Бугорчатка легких
В 1890 году Антон Павлович совершил длительную поездку на Сахалин. Оттуда он привез не только уйму дневниковых записей и забавного мангуста по кличке Сволочь, но и подорванное здоровье. У писателя сызмальства были слабые легкие. Уже в 10 лет он время от времени ощущал «теснение в грудине».
В пятнадцатилетнем возрасте сильно простудился, искупавшись в холодной реке. И теперь продолжительное (все путешествие длилось без малого год) переохлаждение и переутомление послужило толчком к полноценному туберкулезу.
Ближе к середине девяностых родные стали замечать, что Антон Павлович здорово похудел и пожелтел, сделался вялым, непрерывно кашлял. Но всерьез своим здоровьем он не занимался.
Утешал себя и близких: «Дело в том, что чахотка или иное серьезное легочное страдание узнаются только по совокупности признаков, а у меня-то именно и нет этой совокупности».
В марте 1897 года Чехов приехал в Москву со своей мелиховской дачи. У него была назначена встреча с издателем Алексеем Сувориным, в ресторане «Эрмитаж». Официанты не успели принести закуски, как у Антона Павловича пошла горлом кровь.
Такое с ним уже случалось. Еще в 1884 году, то есть, до Сахалина, Чехов в одном из писем оговаривался: «Работы пропасть, денег нет, здоровье негодное. Мечтал к празднику побывать в Питере, но задержало кровохаркание».
Тогда кровотечение быстро прекращалось. Но в этот раз привычные способы, вроде прикладывания льда к груди, не помогли.
Два дня Чехов лежал в номере у Алексея Сергеевича в Славянском базаре, а затем отправился к себе, в Большую Московскую гостиницу. Будучи врачом, он понимал, что с этого момента начинается совсем другая жизнь. И вряд ли она будет лучше.
Чехов тогда сказал Суворину: «Для успокоения больных мы говорим во время кашля, что он – желудочный, а во время кровотечения – что оно геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет».
В Большой Московской у Антона Павловича снова пошла горлом кровь, и его отвезли в клинику Остроумова на Девичьем поле. Диагноз: бугорчатка легких или, выражаясь современным языком, туберкулез.
Ялтинский москвич
Выписавшись из больницы, Чехов сразу же поехал в Мелихово. Он понимал, что с любимой подмосковной дачей в скором времени придется распрощаться. Писал Александру Эртелю: «Самочувствие у меня великолепное, ничего не болит, ничего не беспокоит внутри, но доктора запретили мне vinum, движение, разговоры, приказали много есть, запретили практику – и мне как будто скучно».
Но главное – категорически необходимо, как писал брат Михаил Павлович, «несмотря ни на что, бежать от гнилой тогда северной весны».
Антон Павлович едет во Францию, в Италию. Хотел поехать даже в Африку, но как-то не сложилось.
В Мелихове Чехов снова появился только в мае 1898 года. А в сентябре затянулись дожди. Врачи настойчиво рекомендуют теплый и мягкий южный климат.
За границу более не хочется. Не понравилось ему в Европе. Антон Павлович писал: «Смотрю я, на русских барынь, живущих в Pension Russe, – рожи, скучны, праздны, себялюбиво праздны, и я боюсь походить на них».
И в 1898 году Антон Павлович приобретает кусок ялтинской земли, строит на нем дом и разбивает сад. Чтобы осилить эти траты, Чехову пришлось продать за 75 000 рублей книгоиздателю Адольфу Марксу авторские права не только на свои уже написанные произведения, но и на те, которые будут написаны в ближайшие 20 лет.
К тому же, непрактичному Антону Павловичу продали участок, не подключенный к тогда уже существовавшим в Ялте водопроводу и канализации. Больной писатель, привыкший к удобствам московских квартир, пользуется дождевой бочкой и выгребной ямой.
Сад оказывается единственным крымским развлечением Чехова. Книги, которые с большим опозданием ему поступают по почте, не в счет. Чтение – занятие спокойное и неподвижное, а Антон Павлович – человек действия. Читки пьес, репетиции, литературные кружки, просто встречи с друзьями-писателями, остроумные розыгрыши, легкий флирт, шутливые перебранки с Гиляровским и спонтанные поездки в Петербург, вся эта круговерть московской литературно-театральной жизни вдруг оказывается для него закрыта.
Две дворовые собаки – Тузик и Каштан – при всем желании были не способны заменить писателю тот мир, из которого его так жестоко вырвали.
И Антон Павлович при первом же незначительном улучшении едет в Москву. Живет в своем любимом городе, пока здоровье позволяет. И возвращается в ялтинский дом – восстанавливать силы для очередной поездки.
А еще в Москве существовала медицина – в Ялте ее в том объеме не было. Можно показать себя какому-нибудь знаменитому доктору. Но, разумеется, не это влекло Антона Павловича. Да и толку от таких осмотров было мало.
Чехов писал о консультации у Алексея Остроумова, своего бывшего университетского преподавателя: «Он нашел у меня эмфизему, дурное правое легкое, остатки плеврита и пр. и пр., обругал меня: «Ты, говорит, калека»».
«Лестница с легкими ступенями»
Список московских чеховских адресов за последние годы его жизни довольно велик. Вот лишь неполный перечень: Успенский переулок, Малая Дмитровка. Тверская, Звонарный переулок, Петровка, Леонтьевский переулок.
Исаак Левитан писал Репину: «Сердце разрывается смотреть на Чехова – хворает тяжко, видно по всему – чахотка, но улыбается, не подает вида, что болен. Интересно, знает или не знает правду? Душа за него болит».
Дело в том, что Антон Павлович тщательно скрывал от всех свою болезнь. Даже о самых близких. Писал: «Я стараюсь кровохаркать тайно от своих».
Больше того, Чехов – пока это было возможно – путешествовал по России. Писатель Александр Тихонов (псевдоним – Серебров) вспоминал о поездке Антона Павловича в уральское имение Саввы Морозова в 1902 году: «С подножки коляски осторожно ступил на землю высокий, сутулый человек, в кепке, узком черном пиджаке, с измятым галстуком-бабочкой. Его лицо в седеющей, клином, бородке было серым от усталости и пыли. У левого бедра на ремне через плечо висела в кожаном футляре квадратная фляжка, какую носят охотники. Помятые брюки просторно болтались на длинных, сходящихся коленями ногах.
В нескольких шагах от нас он вдруг глухо и надолго закашлялся. Потом отвинтил от фляжки никелированную крышку и, отвернувшись конфузливо в сторону, сплюнул в отверстие фляжки вязкую мокроту… Молча подал мне влажную руку… Поправил пенсне… И сказал низким, хриповатым от кашля голосом:
– А, должно быть, здесь щуки водятся?!
Это был Чехов».
Кстати свои болезненные ощущения Антон Павлович время от времени описывал в рассказах, «награждая» их героев схожими недугами. Писательский жизненный опыт не должен пропадать просто так.
Предпоследний адрес – Дом Коровина, Петровка, 19 – был особенно неудачным. Чехов тут проживал в 1903–1904 годах. Квартиру сняли ближайшие родственницы Антона Павловича, жена и сестра.
Иван Бунин писал: «Бывал у Чеховых на Петровке и удивлялся, как они могли так высоко снять квартиру, на третьем, то есть, по-заграничному, на четвертом этаже. Ему очень тяжело было подыматься».
Антон Павлович узнал о высоте квартиры еще в Ялте, но супруга, Ольга Леонардовна, «утешила» его в одном из писем: «Лестницы не бойся. Спешить некуда, будешь отдыхать на поворотах, а Шнап будет утешать тебя».
Шнап – песик Чеховых, такса.
Лифта в доме, естественно, не было, и Антон Павлович называл свое перемещение по этой лестнице «подвигом великомученика». Писал: «Взбираться мне очень трудно, хотя и уверяют, что лестница с легкими ступенями. Квартира хорошая».
В результате тридцать пятая квартира коровинского дома на Петровке сделалась на время одним из центров литературной жизни Москвы. Друзья – в отличие от Ольги Леонардовны – прекрасно понимали состояние Антона Павловича и сами, при первой возможности, заходили к нему.
Именно здесь артисты Московского Художественного театра провели первую читку «Вишневого сада». Как уверял Владимир Немирович-Данченко, этот вечер «действительно носил характер необычайной любви к поэту-драматургу, необычайной трогательности, необычайного внимания, необычайной торжественности».
«Еду умирать»
В последний приезд Чехова в Москву все было совсем плохо. Николай Телешов описывал встречу с Антоном Павловичем: «На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом – до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович.
Никогда не поверил бы, что возможно так измениться. А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: «…Прощайте. Еду умирать…»»
Чехов зашел было попрощаться к Гиляровскому – не смог осилить лестницу. Пришлось пообщаться внизу, на скамейке.
Всем было ясно: возвращение в Ялту не поможет. Из своего любимого города Антон Павлович собирался уже не к Каштану и Тузику, а на немецкий лечебный курорт, в Баденвейлер.
Дела, впрочем, и там шли неважно. Антон Павлович писал сестре с курорта: «Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок… Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего – и баста. А от одышки единственное лекарство – это не двигаться».
Там же, в Баденвейлере он и скончался.
* * *
22 июля 1904 года гроб с телом Чехова прибыл в Москву, на Николаевский вокзал, в специальном железнодорожном холодильнике для перевозки устриц. На нем так и было написано: «Устрицы».
Эти «устрицы» донельзя уязвили русскую интеллигенцию. «Московские ведомости» писали: «Маневровый паровозик, выплевывая пар и копоть, притащил к перрону долгожданный и печально знаменитый вагон номер Д-1734 с надписью, которая оскорбляет каждого нормального человека».
Хотя на самом деле ничего обидного в этих «устрицах» не было. Понятно, что никто там не готовился заранее к смерти пациента из России и не мастерил на этот случай специальный транспорт. Следовало поторапливаться, вот и арендовали первый попавшийся вагон-холодильник.
