Фактор Бога

Тюрьма – удивительное место. Здесь практически непрерывно, что называется «в рабочем порядке», происходят чудеса с тысячами людей. Покаяние, полный слом системы приоритетов, радикальное изменение личности, – все это в тюрьме самое обыкновенное дело, и никого особо не удивляет, но даже имеет понятные любому заключенному наименования: «завязал», например, или – более яркое – «уверовал».
Ведь «завязал» – это не просто переменил работу, это радикальное изменение образа жизни и взгляда на мир, а за «уверовал» – вообще конкретные тюремные вещи: больше не колется, не играет «под интерес», не мужеложничает, не крадет, если выпивает, то нечасто и в свою меру, плюс, как правило, не матерится и не курит. А теперь представьте: услыхав подобное о каком-нибудь своем знакомце, еще недавно самом «отъявленном негодяе и конченом подонке», никто из мало-мальски опытных зеков особенно не удивится, только понимающе хмыкнет и пожмет плечами.

Явление святителя Николая воеводам в темнице. Клеймо иконы середины XVI века

И если такую метаморфозу своего товарища эти изгои воспринимают как вполне «логичную», «естественную», «понятную», то, значит, и для самих себя они – пускай порою неосознанно! – именно это чувствуют «нормальным», если не единственно возможным, выходом из той клоаки смертных грехов, в которой существуют их души. И рискну предположить, что начало этому затаенному, но неистребимому упованию положил Сам Христос, первым введя в рай Благоразумного разбойника…

Но даже здесь, между столь привычных чудес Божьих, среди тысяч преображений, встречаются случаи уникальные, вызывающие изумление у вполне матерых заключенных. Вот как с Сашкой, например.

***
В заключении люди внимательно относятся к дням рождения вообще, а к юбилеям в особенности. Сашка, однако, за четыре дня до моего освобождения категорически отказался праздновать свое двадцатилетие. Впрочем, подарки снисходительно принял. Но к чаю с тортом в барак не пришел. Почему – неизвестно. Так решил.

Св.Варвар будучи солдатом мусульманской армии убивал христиан. Имея намерение убить священника, Варвар вошел в храм. Во время Литургии он видит Ангелов, во всем блеске их величия сослужащих иерею Божию, которого он намеревается убить. В изумлении и страхе разбойник падает на колени, и, дождавшись окончания богослужения, приносит покаяние и просит сподобить его таинства Крещения. Отец Иоанн исполняет его просьбу. Среди святых, обратившихся из ислама в христианство, нет того, кто бы сравнился с Варваром по величию подъятого подвига покаяния. Обращение к Богу – это всегда таинство, таинство двух личностей – Человека и Бога, и третьему не дано ни угадать, ни познать, что же послужило причиной, и что составило сущность этого события…

И без того приземистый, Сашка вдобавок сутулился, наклоняя плечи книзу, отчего руки его при ходьбе неловко висели спереди. Лицо его тоже выглядело с первого разу не очень: оно будто сложилось само собою в темноте из чужеродных деталей. Хорошие глаза в пушистых ресницах никоим образом не сочетались с треугольным, резким носом, похожим на сигнальный флажок, а чистенький, аккуратный подбородок едва вмещал безгубую прорезь рта. Но, одолев первое впечатление, я с Сашкою подружился. Потому что вблизи Сашкины наивные глаза лучились чистою, благодарною радостью бытия, восхищали меня отблеском простой цельной души, заслоняли собою окружающую дрянь. Только временами, изредка, глаза тушевались и как-то суживались; выпирал рот, похожий на рыбий, и Сашкино лицо обращалось в тупую, жестокую, бессмысленную маску. Говорить с ним становилось трудно, он почти не слушал, по крайней мере, не отвечал. Это не выглядело обычным перепадом настроения, поскольку не поддавалось рассеянию или отвлечению. Словно чья-то тяжкая рука, глумясь, заслоняла внутренний свет, животворивший разум, чувства, даже облик Сашки, и тогда он превращался в какую-то куклу, злую и страшную. Отпускала «рука» сама собою, без видимых причин, так же, как и схватывала Сашку, – неожиданно и разом. Должно быть, ей приказывали.

В лагере действовали принудительные классы для тех молодых заключенных, которые не могли подтвердить существование аттестата зрелости. Между прочими записали и Сашку, стали водить. После он жаловался мне тихонько:
– Не пойму я здешнюю школу. У нас и уроков-то таких не было, где я учился. Вот здесь, к примеру, алгебра. Мне поначалу врали, что вроде математики. Представляете, дядя Вова: она на доске что-то пишет, пишет, я смотрю – а там одни буквы. Цифр нету. Говорит мне: чего сидишь, не решаешь? А чего решать-то, говорю, когда буквы? Или мы писать учимся, что ли? Смеется… А чего я ей, анекдот? Нет, так-то она хорошая, добрая, в кофте… Или вот химия эта. Я ее вообще не знаю: ну не встречал никогда химии. А биологию знаю, была у нас, помню, только называлась по-другому. Географией. Ну, вы понимаете, – Сашка делает обнимающий жест, – все в одном, сразу.

Он вдруг оглядывается по сторонам и, убедившись, что никто не подслушивает, шепчет:
– Знаете, дядя Вова, я ведь, если честно, в школе для идиотов учился. Для полных дебилов. Называется «с задержкой развития». С цыганами вместе. Это знаете, какая нация… Эх, да что про них говорить! – Сашка безнадежно машет рукою, – Вы мне лучше еще про Бога расскажите. Я заодно носок поштопаю.

Он рос в самых жестких провинциальных интернатах для «умственно отсталых» сирот. Эти дети узнают Христа на иконах сразу, по глазам. Не видав отродясь. Только Он способен вместить их страдания, только Ему принадлежат их души. Сашке удалось бежать в тринадцать. Как все, бродяжничал и воровал. Выучился молитвам, потому что в церквях кормили. Пил и крал. Наконец, убил в каком-то подвале такое же несчастное создание, одержимый синтетическими бесами из высокотехнологичных химических геенн. Кто-то опрокинул, не различив, початую бутылку и Сашка в ослепительном приступе бешенства расколол ему голову трубой… В лагере Сашка непрерывно болел. Ежемесячно блевал кровью, в течение года перенес двустороннее воспаление легких и тяжелейший гнойный конъюнктивит, не считая мелких неприятностей вроде фурункулеза или почечной колики. Он притягивал к себе болезни, как лабораторная мышь. В бане видели на его животе огромный хирургический шрам, а жалкая обритая его голова была сплошь иссечена рубцами…

На следующий вечер после саботированного юбилея Сашка присел рядом и долго мялся, не решаясь заговорить. Наконец, спросил, глядя в сторону:
– Дядя Вова, а я-то как же?.. меня когда отпустят?
Из назначенных девяти Сашка отбыл всего полтора года. Оставшаяся часть казалась ему неправдоподобной. Я, помню, обнял Сашку за плечи:
– Постой, потерпи, не думай об этом… Здесь же неплохо, Сань. Сыт, обут, одет. Вон, мордочка как округлилась. Чистая постель и работа. Не бьют… Главное, Богу молись. Он все устроит. Может, так и надо пока, чтобы ты в себе разобрался… Ну, что вот тебе сейчас на воле?.. А я к тебе приезжать стану. Хоть иногда. Письма, опять же… Напишешь мне?
– Я-то? Если адрес дадите. И авторучку вашу… ту, с кнопочкой… На память.

Но назавтра Сашка вновь ко мне приступил, и сбить его оказалось решительно невозможно:
– Чего мне делать-то, дядя Вова? Не смогу я тут один. Обратно в черта превращусь, а вас Бог за меня накажет… Вот всю мою жизнь так: только привыкать к кому стану – хана. Лучше бы и совсем не знать… Да уберите вы свою авторучку! Ишь… Нет уж, вы скажите прямо: пошел ты, Сашка, куда подальше! Я тогда хоть к блатным подамся, пусть они меня жизни научат… Дяденька Вовочка, ну откройте вы мне правду, когда они меня это самое… взаправду… отпустят? Ведь быть того не может, я знаю, чтобы мне еще столько тут… Я вздернусь, ей-богу…
– Ладно, – я строго, почти мрачно поглядел на Сашку, – так и быть. Есть один способ. Отойдем.

Увел я Сашку в самый дальний угол барака, где никто не мог нас слышать.
– Но учти: это – страшная тайна. Когда-то Сам Господь Бог открыл ее верным. Чтобы мы освобождались из тюрем. Передается она под великою клятвой от одного каторжного христианина к другому. И пользоваться ею дозволено только в самых крайних случаях, когда поймешь, что другого пути нет… У тебя сейчас самый крайний случай?
– Да, дядя Вова, да!
– Тогда поклянись… – Сашка вскочил с места, но я дернул его за руку обратно, – тихо ты! Сидя клянись, а то увидят… Клянешься страшной клятвой?
– Ох, я очень-очень клянусь…
– Повторяй за мной. Клянусь, что никогда, никому, ни полслова!
– Клянусь! – глаза Сашки стали бездонными, – никогда, никому, ни полслова!
– А если нарушу…
– А если нарушу… – дрожащим эхом вторил Сашка.
– Пускай Всемогущий Бог поразит меня…
– Да-да, пускай поразит!
– Что «да-да»?! Повторяй!
Сашка, зажмурив глаза, прошептал едва слышно:
– Пускай Всемогущий Бог поразит меня…
Я придвинулся, схватил Сашку за плечи и грозно рявкнул в самое ухо:
– Своею милостью!!!
– Своею милостью… – пролепетал Сашка, не узнавая знакомых слов, и в страхе закрыл лицо руками…

Я не солгал Сашке ни единым словом. Прежде всего, я сам нисколько не сомневаюсь, что каждый, прочитавший 925 канонических страниц Ветхого Завета, а следом 291 страницу Завета Нового (под единой мягкой обложкой «подручного» мне тогда издания), и понявший все прочитанное, спасется незамедлительно. Или, если угодно, освободится. И тогда, конечно, станет абсолютно неважным, где ты находишься телесно – в гиблом ли тюремном подвале, в сосновой ли колоннаде, пронизанной столбами солнечного света, или посреди развязной, пьяной, гомонящей толпы… Другое дело, что, разжигая Сашку, я вкладывал, по сути, иной, сиюминутный, «утешительный», что ли, смысл, да еще легкомысленно низводил Священное Писание к магической рецептуре, следование которой гарантирует результат. По поверхности я, разумеется, важно мыслил о несомненной пользе для Сашкиной души, но глубже отнюдь не верил в его целеустремленность, настойчивость, упорство; с безнадежною грустью замечал интеллектуальную немощь и, если говорить откровенно, даже сомневался порою, способен ли Сашка вообще к элементарному чтению…
Одно я забыл. Как-то не принял во внимание. Выпустил из головы. Сущий пустяк.
Фактор Бога.

***
Первую весточку я получил уже через неделю после освобождения. Распечатывая конверт, я, улыбаясь, представил Сашку навалившимся грудью на стол, с высунутым кончиком языка и стиснутыми коленками. Но почерк оказался на удивление ровный, уверенный и никак не вязался с нарисованною воображением картиною. Я, между прочим, вспомнил, что в действительности ни разу не видел Сашку за письмом.
«Привет, дядя Вова. Не знаю, чего писать.
Вчера поймали меня. Выносил из столовой хлеб. А Черныш заступился.
Я читаю. Это чтобы вы знали. Хотя вы мне все равно не ответите.
До свиданья. Александр».

Сашка писал так, будто знакомился с кем-то, с кем-то заочно дорогим и очень для него важным, но знакомился осторожно, почти робко, смиренно вручая адресату право на пренебрежение. Однако в то же самое время мне ясно слышалось в лаконическом строе внутреннее достоинство, спокойное и самостоятельное, независимое от моего расположения. Штамп тюремного цензора в углу тетрадного листа почему-то напомнил о клятве, и я вдруг с некоторым испугом подумал, что Сашка, если доведется, примет мучения и смерть во ее исполнение…

Через год Сашка поступил в профессиональное училище при колонии. Еще через год, получив специальность, поступил туда же на другой курс. В этом году будет держать экзамен на заочное отделение технического университета. Он почти перестал болеть, его черные прежде зубы сверкают; даже пахнуть он стал чем-то спокойным и добрым.

Когда я приезжаю к нему на длительные, двух- и трехсуточные, свидания, мы говорим о многом. О моей семье, которая за эти годы постепенно стала и его семьей, о его соседях по бараку, о политике, об истории и искусстве. О Церкви, конечно. За то время, что мы не видимся, он прочитывает какое-то невероятное количество книг. Отвечать на некоторые его вопросы у меня теперь не хватает знаний. В отдельных технических областях уже я прошу его советов и разъяснений.

А еще на этих свиданиях мы очень много едим, спим и совершенно ничего не делаем.

Только один раз, совсем недавно, набравшись смелости, я спросил его, как продвигается чтение Библии.
– Я читаю Ее каждый день, – ответил Сашка и улыбнулся. А потом добавил:
– Я еще не все понял, дядя Вова…

Владимир Бовкун, в настоящее время проживает в Санкт-Петербурге, бывший профессиональный преступник, проведший в общей сложности за решеткой более 11 лет. В настоящее время – слушатель 3-го курса Свято-Иоанновских богословских курсов, прихожанин храма св. вмч.Екатерины, кухонный рабочий в Психиатрической лечебнице св. Николая Чудотворца, актер кукольного театра «Виноград», беллетрист и переводчик. С 2002 года – член Межрегионального Союза Писателей Северо-запада. Отец двоих детей.

См. также: Владимир БОВКУН. Кусочек рая сквозь тусклое стекло… пищеблока