Человек говорит, или очевидное непроизносимое

Продолжаем рассказывать о фильмах, которые говорят о милосердии. После незамысловатой, но душеполезной Сюзанны Бир, чью «Месть» мы рассмотрели в предыдущем выпуске, обратимся к главному фильму года – «Древу жизни» Терренса Малика, получившему две недели назад главную награду Каннского фестиваля. Вчера, с похвальной оперативностью, эта картина вышла в российский прокат. Рассмотрим один из многочисленных уроков картины.

1.

Тем, кому имя-фамилия автора ничего не говорят, стоит пояснить, что Терренс Малик –по настоящему, по гамбургскому счету культовая фигура американского кино; сопоставимых с ним персонажей в Голливуде не было и нет. По одной из прошлых профессий – философ, переводивший Хайдеггера. Последние полвека – не считая продюсирования и сценариев – бескомпромиссный режиссер-перфекционист, величественно молчащий десятилетиями и снявший лишь пять полных метров (вторую картину «Дни жатвы» и третью «Тонкая красная линия» разделяет промежуток в двадцать лет). Агорафоб, в жизни не давший, кажется, ни одного интервью. Создатель, на самый быстрый, первый взгляд, простых, а на второй и окончательный – глубоких и эстетских драм о жизни и смерти простого люда – рабочих, люмпенов, солдат. И хотя по части фестивальных регалий рекордсменом он ранее никогда не был (из крупных вспоминаются «Лучший режиссер» в Канне за «Дни жатвы», Золотой медведь за «Тонкую красную линию»…), все его фильмы, начиная с, может быть, самого удивительного – «Пустошей» (1973) – становились обсуждаемыми событиями и давно вошли в хрестоматии, также давно успевшие стать классическими.

Сказать, что по поводу выхода «Древа», обещанного Каннам еще в прошлом году, царил ажиотаж – ничего не сказать; все без исключения вспомнили (или внезапно для себя узнали), что всегда поклонялись именно Терренсу Малику. И тем не менее, долгожданное The Tree of Life, слоган которого – «космический эпос, гимн жизни», оказалось для публики чересчур герметичным и вызывающе амбициозным. Сообщают, что в Каннах, с появлением финальных титров, его сначала громко освистали, но в ответ тут же раздались протестующие аплодисменты. Решение жюри во главе с Робертом де Ниро отдать главный приз именно Малику (как обычно, не приехавшему на фестиваль) можно при большом желании расценивать скептически – не в качестве признания картины безусловным шедевром, а как совокупное уважение к автору, его масштабному замыслу и технически виртуозной реализации. Однако гадать в этом направлении не так интересно, как думать о самой картине. Бывают авторы – и Малик в их числе – чьи ошибки, странности или провалы куда содержательнее безупречных и тонких произведений авторов иных, менее глубоких и оригинальных.

«Древо жизни» основано на воспоминаниях детства нашего современника, не первой молодости архитектора Джека О’Брайена (Шон Пенн). Обычная семья среднего достатка, Техас, 50-е. Отец – офицер ВВС, бывший пианист (Брэд Питт), мать – домохозяйка (Джессика Честейн) и еще у юного Джека (Хантер МакКрекен) и есть двое братьев, из которых память сохранила преимущественно одного – Стива (Тай Шеридан). Закадровые мемуары Джека – и нынешнего, и тогдашнего – сопровождают врезавшиеся в память сценки прошлого и начинаются с воображаемого Джеком эпизода, когда родители (в его отсутствие) узнают о том, что их средний сын Стив погиб из-за несчастного случая. Воспоминания заставляют Джека, воспитанного в традиционной христианской среде, возобновить свои детские обращения к Всевышнему, начать вновь рефлексировать на тему смысла бытия в форме вопросов, обращенных Создателю. Эпиграфом к картине Малик поставил реплику Творца в разговоре с Иовом («Где ты был, когда Я полагал горы? Скажи, если можешь») – и действительно, параллельно с мемуарами, мы неожиданно – словно в качестве наглядного ответа на вопросы главного героя – погружаемся в красочно воссоздаваемое зарождение планеты и последующие процессы зарождения жизни на Земле вплоть до появления первых птиц.

Два с четвертью часа, что длится картина, не останаливаясь ни на миг, плывет то медленно, то быстро самая плавная камера на свете – камера Эммануэля Любицки; все это время, булькая, переливаясь, нагреваясь и остывая, звучит разнообразный саундтрек из сотни-другой классических, но не только, пьес, подобранных французом Александром Деспла (требованием Малика было, чтобы музыка создавала «ощущение водоема»). За достоверность доисторических съемок отвечала команда легендарного Дугласа Трамбелла, мастерившая спецэффекты еще на доисторической же «Космической Одиссее» Стенли Кубрика (1968) – и Дэн Гласс, рисовавший «Матрицу: перезагрузку».

Но все же самое интересное в «Древе жизни» – вовсе не спецэффекты и не музыка. Главное очарование, на взгляд аэс (автора этих строк), картине придают именно эпизоды семейной жизни. Обрывочные, иногда повторяющиеся, выныривающие из складок памяти, словно ожившие слайды. Все эти сцены в доме, в саду, на дороге возле дома всегда пронизаны лучами солнца так, что лично чувствуешь и время суток, и запах воздуха, и сладостную тягучесть времени, а хореографически кружащаяся вокруг героев камера, ее приближение к их лицам тоже таинственным образом не скрывает и не форматирует, как это часто бывает, а наоборот – подчеркивает, усиливает актерскую игру. С высокой оценкой последней (наряду с техническим совершенством фильма) вроде бы не спорят даже самые строгие критики «Древа жизни». У того же Брэда Питта немало достойных работ, но при всем уважении к его фильмографии эту его роль назвали лучшей даже рецензенты, разругавшие картину в пух и прах («лучшая роль Питта в худшей картине Малика»). Полностью на своем месте и Джессика Честейн, а перевоплощение детей выше всяких похвал. Ранее никогда не снимавшиеся (хотя МакКрекен участвовал в школьных постановках), эти коренные техасцы ничуть не уступают взрослым. МакКрекену, кстати, опыт понравился, и не исключено, что в будущем мы еще выучим это имя наизусть.

Теперь вернемся к О’Брайенам. Томная идиллия постепенно, как смена времени суток (благо хронометраж позволяет), омрачается наступлением возраста, именуемого трудным или переломным. На этой теме мы и остановимся, ибо она – одна из наиболее прозрачных в этой картине и, вместе, наиболее знакома каждому из нас. Космические фантазии и потрясающие пейзажи мы всегда можем, честно говоря, посмотреть и на канале Discovery. Нежнейше изображенный симбиоз с любящими родителями, гимн безмятежному детству тоже далеко не у всех потенциальных зрителей вызовет радостное чувство узнавания (навскидку: даже вполне благополучные на вид дети, и те совсем не обязательно ассоциируют свое детство с тотально безоблачным счастьем; допускаю, что у людей постарше – в том числе и за счет ностальгии – этот процент повыше, но сомневаюсь, что намного). А вот мучительный период подросткого созревания с его печальными, а то и жуткими открытиями не миновал, вероятно, никто. Джек близко знакомится со смертью (на глазах у всех тонет его сверстник – такой же, как он). Джек начинает различать двойные стандарты в поведении окружающих и критически воспринимать слова и поступки отца. Потребность Джека в самоутверждении и появившаяся в нем жестокость пугают даже его самого. Наконец, Джек ревнует к отцу мать. Критики подчас винят Малика в некоторой искусственности тех или иных сюжетов, но в развитии всей семейной линии, включая пресловутый Эдипов комплекс, он, на мой взгляд, безукоризненно точен и деликатен.

Одной из целей режиссера (по свидетельству членов съемочной группы) было представить характеры родителей как, с одной стороны, индивидуальные и достоверные, а с другой, не в ущерб достоверности – как архетипические. Согласно авторским установкам Малика, мать в фильме выражает божественную благодать, а отец – суровую, неукротимую, неизменно берущую свое природу, внушающую страх (поэтому, парадоксально, почти весь фильм он провел в костюме, констрастируя с домашним имиджем миссис О’Брайен, щеголяющей в простых свободных платьях). Ужас взросления усиливает авторитарный характер О’Брайена-старшего, который считает, что только неуступчивостью, нахрапистостью и дисциплиной можно заставить детей добиться чего-либо в этой жизни. Как многие любящие, но деспотичные воспитатели, отец своей жесткостью отчасти компенсирует и собственную неудачу – музыкальная карьера была им когда-то заброшена, а многочисленные попытки запатентовать различные изобретения тоже, похоже, не увенчались успехом. Кажется, что конфронтация отца и старшего сына вот-вот достигнет точки, за которой благополучный исход будет исключен. И в этот момент…

(Обыкновенно избегая спойлеров, я рассмотрю сейчас один конкретный эпизод. Причина: «Древо жизни» не боится спойлеров. И не только ввиду самодостаточной аудиовизуальности, но и в силу изобилия многочисленных и вполне равноправных микросюжетов, из которых для финальной морали мне сегодня понадобится только один.)

2.

…Джек неожиданно спокойно говорит: «Ты можешь выкинуть меня из дома, если хочешь». Простая реплика – а оказалась магической. Политической, если угодно. Преобразовавшей отношения и полностью сменившей «повестку дня». Констатация взрослого человека, услышав которую, отец понимает, что вчерашнего маленького Джека больше нет. Казалось бы (как часто у Малика), произнесена банальность, не сказано ничего нового. Не берусь судить, как обстоят дела сейчас, тем более в американском обществе, но еще несколько десятилетий назад и вплоть до незапамятных времен любой подросток, не отстававший в умственном развитии, даже избалованный, а особенно – привыкший к наказаниям, отлично сознавал собственное бесправие в семье. Быть объектом даже самой горячей любви еще не значит обладать правами. Однако способность произнести вслух то, что часто негласно и стыдливо подразумевается, – не больше и не меньше – и отличает начинающего взрослеть человека от дитяти. А также свободного человека от раба.

Именно об этом наша сегодняшняя мораль. Вдумайтесь, например, о чем вы лично знаете и молчите (в смысле замалчиваете). Вдумайтесь, о чем знает каждый из нас – и молчит (в смысле замалчивает). Мы если и пользуемся речью, то, как правило, наедине с собой или с такими, как мы. Но говорить вслух – значит уметь произносить то, что ранее, по причине страха, оставалось подразумеваемым, но непроизносимым. Говорить вслух – значит уметь, обращаясь к тому, от кого ты зависишь, или к тому, кто зависит от тебя, обнаруживать и констатировать то, что до этого момента неизменно подразумевалось молча, стыдливо или бесстыдно. Не домысливая, не иронизируя, не проклиная. Даже, в сущности, и не настаивая (поскольку не исключена ошибка). Об этом, в частности, говорил Христос, учивший, что наша левая рука не должна знать, что делает правая. А также обязанности быть невинными, как дети, и мудрыми, как змии. Важно научиться спокойно проговаривать, тем самым обессиливая, вслух все то, сила чего – в умолчании, основанном на страхе. Стать, в этом смысле, взрослым, как Джек, – раз и навсегда – нельзя. Но можно легко успокоиться, достигнув определенного возраста и внушив себе собственную зрелость. Увы. Подавляющее большинство из нас – стареющие инфантилы, которым следовало бы научиться хотя бы раз в неделю произносить вслух и адресно нечто, о чем мы помалкиваем годами. Укрепляя порядок, который сами считаем недопустимым. Стабилизируя не что иное, как всеобщий, безличный, беспредметный страх. Речь сейчас, конечно же, не о политике. Или о ней, но в последнюю очередь. Речь о конкретнейших, точечных, зачастую элементарных явлениях нашей жизни – очевидных, но неизменно из страха замалчиваемых. Именно и только их имеет смысл научиться аккуратно проговаривать в разговоре с каждым, кто, по нашему мнению, пользуется нашим детским, стыдливым молчанием – или же сам от него молча страдает.

Итак, благодаря непристойной очевидности, угрожающе подразумеваемой отцом, но спокойно произнесенной вслух Джеком, О’Брайен-старший вдруг узрел себя со стороны. И, видимо, немного испугался. А в сыне вдруг увидел независимую личность – то бишь, достигнутую цель своей мучительной, неверящей в себя, невротизированной педагогики. И в результате разбухший, секунду назад чреватый разрывом конфликт интересов безболезненно лопнул, исчез. Противоречия потеряли смысл, а место их заняли катарсис, раскаяние и нежность. Мгновение – и двое только что враждебных, раздраженных, непринимающих друг друга людей вновь стали отцом и сыном.

Счастливый исход этой конкретной истории – не единственно возможный результат взрослого и ответственного поведения, основанного на умении грамотно говорить вслух, но чрезвычайную освободительную силу слова он доказывает вполне наглядно. Мирного, скромного, точного слова. Слова, невинно и бесхитростно озвучивающего все, что подразумевается в качестве непроизносимых, недобросовестных, нечистоплотных, короче говоря – преступных аргументов.

Скорее всего, создавая свое эпическое полотно, Терренс Малик не углублялся в отдельную смысловую интерпретацию каждого такого мини-эпизода и в частности – рассмотренного нами. Ему отчетливо хватало многочисленных иных задач и целей. Однако надеюсь, что сорванный нами плод, незаметный в общем масштабе картины, не только имеет определенную питательную ценность и любопытный вкус, но и дает нам некоторое представление о том, как следует ухаживать за общим Древом жизни по эту сторону экрана.

Петр Гринев мл.