Алексей Газарян: «У людей, которые помогают, много власти и нет рефлексии по этому поводу»

Они давно знакомы: вместе придумали проект сопровождаемого проживания «Квартал Луи» в Пензе, а когда Мария Львова-Белова была сенатором от Пензенской области, Алексей помогал ей как советник.

Сейчас львиную долю своего времени – с 8.30 до позднего вечера пять дней в неделю – он отдает новой работе. При участии Газаряна создан классификатор прав ребенка, и у него обнаружился нюх на этически сложные, но важные темы, которые аппарат уполномоченного по правам теперь поднимает.

Рост нападений бездомных собак на детей и травля детей-спортсменов

– Алексей, аппарат уполномоченного должен заниматься всей темой детства. Не теряетесь, когда перед вами такое бескрайнее поле работы?

– Один из наших первых шагов – мы создали классификатор прав ребенка. Все детские права классифицировали на 21 категорию, каждую детализировали. Классификатор помогает ориентироваться.

Во-первых, мы можем собирать единую статистику со всех регионов и видеть тенденции. Например, когда мы отдельно собрали обращения, касающиеся нападений собак, мы увидели, что идет рост. Мы этим занялись и выяснили много интересного.

Нигде нет достаточно жесткой ответственности. Муниципальные приюты недорабатывают. Хозяева отпускают собак на самовыгул. У полиции недостаточно оснований, чтобы привлечь к ответственности. У заводчиков нет лицензирования, и можно спокойно продавать щенков на «Авито».

Мы в это погрузились, собираем рабочие группы, получаем негативные комменты. Наша задача – в центр поставить здоровье ребенка и понять, как его можно защитить с учетом огромного количества интересов и того, что нет в нашей культуре понимания: бездомная собака – это что-то не то.

Есть темы, которые вообще не продуманы. Например, мы обнаружили, что уполномоченный практически никогда не занимался вопросами психологического сопровождения детей-спортсменов. Травля в спортивной команде, регулярные оскорбления тренера – все это есть. Но когда мы собрали круглый стол, нам даже звонили и спрашивали, мол, зачем вы сюда лезете.

Есть тренеры, которые мотивацию включают через унижения, оскорбления. Но есть и другие. Возникает вопрос: а что дальше с ребенком происходит? Дети живут с низкой самооценкой, уходят из спорта. Мы за этим смотрим? У нас на круглом столе выступили спортивные психологи. Спортсмены тоже взяли слово и признали проблему. Мы позвали федерации, Олимпийский комитет. Это возможности, которые дает должность: омбудсмен имеет право приглашать ведомства любого уровня.

Способен ли человек с инвалидностью воспитывать ребенка

– Часть работы омбудсмена и ее аппарата в том, чтобы высказывать позицию по разным вопросам. Как быть уверенным, что эта позиция правильная?

– Возьмем сложную тему: родительские права людей с инвалидностью и разной степенью интеллектуальной сохранности. Мы работаем, чтобы люди с инвалидностью постепенно интегрировались в общество. Это значит, что они будут активнее вступать в отношения, создавать семьи, рожать детей. И тогда возникает проблематика, связанная с их родительскими правами.

Если правовая система с этим почти не имела дела, то, скорее всего, механизмы недостаточно пластичные и грубые, и нет ответов на многие вопросы. Например, кто может провести экспертизу, способен ли человек с инвалидностью (например, из-за заболеваний неврологического характера или легкой умственной отсталости) воспитывать ребенка?

Мы используем принцип триангуляции экспертизы – то есть эксперты должны быть разными. Смотрим исследования, причем важен элемент доказательности. Поднимаем судебную практику, опыт регионов и других стран.

Например, есть страны, где, если у родителя психические нарушения и есть значительный риск для безопасности ребенка, несовершеннолетний живет в семье родственников или опекунов с порядком общения. Потому что в сложной или стрессовой ситуации состояние родителя может стать для него угрозой.

Используют и формат «семья для семьи», создают специальные центры с сопровождением. Ключевое здесь – индивидуальный подход. Если ребенок может благополучно жить с кровными мамой и папой, вне зависимости от их заболеваний, наш долг это обеспечить.

Без «золотых курочек»

– Приходилось ли вам иметь дело со сложными этическими вопросами на нынешней работе или раньше?

– В свое время я работал в фонде помощи при РДКБ «Дети.мск.ру». Мне нужно было сформулировать, как мы можем рассказать историю ребенка, чтобы собрать средства, до чего мы можем дойти во имя фандрайзинга.

Эта формулировка до сих пор на сайте: «Недопустимо чрезмерное использование подробностей медицинского и личного характера, полное раскрытие персональных данных при публикации информации о ребенке».

Кроме того, фонд гарантирует, что никогда не просит денег заведомо значительно больше, чем требуется.

Есть ведь дети, на которых хорошо собирают, их называют в профессиональной среде «золотые курочки». Мы закрыли себе возможность это использовать.

Однажды я читал магистерское исследование, в нем анализировались фандрайзинговые тексты, и они еще лучше сформулировали: текст не должен ребенка еще больше ослаблять, а человека, который жертвует, возносить на пьедестал.

Неправильный фандрайзинговый текст увеличивает социальную дистанцию между людьми. И даже если он приносит денег, вреда от него может быть больше, чем пользы.

– Нужно ли писать ли фамилию ребенка, кому собираем?

– Лучше писать имя и первую букву фамилии, сборы от этого не падают, а цифрового следа практически не останется.

Бывает, некоторые дарители просят приехать посмотреть на ребенка вживую. Только после этого решают, дать или не дать деньги. Я знаю родителей, которые говорили, что они согласились, но им это было очень тяжело.

Многие НКО, которые я консультировал, меняли политику сборов. Этика кажется иногда неестественной позой или блажью. Но жизнь показывает: она работает. Этика – профессиональный инструмент. С одной стороны, он ограничивает, с другой, помогает. В том числе в коммуникации.

Почему поругались детские дома и приемные семьи

 – Приведите пример.

– Возьмем тему молодых людей с инвалидностью. Как можно выстроить коммуникацию? «Дом ветеранов – ад для молодого человека, у него там никаких перспектив. А вот дом сопровождаемого проживания – рай, откуда открываются разнообразные горизонты. Давайте сделаем все, чтобы перевести человека».

Насколько этически выверена такая коммуникация? В доме ветеранов живут другие люди, а еще там работают сотрудники, которые что, все служители сатаны? Еще важный момент: мы делаем из себя спасителей, знающих дорогу к свету. В этот пафос очень легко свалиться.

Чтобы взять аудиторию за душу, конечно, можно добавить про ад. Но это ставит людей в неравную позицию: я сильный, ты слабый, я тебя перевел, я за тебя решил. Вообще у людей, которые помогают, много власти и нет рефлексии по этому поводу.

Есть другая позиция, менее броская, но зато с уважением к сторонам: дом ветеранов создан для пожилых людей, он не рассчитан на молодых людей. Из-за этого им сложно получить образование и т. д.

Или позиция, что детские дома – это ад. Из-за этого у нас детские дома и приемные семьи поругались. Мы их зачем-то противопоставили в общественном сознании. В ответ на это детские дома говорят: «А у нас дети не хотят в приемные семьи, они говорят, что приемные семьи – это ад».

Детей делят, как родители после развода. Ад адом погоняет.

«Если законопроект о распределенной опеке сразу не прошел – значит, не готов»

– Аппарат уполномоченного в том числе дает отзыв на различные законодательные инициативы. Можете объяснить, почему некоторые законы не принимаются годами?

– Законы бывают очень сильно на вырост. Возьмем законопроект о распределенной опеке. Его авторы исходят из позитивного образа НКО. НКО можно доверять, они устойчивы и надежны. Но это исключительно оптика авторов от НКО.

Я сейчас общаюсь с коллегами из некоммерческого сектора с государственной позиции. И я вижу, что мы о себе думаем значительно лучше, чем о нас думают в государственных кабинетах. В секторе критичность к себе невысокая. В глазах очень многих служб и ведомств в масштабах страны НКО могут и не вызывать доверия.

На совещаниях вокруг одного лишь вопроса о требованиях к НКО – потенциальным соопекунам – ломается бесконечно много копий.

Позиция государства: вот мы им доверим людей с инвалидностью, а вдруг они этим воспользуются? Заберут их имущество, пенсии? У чиновников, кто несет исходную ответственность, возникает веер вопросов, страхов и переживаний.

Государство говорит: почему им вдруг нужен этот закон? Приходите помогать, мы не мешаем.

Тем более что сам сектор очень сложно договаривается, со стороны государства это чувствуется. Достаточно чуть расширить круг экспертов – к закону будет очень разное отношение.

Я считаю, нужно найти вариант, который учтет ряд пожеланий и снимет ряд проблем, но не все одномоментно.

Если законопроект о распределенной опеке сразу не прошел – значит, не готов. Есть точки для консенсуса, сейчас мы их заново пересобираем.

Несмотря на то что это закон о взрослых, мы им занимаемся, потому что понимаем, как это важно для детей. Дети завтра станут взрослыми, и родителям надо знать, к чему готовиться. Возможности для образования, сопровождаемого проживания, трудоустройства – от этого зависит перспектива жизни их детей.

«Если меня в детстве шлепали, осуждая это, я чувствую себя близко к предательству родителей»

– А законопроект о профилактике семейно-бытового насилия – тоже на вырост?

– Вы знаете, нет даже консенсуса среди профессионалов, опытных психологов по поводу физических наказаний детей.

Кто-то говорит, что шлепать можно с любовью. Кто-то, что насилие неприемлемо в принципе. В этом вопросе много про готовность осуждать или не осуждать своих родителей. Если тебя наказывали физически, а ты не шлепаешь и говоришь, что шлепать плохо, ты должен сказать, что ты пострадал. Осудить заочно отца или мать. Для многих это близко к предательству. И многие будут подспудно, неосознанно оправдывать шлепание. Я вырос, меня шлепали. И хорошо, меня это закалило. Так размышляют.

– То есть закон не должен устанавливать правила, он должен идти за общественным мнением?

– Бывает и так, и так. Вопрос я бы поставил по-другому: насколько возможен такой закон в этом обществе и в этой эпохе. Нельзя при этом не учитывать и политическую реальность.

Дети без вины

– Занимается ли аппарат помощью детям в зонах боевых действий?

– Есть поручение президента: мы возвращаем российских детей из Сирии. Их родители пошли воевать за ИГИЛ (организация признана террористической и запрещена в РФ), и дети либо приехали с ними, либо родились там. Теперь находятся в лагерях беженцев. С 2018 года аппарат уполномоченного вернул больше 350 детей из Сирии и Ирака. Родителей Россия не возвращает. Они участники террористических формирований. А детей да. К тому же не у всех родители живы.

У кого-то возникают вопросы: а это наши дети или нет? Они же воспитывались в условиях лагеря, могут быть обучены обращению с оружием и быть носителями радикальных взглядов. Страх понятен. Многие страны отказываются от этих детей и взрослых.

Но вот я разговаривал с мальчишкой глаза в глаза, который до восьми лет жил в России, а потом его увезли туда. Пережил бомбардировки, потерял отца, вернулся, прячется от пролетающих самолетов. Наш он или не наш?

Меня папа когда-то научил принципу «дети без вины». В лагерях беженцев они спят на матрасах, еда самая простая, учеба до 3-го класса максимум. Есть риски, но как иначе? Если мы будем продолжать помогать, возможно, другие страны начнут.

«Украинские и зарубежные СМИ пишут, что мы кого-то похитили или насильно вывезли. Это не так»

– А дети Донбасса?

– Есть решение президента снять препоны, чтобы дети из ДНР и ЛНР могли быть устроены под опеку в российские семьи. При активном участии Марии Алексеевны Львовой-Беловой и нашей команды за это время более 150 детей переданы в семьи. Это в основном дети из учреждений, сироты или оставшиеся без попечения родителей, которые долгое время жили в стационарах.

Российский регион дает согласие, и начинается работа. Мы помогаем с коммуникацией. Много российских семей отреагировали, обращений более 2000.

Но есть сложности: все хотят маленьких, за ними очередь выстроилась огромная. А крупные семейные группы (несколько сиблингов) большинство не могут взять.

Говорим с регионами, обсуждаем подбор семей. Готовим встречу. Зато потом слышим истории про мальчишек, которые не слезают с папиных рук. Это дорогого стоит. Они жили в учреждении, а теперь у них есть папа с мамой.

– А если есть родители?

– У нас была история, когда дети были эвакуированы в Россию, а позже сюда приехал их отец. Мы тут же обеспечили их встречу, передачу, помогли, чем смогли. Когда пробиваются до нас запросы от украинских служб опеки и попечительства или родственников, мы находим и предоставляем необходимую информацию. Нашу команду воспринимают и позиционируют куда жестче, чем мы есть. Мы друзья детям.

Украинские и зарубежные СМИ пишут, что мы кого-то похитили или насильно вывезли. Это не так. Мы много раз уточняем, есть ли родственники. У самих детей в том числе. По несколько раз проверяем документы.

Альтернатива какая? Продолжать оставаться в учреждениях, где небезопасно – или жить в России в ПВР. Институт уполномоченных создал свою гуманитарную программу, мы собрали более 30 млн рублей, направляем помощь в ДНР, ЛНР, по России. По инициативе Марии Львовой-Беловой появился первый ПВР семейного типа под Донецком.

«Стараюсь не вступить в противоречие с совестью, где-то есть компромиссы»

– Как вы себя ощущаете на этой работе?

– Это большая школа, я развиваюсь, стараюсь по-честному делать хорошо все, что умею. Друзей попросил, если галстук прорастет в голову, чтобы мне об этом вовремя сказали. На что мне намекнули, что галстук затягивает горло.

Пусть, я особо не был никогда публичным. Но зато поле работы – вся страна, много разных тем, можно это все осмыслять. Я прошел хорошую школу, у меня были хорошие учителя, я в целом, считаю, неплохо подготовлен.

Я работал в разных сферах: государственной, церковной, общественной, бизнес-среде. Имею опыт проектов среднесрочных, знаю, как вещи доводить до ума и результата. Для чего-то я дозрел в свои 36 лет. Могу сказать: вот это сделали, тут помогли, тут пробуем, здесь стараемся не вступить в противоречие с совестью, где-то есть компромиссы.

Я точно знаю, что я этого никогда намеренно не искал. У меня есть понимание пути, оно частично интуитивное. На что можно опираться? На собственные ощущения. Я как-то разговаривал с ребятами из детского дома, что важно не предать мечту. Меня один мальчишка спросил: «Алексей Артурович, а вы кем хотели в детстве быть?» Я говорю: «Адвокатом». Он отвечает: «Вы же защищаете детей».