Иерусалим-Химки: а тут и бабушка на кладбище лежит

Рассказывая свою жизнь, Андрей Окунев аккуратно вскрывает ее слой за слоем, и выдает «картинку», яркую и четкую. Но вот на теме заграницы картинки размываются. Прошу прояснить «фактуру» – как попал из Иерусалима, с двумя высшими образованиями в бездомные? Андрей вздыхает, думает, но не проясняет. А к концу рассказа оказывается – да зачем они нужны, эти прояснения?

Чтобы с такой бабушкой я не любил книги?

– Я знаю историю своей семьи лет на 200-250 вглубь. Отец умер, когда мне было три месяца, мы жили с матерью и бабушкой. Мама – кандидат наук, историк-архивист.

Бабушка из польского рода дворян – Соболевских, при этом получила профессию ветеринара – это было модно среди девиц из хороших семей – фельдшерицы и ветеринары.

А после революции работала журналистом, до пенсии моталась по стране. Когда бабушка вышла замуж, из Соболевской стала Окуневой. С тех пор мы все пошли Окуневы.

Урожденная москвичка, бабушка много рассказывала мне о молодости, о Москве дореволюционных времен, о конках, показывала, где стояла гимназия, в которой она училась. Она знала немецкий и французский, в гимназии выучила греческий и латынь.

У нас половина домашней библиотеки – более трех тысяч томов – была на иностранных языках.

Я с детства читал книги из бабушкиной библиотеки. Когда нас эвакуировали во время войны, многотомная семейная библиотека по большей части переезжала вместе с нами. Чтобы с такой бабушкой я не любил книги?

Творогов

После войны мы осели в Пскове. Городишко маленький, но почему-то там скопились деятели искусств. Среди друзей нашей семьи были Гейченко, директор Пушкиногорья, совершенно невыносимый по характеру человек, Творогов, директор музея в Поганкиных палатах, потерявший слух в лагерях, но прививавший мальчишкам интерес к истории, культуре.

Так, еще до войны, благодаря Творогову банда мальчишек-хулиганов превратилась в исследователей псковской древней архитектуры.

А один из них, Юрий Спегальский, стал знаменитым архитектором, реставратором и знатоком Псковщины. У меня манера с детских лет самому искать себе учителей. Творогов – он ведь кем только не был! Занимался краеведением, поэзией Псковщины, палеонтологией, археологией.

Я к нему ходил в музей как на работу: помогал разбирать какие-то окаменелости, он показывал и объяснял, что из них что. Творогов пристроил нас с другом на сезон на раскопки в Довмонтов город в центре Пскова. Я тогда еще учился в начальной школе.

Почему в то время таким ученым, как Творогов, удавалось увлечь мальчишек археологией, спрашиваете?

На Псковщине в то время была совсем другая порода людей: мальчишки наизусть знали сказания, в детской форме. Про княгиню Ольгу, князя Владимира, князя Игоря, про то, как Петр Первый прорыл ход на другой берег реки (хотя ход был прорыт гораздо раньше). Это были легенды, которые передавались из поколения в поколение на уровне детского фольклора.

Лунный свет играет на надгробьях…

Церковь в Химках Андрей нарисовал прямо из окна «Теплого приюта» для бездомных, где он сейчас живет. Оказалось, что на кладбище рядом с этим храмом (куда теперь ходит Андрей), похоронена его бабушка, та самая, из рода Соболевских

В мое время почти все мальчишки проходили испытания на храбрость. В Пскове есть немецкое кладбище – с церковью на берегу Псковы, сумрачными кладбищенскими деревьями вокруг.

И вот мальчишка вылезал в окно ночью в полнолуние, бежал через весь город, и расписывался на заранее условленной надгробной плите мелом, который там оставляли. А утром проверяли, есть роспись или нет.

Поначалу было страшно, но потом меня завлекло. Сквозь густейшую листву было видно колокольню, лунный свет играет на надгробиях… Все это помнится до сих пор.

Просыпались легенды, баллады европейские – Псков же во многом немецкий город, мальчишеские россказни про клады – их, действительно, находили, – хотя и вранья хватало.

Пока не умел читать-писать, я «рассказывал» рисунками

Рисунок Андрея Окунева

До пятого класса я учился в Пскове, а потом уехал в Москву, которая мне жутко не понравилась. Меня, псковича, в школе встретили в штыки: одноклассникам казалось, что я говорю неправильно. Например, в Пскове не говорят «шлем», говорят «шлём» – это старинное произношение. А москвичи смеялись – мол, деревенщина.

А учительница им и говорит: «Эх вы, недопеченные москвичи! Вы же сейчас изучаете «Слово о полку Игореве» – что там сказано? «За шлёмом земля русская». «Шлём» говорили псковичи, когда Москвы еще и в помине не было!».

И я показал, на что способен. Я ведь, сколько себя помню, рисовал. Когда еще не умел читать, писать – просто записывал таким образом. Сначала я учился сам, потом в Москве, где было полным-полно художественной богемы, из них можно было выбрать преподавателей. Я учился и графике, и живописи, но все-таки я больше график.

Когда я уже был студентом, у меня появились друзья – поэты, писатели, но первым делом художники. Это была не признанная богема, а просто «творческие люди». Но после школы выбрал геодезию, пять лет учился на топографа-геодезиста. Меня увлек «Дерсу Узала» Арсеньева, который сам был топографом.

То ли потому что любил природу, то ли потому что любил одиночество, то ли пробудились корни генетические – у меня ведь лесничий был в роду.

Работать я начал еще в семнадцать лет, до начала учебы. В «Мосгоргеотресте», министерстве речного и водного транспорта, потом в «Росреставрации» – тут и архитектура, и художества. Крепости, могилы, соборы, лавры, усадьбы, парки… Это были сплошные экспедиции, сплошные!

Охранял монастырь, полицию, морг, вокзал…

А в 70-е меня потянуло на библеистику. А где изучать библеистику, как не в Израиле? Я уехал в Израиль в 1978 году как эмигрант, получил израильское гражданство. Потом приехала мама.

В Израиле я прожил десять лет. Занимался археологией и учился – сначала в Институте изящных искусств в Яффо изучал живопись и графику.

Жил в общаге для иммигрантов, работал натурщиком. Деньги, вырученные от продажи нашей московской кооперативной квартиры, ушли на переезд. Так что поначалу падал в обморок от голода. Но походная жизнь была мне не в новинку, я всегда любил такую больше, чем комфорт.

Вскоре принял участие в выставке «молодых дарований», получил вторую премию и поступил в Иерусалимскую Академию Художеств – учеба там была платной.

Ночью работал вахтером, а днем сидел на лекциях. Охранял то монастырь, то полицию, то морг, то вокзал… Потом чувствую, не могу больше. Это невозможно – не спать. Но мне, как успешному студенту, разрешили разработать собственный план учебы.

Я выбирал и учителей, и предметы, – то, что мне больше подходило. Это ведь старинный способ обучения, с него пошел Ренессанс. Часть художников я знал еще по СССР, но с большинством познакомился уже в Израиле.

Работа в загранице

Море жизни. Рисунок Андрея Окунева

Позже министерство культуры Израиля направило меня работать в Музей Исраэль, а потом еще и в Музей Рокфеллера в Восточном Иерусалиме.  Я не мог заниматься реставрацией, не обращаясь к археологии и геодезии, живописи, архитектуре, истории искусств – вот так все и срослось. Сам департамент в Израиле не так много вел раскопок, но там уйма международных экспедиций – я как полевик работал и с ними, и где только не копал. Святая Земля, Палестина – это ж археологическая столица мира!

Я делал копии уцелевших мозаик для Института Византологии при Сорбонне, с учеником-палестинцем Мохаммедом мы раскапывали монастырь Маале Адумим («Красные Высоты») в пустыне. Работал то на побережье, то в горах, то в пустыне, то в пещерах. И не мог всем этим надышаться.

Помню, была такая задача: выяснить пути паломничества XIX века из Российской империи в Святую Землю. Десятки тысяч раз путешествовали туда и ведь что-то несли: кто книгу, кто икону.

А две группы наших паломников притащили на пароходе два одинаковых огромных колокола одного голоса.

И по обету они сами впряглись и на лямках потащили колокола в Иерусалим. И вот такие бурлаки двадцать километров до гор сначала добрались, а потом по горам еще колокола тащили.

Притащили! Один пожертвовали в Храм Гроба Господня. Второй – в монастырь Русская Свеча (Вознесенский монастырь на Елеонской горе – прим. Ред.).

И вот, когда начинались праздники – Рождество, Пасха – Храм Гроба Господня первым робким звуком снизу – раз! А сверху с высоченной колокольни Русской Свечи – раз! И уже им отвечают многочисленные другие церкви, монастыри. Вся местность, как чаша, заполняется звоном… Эту историю я копал руками: я ведь страну знаю изнутри.

Командировки и отпуска в Европе я проводил в архивах и музеях. Любил бывать в Италии, особенно во Флоренции. В Риме в Ватикане часами рисовал барельефы Донателло. Работал на Кипре. Словом, объездил всю Европу.

А как устраивалось всякое житейское? После Израиля я семь лет прожил в Мюнхене – пытался получить немецкое гражданство, не получилось. И в 1995 году я уехал в Россию.

Вернулся я на родину

Рисунок Андрея Окунева

Явился на родину без денег, без жилья. Гражданство мне восстановили, дали паспорт, а вот с квартирой – никак.

Трудовая у меня потеряна. Я делал запросы в архивы, но получал отказы: «Ничего не найдено». Проблема еще и в том, что архивы пропадают вместе с закрывающимся учреждением: так было у меня в «Росреставрации».

Сначала жил у знакомых, потом охранял загородный дом, ремонтировал, ухаживал за больными, сидел с детьми – учил их рисовать, рассказывал историю культуры.

А на природе мы рисовали природными красками – выжатыми листьями и цветками. Когда гуляли по городу, показывал им памятники, сочинял то стихи, то песни, то танцевальные номера, читал стихи – старинные, на чужих языках. Иногда перекладывал стихи, скажем, Франциска Ассизского, на музыку, получались песни, их напевал.

Работу находил по рекомендации: среди учеников были и дети из богатых семей, и из неблагополучных, и аутисты, и с проблемами развития. Недолгое время даже работал в школе «Ковчег» с проблемными детьми – на Авиамоторной.

А сейчас уже силы не те. Мне шестьдесят шесть, пенсию платят меньше двух лет и около пяти тысяч. Снять какую-то общагу я не могу.

Успел пожить на садовых скамейках, на кладбищенской лавке, на куче мусора. Бомж. Совершеннейший бомж. Никому не нужный со своими рисунками.

Сейчас я живу в приюте. «Теплый прием» – называется. Если бы не этот проект, я бы не выжил, пропал. Попал сюда через церковь. Здесь, на кладбище в Химках, похоронена моя бабушка. И стоит храм, куда я теперь хожу.

На паперти

Я и побирался – у церкви Косьмы и Дамиана в Шубине.

Стоял там года полтора на паперти, что не мешало мне рисовать иногда, когда хорошее настроение было, и даже петь – сочинение и чтение стихов и песен я продолжил «на приходе».

Однажды прихожу – стоят попрошайки, христарадцы-папертники и ругаются между собой: «Ты не тут встал, тебе больше подают, иди отсюда…». А тут из-за угла я, распевающий песни своего сочинения, – и попрошайки давай плясать. Это ж, по-моему, самое лучшее для церковной паперти… Стали говорить: «Вот, у нас веселый нищий!».

Несколько раз хотел порвать с этой папертью. Это затягивает. И тогда я решил и как отрубил – больше не хожу в эту церковь. Один раз только появился на отпевании знакомой прихожанки. А перед тем, как уйти, написал вот такое посвящение моим товарищам-папертникам. Это как мой лозунг, девиз – не знаю…

«Стучите и отверзится вам»

Евангелие от Матфея, 7:7 – это эпиграф

* * *

Мы живем добром и злом,

Свет и мрак очевидны нам.

Хорошо тебе? – Повезло.

Нет? – Воздалося по делам.

Нам надежда светит в ночь,

Чтить надежду есть тьма причин,

Кто-то здесь – любимая дочь,

Кто-то здесь – нелюбимый сын.

А кругом – купола, купола,

Благолепие, фимиам,

Тут остался бы и навсегда,

Только рад ли хоть кто-то нам?

Я и сам – верь не верь –

Ни постичь не могу, ни понять –

Все стучусь, стучусь в Твою дверь,

Да не стал никто отпирать.

Обязательно должно быть золото – хотя бы капля

Из зарисовок Андрея Окунева в Италии 

Что помогло мне выжить? Не знаю. Может быть, вера. А еще, может быть, привычка. Привычка к церкви, к искусству, к археологии – вот это все.

Какое время самое счастливое в моей жизни? Самое счастливое – детские воспоминания.

Вспоминаешь, что было раньше, думаешь, зачем я уехал, зачем сделал этот шаг, разрушил сам себя, и как было хорошо в детстве…

А потом оказывается, что необъятное детство сузилось до пустыря во Пскове. Я бывал в Пскове после возвращения на родину. Слишком больно. Когда я сдавал экзамен на храбрость мальчишкой на немецком кладбище ночью, я разве думал тогда, что вот так будет в жизни?

А в людях больше всего я ценю справедливость, и, может быть, это сентиментально, но чтобы была милость, милосердие. Часто ли я встречал это в людях? Если бы часто, то, может, и не ценил бы.

Я даже в последние годы отказался от рисования: максимум носил с собой карманный альбомчик для зарисовок. Иногда рисую по памяти.

Смотрите: Иерусалим, оформление Евангелия от Матфея, растительный орнамент, пейзажи из больничного окна, воспоминания о духе Парижа, археологические находки, церковь в Химках, ферма в Голландии, древняя русская каменная резьба, руины на острове в Италии, скульптуры из католических храмов, горные пейзажи в Италии, улица в Сергиевом Посаде, московский двор.

Эта работа – в духе готической миниатюры парижской школы XIII века – такими украшали рукописи. В ней используются самые разные цвета, но обязательно должно быть золото – хотя бы капля.  А вот портрет одного нищего, который сидел рядом на паперти – в его лице мне увиделось что-то библейское, и тут же набросал его карандашом…

* * *

Мы заканчиваем говорить, Андрей провожает меня до калитки, а у меня перед глазами все стоят его рисунки. Горы, кладбища, сухие деревья…

– Я думаю, мне нужно вернуться к цвету. А то слишком долго у меня только черно-белые рисунки, – говорит он.

– Мне теперь кажется, что в ваших днях, какого бы цвета они ни были, всегда есть золото – хоть малейший штрих. Как на той готической рукописи XIII века, про которую вы рассказали.