходила и говорила. Или молчала.

И так делалось стыдно за свою будничную хандру и лень. А еще, конечно, был этот проклятый неофитский синдром: хотелось обличать тех, кто не видит всего этого, того, что происходит совсем рядом. Сама я только что была именно такой — не видящей. Потом желание обличать прошло, выветрилось.

У меня оставалась музыка

Я бывала в отделении часто, несколько раз в неделю по несколько часов.

Волонтерское движение тогда только начиналось, и мы ничего не умели. Например, я ничего не слышала про выгорание. И именно это со мной случилось. Меня хватило на три года интенсивного волонтерства. Потом сломался мой собственный организм, я стала много болеть, и, при всем горячем желании что-то делать, в отделение в прежнем качестве больше не пришла.

Мой духовник о. Георгий Чистяков — вдохновитель больничной общины при РДКБ, настоятель больничного храма, человек-без-кожи, раненый целитель — говорил: «Ты должна сейчас делать то, чего кроме тебя никто не сделает. Ты должна закончить Консерваторию».

У меня оставалась музыка.

Я закончила Консерваторию, начала много петь на сцене.

Долгие годы меня мучило чувство собственного краха и бесполезности. Особенно сильно оно накрывало тогда, когда я видела таких людей, как Галя Чаликова, Катя Чистякова, Аня Егорова, Майя Сонина, Лида Мониава, Евгений Новицкий… Вот, думала я, это настоящие люди. Они организуют настоящую помощь людям. А я пою английский Ренессанс и французское барокко в то время, как умирают люди или нужны лекарства и кровь.

Тогда я приняла следующее решение. Поскольку денег на жизнь хватало, я решила все свои концертные гонорары отдавать в РДКБ. И я делала так несколько лет, пока не зашла в очередной тупик: музыка перестала меня любить, переставала слушаться.

Я стала относиться к концертам утилитарно: спеть, чтобы принести пользу. Музыка ревнива: она такого отношения не терпит. Ей нужно абсолютное внимание.

И снова о. Георгий сказал: «Ты живешь сейчас неправильно. Нельзя себя ломать».

Сам он был уже тяжело болен, оставалось жить совсем немного. И именно его глазами я заново увидела музыку как то, что может помочь, когда помочь ничто другое уже не может.

Благотворительность — очень простая и маленькая вещь

С того момента, как я впервые пришла в Институт Гематологии, прошло двадцать четыре года. И вот передо мной афиша: Благотворительный фестиваль «Узелок добра» 24 сентября 2016 года. Организатор фестиваля — Женя Фотченкова, которая теперь координатор программ адресной помощи РБОФ «Гематология и интенсивная терапия». А я в нем пою в составе ансамбля Alta Capella французский Ренессанс. Такое чувство, что этих двадцати четырех лет не было и все вернулось к исходной точке.

Женя, как и тогда, говорит:

— А давай ты споешь?

Только я уже не убегаю, а говорю:

— А давай.

Оказывается, не надо совершать подвигов и бояться непосильного. Надо просто быть собой и идти тогда, когда тебя зовут.

Делать то, что ты умеешь делать хорошо.

Умеешь делать игрушки — делай, дари часть своего мастерства благотворительности.

Умеешь читать лекции — читай в благотворительном лектории.

Пишешь стихи — приходи на благотворительный концерт или фестиваль и почитай.

Умеешь печь пироги — пеки пироги и участвуй в фестивале Шарлотки.

Можешь заработать на работе денег и отчислять ежемесячно в фонд хотя бы сто рублей — отчисли сто рублей.

Нет времени что-то делать — приходи на фестиваль, ярмарку, и купи то, что сделали другие, посети благотворительный магазин и купи себе сапоги, ребенку книжку или вообще какие-нибудь дурацкие бусы.

Даже желание чему-то научиться может стать волонтерством: приходи на благотворительный мастер-класс по рисованию, валянию, декупажу, научись делать красоту для себя — а гонорар мастера уйдет кому-то на лекарство.

Все вместе — это как необыкновенная картина, которую вышивает на ткани обыденности Сама Жизнь нашими руками. И нас должно быть много, тогда будет что-то получаться.

Благотворительность — это очень простая и маленькая вещь, и ее не надо бояться, а надо просто делать то, что умеешь, соблюдая равновесие. И делиться этим. И все.

Ближайшая возможность для этого — фестиваль «Узелок добра», организованный РБОФ «Гематология и интенсивная терапия». Он будет длиться весь день на дизайн-заводе «Флакон».