Игорь Михайлович Андрианов – бывший студент ГИТИСа. Живет в больнице. На лестничном пролете – собственная мастерская. Краски, кисточки. Холст на мольберте. А когда нет холста – картонка из-под коробки конфет.
«Он тут один из самых молодых. Живет среди стариков. Все книги уже перечитал. Из дома ему носим», – говорит заведующая гремячевской участковой больницы.
Двери некоторых палат открыты. Под койками – утки с желтоватыми разводами, на тумбочках тарелки из-под супа, гребешки для волос, корки от хлеба. В одной из палат вижу инвалидную коляску, в ней – худую женщину в цветастом халате. Халат ей явно велик, сползает, оголяя острые плечи и ключицу. Крутит головой, резко вздрагивает. Подходит медсестра, помогает запахнуть халат.
«Жрать хочу!» – доносится из другой палаты. Медсестра очень спокойным голосом: «Ты что орешь, только что суп ела, компот пила». Потом обращается ко мне: «Она так часто, не обращайте внимания».
На подоконнике стоит горшок с геранью. Тюлевая занавеска надувается от ветра. Здесь, в этой больнице люди живут годами, иногда десятилетиями. И практически всегда – либо забрать их отсюда некому, либо есть кому, но не забирают.
Игорь Михайлович внешне похож на типичного художника – белый берет, аккуратная эспаньолка. Только впалые щеки выдают наличие болезни. На лестничном пролете у него собственная мастерская – мольберт, кресло с деревянными ручками, над креслом – икона. Выше – чердак. А на подоконнике – композиция: ваза с физалисом. В металлической кружке – пучок наточенных цветных карандашей. На тумбочке стопка журналов «Православные монастыри».
С чердака дует. Кутаюсь в куртку. Игорь Михайлович в сером свитере с закатанными рукавами. Ноги в валенках, под ногами – потрепанная подушка.
«В детстве я лепил сказочных героев из пластилина. Особенно любил лепить лошадей, дедушка конюхом был. Выставлял фигурки на картоне. Потом, когда пластилин заканчивался, ломал фигурки и лепил новые, – рассказывает Игорь Михайлович. – С пластилином просто было, ломать не жалко, идей всегда много было. Только вот в жизни иначе. Как-то в деревне объезжал жеребенка. Заставлял его на дыбы вставать, весело было. А потом слез, гляжу, у него пена изо рта идет – чуть не помер. Дед спас. Вот как просто можно хрупкий мир нарушить».
Игорь Михайлович учился в Москве, жил в общежитии. Сначала – училище, затем – ГИТИС. На третьем курсе бросил институт и вернулся в Новомосковск, чтобы Москва его собственный хрупкий мир не нарушила. Работал художником сцены в местном театре, жил с родителями. В квартире была отдельная комната, где можно было рисовать. Была любимая женщина – Лена. Но семья так и не сложилась. Творчество всегда находилось на первом месте.
«Я не столько любил театр, сколько работу. У нас было много современных постановок, даже иностранных авторов, но меня привлекала именно русская драматургия», – рассказывает Игорь Михайлович.
«Любимый художник у меня Саврасов. Умудрился же человек в одной картине шестьдесят на семьдесят сантиметров всю душу русскую изобразить!» – говорит Игорь Михайлович о картине «Грачи прилетели». Щурится, вглядывается в окно, грачей там нет, еще не прилетели. Зато есть снег, покрытый серой коркой и просевшие, почти вросшие в сугробы дома.
«Я был в Таллинне два месяца, там у меня сестра жила, там красиво: Балтика, песок, солнце. Красиво, но нет, это не то. И на Черном море, в Одессе, был. Месяц там прожил. Да, хорошо, но тоже не то, – говорит он, и я тоже начинаю вглядываться в окно. – Я вообще люблю пейзаж умозрительный, тот, который внутри меня. И не надо ездить на этюды, чтобы срисовывать с натуры. Натурный момент – это только импульс. А остальное – изнутри. Это и есть настоящий пейзаж».
Картины у Игоря Михайловича – яркие: небо – ярко-синее, дома – с розовыми или фиолетовыми крышами. А я, когда шла к больнице, видела другое небо – блеклое, и крыши были совсем другие – серые, шиферные, под лежалым снегом. «Это и есть русский пейзаж, – говорит он, указывая на холст, – слякоть и так есть – зачем ее писать? Это скучно. А я еще не чувствую себя заскучавшим, – объясняет он. – У меня есть и другие работы, более реалистичные. Все зависит от состояния».
Когда нет холста, Игорь Михайлович пишет на картоне из-под коробки конфет. Холст в Гремячем не купишь, краски тоже. Иногда сестра из города привозит, но редко. У Игоря Михайловича из родственников – две сестры и брат. «Они с сестрой переписываются по этому, как он называется, такой небольшой этюдник на столе… – Компьютер? – Да, по компьютеру».
Показывает начатую картину – на ней Кижи, наброски деревянной церкви, вода и небо. «Кижи меня давно преследуют. Я хочу их вписать в рассветное небо, золотое, – говорит он, глядя на набросок. Водит сухой кисточкой по хосту. – Церковь – вот здесь, а выше – небо», – указывает на пустое место, очерченное карандашом.
Подарила ему краски, он долго сидел, разглядывал. Водил пальцем по тюбикам, приговаривая: «Хорошие краски, ленинградские». Палитра – пластмассовая крышка, на столе – деревянный ящик, полный выдавленных тюбиков с масляными красками. Спрашиваю, почему не соглашается на выставку, хотя бы одну, ему работники больницы не раз предлагали помочь с организацией. «Это высокие задачи, я таких перед собой никогда не ставил».
Когда у Игоря Михайловича случаются приступы, он замыкается, перестает писать. Лежит на кровати или перестирывает, перестирывает белье. А как отпускает, снова идет в мастерскую. «Я понял, что это просто образ жизни, художник ты или сапожник. И не такой уж я интересный художник. Ведь кто такой художник? Это – труженик. А я слишком много удовольствия от этого получаю» (улыбается).
Последний автобус до Новомосковска в пять, потом не выбраться. Игорь Михайлович провожает. Обнимает меня, подводит к двери автобуса и напоследок спрашивает, как меня зовут.
Вот он вернется в мастерскую, снимет куртку и шарф, сядет в кресло. И будет писать рассветное небо и гладь воды, в которой отражается церковь, построенная без единого гвоздя.
