Людмила Петрановская: «Мы агитируем ребенка жить»

На прошлой неделе в здании Московского городского педагогического университета прошла открытая лекция Людмилы Петрановской «К вам в класс пришел приемный ребенок». Основной круг вопросов: приемные дети, особенности воспитания и социальной адаптации. Лекцию провел фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Смотрите нашу видеозапись и расшифровку лекции.

Расшифровка лекции:

Если вы со временем пойдете в школу или, может быть, кто-то уже начинает работать в школе, вожатым, еще где-то… То с каждым годом увеличивается вероятность, что вы столкнетесь с ребенком, который пережил всякое такое, которое мы хотели бы, чтобы ребенку не приходилось переживать. Это приемные дети, но на самом деле, не только приемные. Есть дети, которые и сейчас находятся в кризисных семьях и придут в ваши классы. И есть дети, которые находятся в семьях не кризисных в социальном смысле слова – никто не наркоман, ничего такого, не сидит в тюрьме, но при этом что-то случилось – дети теряют родителей, дети оказывается в ситуации острых конфликтов, чего-то еще. И все это, конечно, отражается на их поведении, на их развитии. И если педагоги в школе к этому не готовы, то начинаются дальше всякие сложности и нехорошие процессы.

Вот по моему опыту больше обращений приемных родителей – это жалобы на школу, на то, что в школе ребенка не понимают, не принимают, относятся предвзято. Иногда предвзято, иногда сам ребенок, безусловно, дает в себе основания для того, чтобы как-то к нему не так относиться, потому что он действительно приходит со всем своим багажом, он плохо себя ведет, он плохо учится, у него плохо с отношениями… А дальше начинается ситуация, когда педагог даже опытный сталкивается с этим и понимает, что он не знает, что делать. Потому что весь его предыдущий опыт, все его предыдущие какие-то педагогические подходы, приемы – все, что он знает, умеет… оно начинает не срабатывать. И вот он пробует, пробует, пробует – кто-то и не очень старается – и довольно быстро это переходит в стадию «уберите от нас «это»».

Ну и дальше идут в ход разные комиссии, жалобы, вызовы родителей на педсовет и все остальное. Цель этих всех действий – этого неудобного ребенка убрать из класса. Ну, это самый радикальный вариант. Более мягкий вариант – это просто все продолжается годами. Ребенок все больше ненавидит школу, родители соответственно тоже. Родители ругаются с ребенком из-за школы. Есть дети, которых вернули в детский дом из-за того, что очень плохо было со школой и уроками. Ребенок второй раз осиротел из-за того, что школа добивала эту ситуацию, а не поддерживала. То есть проблема достаточно серьезная. Поэтому несколько лет назад я написала книжку для учителей, которым в класс приходят приемные дети, которая называется «Вам в класс пришел приемный ребенок». Там в разных изданиях чуть меняется название. «В класс пришел приемный ребенок» или «К вам пришел приемный ребенок». И время от времени проводим какие-то семинары, лекции, тренинги для учителей, которым вот надо бы быть к этому готовым.

Ну, собственно мы с вами сегодня тоже про это поговорим в каком-то таком свободном формате. У меня просьба: задавать вопросы по ходу дела. Нас немного – нет необходимости какого-то жесткого регламента. Если вам по ходу что-то непонятно – вызывает сомнения, или какой-то конкретный случай хотите привести, обсудить, то сразу руку поднимайте, и мы разберемся.

Итак, что же такого происходит с ребенком? Почему с ним так сложно в школе? Для того, чтобы в этом разобраться, надо немножко отойти в дошкольный возраст, во время, когда ребенок только приходит в этот мир, только рождается. Дело в том, что мы знаем, что человеческие существа, они рождаются очень незрелыми. Такое вот эволюционное приспособление в нашем лице, которое позволяет вынашивать ребенка более или менее быстро, рожать его, сохраняя прямохождение, при этом, чтобы у ребенка были возможности иметь большой мозг и большую голову. Природа из этой ловушки эволюционной достаточно элегантно выкрутилась. А выкрутилась она следующим образом – в лице человеческого вида она вернулась немного назад… Немного похоже на сумчатых.. Вы знаете, у сумчатых рождается детеныш в виде… такая кенгуру здоровенная рожает вот такого размера, вот такую «креветочку» невнятную. И вот эта невнятная «креветочка» очень неготовая явно ни к чему, она еще дозревает вот в этой сумке достаточно длительное время.

Вот у человеческих существ что-то в этом роде, чем-то похоже. Мы рожаем ребенка очень сильно неготового. По сравнению с каким-нибудь там жеребенком, например, который через там пару часов встает на ножки, очень быстро обретает самостоятельность, человеческий детеныш очень долго совсем-совсем зависимый, прям совсем. Ему дается время, чтобы дозреть. И дозревает он на руках у матери. Она его донашивает, по-прежнему очень зависимый от нее, по-прежнему питающийся через нее, по-прежнему полностью требующий ее заботы и обреченный на гибель, если этого не будет. Это достаточно долгое время у людей. И соответственно как обеспечивается, чтобы взрослая особь не забыла за своим ребенком ухаживать? Ну, вот птицы, они не улетают, высадив яйца, а приносят им мошек. Почему? Потому что есть природная программа определенная, которая заставляет это делать. Которая формирует родительское поведение. Или кошка с котятами…

Вот и у людей тоже есть такая природная программа, которая обеспечивает глубокую связь психическую между ребенком и матерью, которая заставляет мать заниматься ребенком, которая не позволяет о нем забыть, которая не позволяет игнорировать его плач и отмахнуться от него. Ведь в принципе, например, плач младенца не такой уж ужасный звук: не такой уж громкий, не такой уж прям резкий – есть и похуже звуки. Но при этом от многих других звуков мы можем абстрагироваться, мы можем привыкнуть, но к плачу младенца мы привыкнуть не можем, абстрагироваться от него не можем, то есть он проникает, что называется, в самую печень и заставляет: хочешь – не хочешь, встань и пошел.

Или такой же феномен интересный, как улыбка грудного младенца. Тоже казалось бы, а что такого? Ну, вы юные, вряд ли уже при детях большинство из вас, ну кто-то, может быть, уже и при детях. Люди описывают свои ощущения от первых улыбок своего новорожденного ребенка как эйфорию. Эйфорию! Похоже на описание почти наркотической эйфории, то есть они чувствуют, описывают чувство полета, чувство какой-то невероятной полноты, какого-то невероятного счастья, наполняющего их. Хотя казалось бы, а что такого? Ну, вот это вот сделало вот так, ну и что? Почему это вызывает вот такое состояние просто невероятного кайфа? Тоже программа, которая заставляет человека после этого стараться как угодно, приложить любые усилия, чтобы этот младенец сделал так еще раз. И еще раз, и еще раз. Потому что хочется вернуть вот это состояние. То есть природа не очень высокого мнения о нашей ответственности и о наших умственных способностях, поэтому она закладывает такие вот программы, которые «хочешь – не хочешь», а вот… Естественно при этом, чтобы это не было, не воспринималось, как каторга, как сплошная зависимость, как сплошная обреченность, естественно, много удовольствия, да? То есть женщина получает удовольствие от ухода за ребенком, от его запаха, от его прикосновений, от того, что она видит его, держит его на руках. Это формируется вот эта самая глубокая эмоциональная связь между ними, которая называется привязанность, которая с одной стороны обеспечивает ответственность родителю, чтобы он не забыл, не бросил, а с другой стороны ему субъективно облегчает уход за ребенком.

Ради своего ребенка нам несложно жертвовать, даже просыпаться среди ночи несколько раз легче в первые месяцы после рождения ребенка. Нам не сложно отдать ему последний кусок. Когда у тебя появляются дети, ты понимаешь, что раньше тебе жалко было его кому-нибудь отдать, а сейчас отдаешь, и вообще совсем несложно. То есть какие-то способы, которые делают поведение привязанности, поведение защиты и заботы естественным, и каким-то таким ощущается как правильным, гармоничным – можно так сказать. Собственно вот так вот ребенок и донашивается, доводится до такого состояния, когда он вполне о себе может позаботиться.

С точки зрения ребенка, как вы понимаете, это чувство еще более глубокое. Если для матери, даже для самой ответственной и погруженное в материнство, все-таки ребенок – это часть ее жизнь. У нее есть еще всякое другое. Ну, там какая-то другая жизнь кроме. То для ребенка мать – весь его мир, вся его жизнь. Полностью. Вся его Вселенная. Мать и несколько еще ближайших родственников, которые живут вместе, которые подходят к нему, когда он плачет, которые берут на руки, которые с ним разговаривают, лица, которых он видит. Это те люди, которые полностью образуют его мир. У него нет ни работы, ни учебы, ни друзей, ничего другого, у него есть только вот эти люди. Естественно, их чувства к ним еще более глубокое, еще более такое базовое.

Теперь представим себе, что у ребенка этих людей нет. Или они были, но куда-то делись, что-то случилось. Состояние, которое он испытывает, нам очень сложно представить на самом деле, потому что такое вот наше обычное обывательское представление о сироте – это примерно какой-то ребенок, такая сиротка, которая сидит (если посмотреть во внутренний мир), которая сидит и смотрит на пустую рамочку от фотографии, где написано: «здесь должна была быть моя мамочка». И вот он сидит и грустит. ТО есть мы по умолчанию склоны понимать, что да, понятно, что ребенку без мамы грустно, одиноко, плохо и так далее. На самом деле все несколько по-другому. Программа привязанности говорит ребенку буквально следующий текст изнутри: «Если у тебя есть свой взрослый, который будет о тебе заботиться, тебя растить, ради тебя жертвовать собой, то ты будешь жить, а если нет, то ну извини. Не предусмотрено такого варианта. Нет и нет. Значит, не получилось. Значит, ты пришел в этот мир ненадолго, и, в общем, тебе тут делать нечего и закрепиться тебе здесь нечем». То есть для ребенка информация про то, что у него нет взрослого, к которому у него привязанность, – это смертный приговор. Эта информация про то, что ты обречен, ты сейчас умрешь. Скоро достаточно.

Поэтому ребенок, который находится в состоянии без своего взрослого, это ребенок, который испытывает смертный ужас. Это не тоска, это не скучно, это не грустно, – это состояние перед казнью. Смертный ужас. Мы знаем, что такие состояния пережитые человеком, даже взрослым человеком, даже кратковременно они могут поменять существенно психику, личность, отношение к миру. Из Достоевского все помнят, когда он стоял некоторое время около расстрельного столба и написал о том, как это изменило его личность, психику. Вот эти мелкие дети, которые оказываются в этой ситуации, они вот у расстрельного столба годик, второй, третий – ну вот, сколько они там сидят в этом доме ребенка или если они оказываются все семьи. И вот что делать ребенку? Он в этом состоянии. При этом сейчас у нас, как бы в старые времена он просто бы умер, оставшись без родителей.

А у нас сейчас есть государственная система защиты детей, поэтому умереть ему как телу не дают – его кормят, его лечат. Хотя даже при условии ухода смертность очень высокая в домах ребенка. Официальную статистику получить невозможно совершенно, но по неофициальным подсчетам она даже с учетом, если вынести за скобки диагнозы, они в три раза выше, чем смертность в среднем популяции детской, раннего возраста. Это при том, что вы понимаете, в популяцию входят абсолютно все семьи, в том числе какие-нибудь пьющие, в том числе какие-то не самые благополучные. А в доме ребенка вокруг каждого ребенка скачет толпа педиатров, которые меряют температуру, следят за состоянием, но все равно смертность очень высокая. То есть природная программа, которая говорит ребенку «Ну раз нет у тебя – уходи», она свое дело делает.

Естественно, когда ребенок переживает такой опыт, он не может не отражаться на всем. На его развитии, на его поведении, а главное – на его отношении к миру. Есть дети, которые несмотря ни на что все равно удерживают правильную картинку мира, но у большинства детей она сминается. Сминается она по-разному, разные выводы человек делает из этой ситуации. Вот как ни странно вот этот маленький ребенок делает из этого выводы, он принимает какое-то решение, он выбирает какую-то стратегию, как ему жить вообще, если все не так, как должно быть, то, что ему с этим делать. Есть дети, которые в этой ситуации жертвуют фигурой взрослого в своей картине мира. То есть вот у него нет вот этой «рамочки», в которой написано «здесь должна была быть моя мама». Просто нет. У него взрослого не появляется в его картинке, не существует. Поскольку у такого ребенка единственное постоянное, что у него есть в жизни – это рядом копошащиеся сверстники, то соответственно у него садится привязанность на вот этих рядом копошащихся сверстников. Поскольку взрослые меняются, а вот эти дети рядом в манеже, которые рядом ползают, они постоянно.

У такого ребенка будут, например, парадоксальные, например, реакции: когда вы его берете из манежа, он плачет, а вы его опускаете в манеж – он успокаивается. То есть прямо противоположное тому, что мы ожидаем. При этом в детских учреждениях такие дети очень комфортно могут себя чувствовать. Почему? Потому что они комфортны для персонала, потому что взрослых для них не существует, а соответственно, они не требуются. Они не пытаются обратить на себя внимания, не требуют ничего от взрослых, никак не лезут, поэтому устраивают вполне. О них говорят, что в детском доме ему хорошо, он смирился с тем, что у него не сработает программа привязанности, посадил ее на сверстников. Взрослые в его внутреннем мире отсутствуют. Естественно, как вы понимаете, с таким опытом ребенку потом очень сложно. Представьте себе, что его потом берут в семью, потом он приходит в школу, а взрослых в его внутреннем мире отсутствует. Их просто нет. Для них там нет места. Матрицы нет такой. У него не сформирована роль ребенка.

Что такое роль ребенка? Ребенок – это тот, кто с одной стороны слушается, зависит, слабый, маленький; с другой стороны – имеет право рассчитывать на защиту, на заботу, на какое-то руководство. Ребенок – это тот, у кого есть по отношению к роли взрослого определенные роли. Роли ребенка, которые определенный набор каких-то реакций, отношений в себя включает. И когда мы имеем дело с взрослой позиции, например, вы в класс приходите в роли учителя, и вы сразу видите детей, с которыми вам легко. Почему вам с ними легко. Они при этом могут быть шустрыми, озорными, какими-то там… это совершенно неважно, но с ними легко. Почему? Потому что у них очень хорошо сформировано: у них благополучная семья, «психологически» правильно говорить «благополучна», в социальном может быть по-разному. У них хорошо сформирована вот эта история про отношения ребенка и взрослого. Они понимают, что если у тебя что-то не получается – спроси у взрослого. Если тебе страшно обидно – обратись за защитой. Если взрослый говорит – делай. Если он что-то тебе советует – он плохого тебе не хочет. То есть у них есть такой большой кредит доверия к взрослым сразу. И если соответственно, когда эта семилетняя крошка приходит, вот этот маленький, если он приходит с вот этим кредитом доверия, если у него в голове так устроено, что «взрослый плохого не посоветует», то естественно с ним легко, потому что он открыт, он готов к сотрудничеству, он может хулиганить в какие-то моменты, но он при этом такой контактный, он смотрит в глаза. Вы ему говорите и понимаете, что он вас слышит – то, что вы говорите. И вот это те дети, с которыми легко.

А представьте теперь себе ребенка, у которого взрослый во внутренней картине – это либо человек ненадежый, либо человек опасный, либо еще пожестче, когда такого человека просто не существует, когда взрослого – дополнительной роли не сформировано. Вы ему «тарарам тарарам» – всякие хорошие вещи, а он смотрит, и правда не понимает. В каком смысле? Он не понимает, что есть какая-то иерархия, не понимает, что есть какая-то субординация. У него доверия никакого, нет никакого априорного убеждения, что вы хотите хорошее что-то, что вы вообще на его стороне. Нет никакого представления, что если что-то не получается, ты должен не врать, и не скрывать, и не молча плакать, а подойти к учительнице, например, и сказать «а у меня нет ручки». И она там что-то как-то тебе поможет. И понятно, что это очень сложно. Если в классе таких несколько, то соответственно вы начинаете чувствовать, что вам дискомфортно, вы не справляетесь. Точно также дискомфортно приемным родителям, которые приходят все такие полные прекрасных ожиданий «Мы твои родители, давай иди к нам в дети. Здрасте, мы мама с папой», а ребенок реально не понимает, что они имеют в виду. Вот в каком смысле, что это? Это один из таких сложных вариантов, когда нет возможности даже с самого начала сформировать привязанность – это отказные дети. Часто с такой же бывают картинкой те, которых в роддоме оставили с самого начала.

Есть другие дети, есть дети, которые были с родителями, но эти родители были ненадежные, например, пили или наркотики употребляли или уходили, оставляли. В общем, всякое разное. Как выглядит взрослый глазами такого ребенка? Очень часто к своим семи годам, когда он придет в школу – этот ребенок уже был вынужден усыновить своих родителей. Они беспомощны, они не справляются с жизнью, они всегда депрессивны или они непредсказуемы или они инфантильные или еще что-то. Он уже знает, как предугадать их настроение, как предугадать их желания, он умеет выводить из запоя, он умеет найти на улице и привести домой, он уже научился прятать бутылку, он уже научился сам с собой сидеть со своим младшим братом/сестрой и добывать кусок еды.

То есть для него взрослый – это такие дети непредсказуемые, неразумные, ненадежные, за которыми нужен глаз да глаз, которые хорошо, если не психи ненормальные и не начинают время от времени орать и кидаться предметами. Как минимум довольно странно ждать от них помощи. Как минимум странно их слушаться, за ними нужно присматривать. Тоже опять-таки сами понимаете, когда ребенок приносит в школу вот такую картинку, то с ним бывает непросто. Потому что его иерархия давно перевернута внутри, ему в голову не приходит слушаться взрослых, потому что взрослые – это странные ненадежные создания.

Есть дети, у которых ситуация чем-то еще более сложна. Они огребли от взрослых тяжелое обращение, то есть взрослые вместо поведения защиты и заботы. Или кроме поведения защиты и заботы, демонстрировали насилие, и для детей взрослые – опасны. Это те люди, которые могут говорить одно, а на самом деле ждут момента, когда они тебя ударят. Это люди, которым бесполезно жаловаться, которые звереют в ответ на твою беспомощность и когда ты нуждаешься в защите и заботе, в ответ они реагируют агрессией и насилием. Очень часто такие дети думают – что делать? Делать нечего – жить как-то надо. Делают такой вывод: «ну тогда пусть меня боятся, раз у нас такие правила игры, то надо как-то позаботиться о том, чтобы меня никто не мог обидеть – пусть меня боятся». И такой ребенок будет всех бить, хамить, грубить, нарушать все правила, не бояться никаких наказаний, не реагировать ни на какие увещевания, то есть он играет со всем миром в такого «царя горы». Ему очень страшно – он не получил защиты и заботы, поэтому со страху он пошел в доминантную роль, сидит там на этой своей горе, и пытается всех оттуда поскидывать, все контролировать, «всех предупредить, чтобы все меня боялись, тогда меня не обидят». Тоже как вы понимаете, достаточно одного такого в классе, как жизнь педагога и всех вокруг становится так сказать… играет яркими красками, становится увлекательной и незабываемой.

Еще есть дети, которые в ответ на отсутствие защиты и заботы достаточной, они реагируют таким уходом в себя, таким уходом в капсулу, как бы замирают. «Мир такой непонятный. Мне нужен взрослый, но взрослого у меня нет, что-то такое непонятное… Как жить мне с этим непонятно и я, пожалуй, как-то поставлю себя на паузу. Остановлюсь в развитии». Это очень многие дети, которые формируют задержку психического развития, задержка речевого развития, еще обычно у них отставания и в росте, и отставание в наборе веса, во всем – во всем, то есть ребенок, который задерживается в развитии. Тоже достаточно часто такие бывают среди приемных детей. На самом деле, неплохой вариант, при всем при том ребенок сохраняет в себе представление, как должно быть, то есть он на каком-то базовом уровне правильную картину привязанности не сдает. И очень часто такие дети потом хорошо реабилитируются в семье, хотя вот если они долго были вот в этом состоянии задержки, то она в какой-то степени остается.

Теперь посмотрим на детей, которые какое-то время были в детском учреждении, ну, сколько-нибудь долго. Тоже отдельная история. Как устроена жизнь в учреждении? В учреждении все очень продумано хорошо, с научной точки зрения просчитано, сбалансировано и утверждено 225тью печатями различных инстанций от меню до распорядка дня. С точки зрения ребенка жизнь протекает весьма своеобразно. Его потребности какие-то: хочет он есть или не хочет он есть, хочет он спать или не хочет он спать, хочет он в туалет или не хочет он в туалет – они вообще никак не играют никакой роли. Никто их не запрашивает, никто на них не реагирует. Они вообще не имеет ни малейшего влияния на то, что будет происходить. На горшок он пойдет не тогда, когда он захочет пойти на горшок, а тогда, когда вся группа пойдет на горшок. Неважно, что он пять минут до этого все уже сделал в штаны – он все равно пойдет вместе со всеми. Кушать он будет не тогда, когда он захочет, он пойдет тогда, когда все пойдут и будет кушать то, что все кушают.

В результате формируется такой интересный образ – для ребенка это абсолютно непредсказуемо. Если мы сравним, например, ситуацию ребенка, который живет у пьющих родителей – он тоже не знает, когда его покормят, когда его не покормят, а в учреждении все наоборот строго по расписанию, а по сути для ребенка – то же самое. Что там ты можешь хотеть есть, и в ответ ничего не получишь, потому что мама пьяна. Что тут ты можешь хотеть есть, но в ответ ничего не получишь, потому что еще не время. Что там ты можешь, когда попросишь еды, получить пинка, потому что мама с похмелья злая, что там ты можешь во время еды получить травму физическую или психологическую, потому что персонал торопиться, тебя там зажмут подмышкой и вольют силой слишком горячую кашу, будут ложкой совать тебе в рот. Очень многие дети бывают травмированы в госучреждении просто самим уходом – они боятся есть, они боятся горшков, они боятся купаться, потому что слишком холодная, слишком горячая, все быстро, резко, грубо, без чувства какой-то защищенности и уж точно без теплых вещей, которым в семье сопровождается уход за ребенком, когда любая такая акция сопровождается таким щебетанием, поцелуями, приятными прикосновениями, контактами глаз… А тут его, как бревнышко берут туда-сюда.

У такого ребенка ощущения себя, как какого-то отдельного человека, который чего-то хочет, чего-то не хочет, который что-то собирается сделать, который может, например, решить что-то сделать – просто вообще не формируется. То есть то, что называют проблемы с эмоционально-волевой сферой. Если он годами живет в ситуации, когда у него вообще никогда не возникает ситуации «я решил и я сделал» возникает вопрос, как ему научиться. Когда ребенок живет дома, то он постепенно, понятно, что он к году почти ничего не может, потом он постепенно-постепенно-постепенно у него роль вот этой самостоятельности, саморегуляции в жизни увеличивается этот сегмент. А там он живет, и она не увеличивается. И там, что ты годовалый, что ты – шестнадцатилетний – без разницы. Ты все равно вместе со всеми встал, вместе со всеми пошел. Ешь тогда, когда все. Отбой все равно в 21 час. И все.

Сейчас еще есть такие современные учреждения, в которых из-за соображений безопасности в Москве – перемещение между этажами происходит только по карточке, как в офисах крутых компаний с высоким уровнем безопасности. Поэтому ты заперт полностью в своей группе, на своем этаже. Да, там прекрасно, там ковры, там игрушки, там компьютер, телевизоры плазменные панели огромные, но ты не можешь из своего собственного места жительства выйти без того, что тебя взрослый по своей карточке не пропустит. Такая вот жизнь странная. И так годами. И ты там в 15 лет можешь играть зайчика на елке, будучи мальчиком, потому что… и это не прикол будет, это будет зайчик. То есть это будет не стеб подростков, а это будет зайчик реальный. Вот у нас костюм зайчика, поэтому ты одел, ты идешь и играешь. Без вариантов просто.

Естественно, такой опыт он не дает ни малейшей возможности сформировать вот этот способ самоуправления, способ принимать решения, способ куда-то идти, что-то делать с собой, со своей жизнью, со своим свободным временем, несвободным временем. И об это, конечно, убиваются приемные родители, если ребенок долго, огреб большую базу в этом самом госучреждениях, потому что… Ну знаете, это как вот такая кукла-марионетка, которую, как марионетку, пока не дернешь за веревочку, никакая часть не двинется. Если не дергать, то ребенок может всеми днями сидеть и смотреть телевизор. Ему нескучно, он не жалуется. Это то, чем они занимаются в этих детских домах. Там плазменные панели, там ковер – вот они сидят. Воспитатель велел пойти делать уроки – все встали –пошли делать уроки. Но как они там делают уроки – это отдельный вопрос.

То есть ребенок очень долго живет в такой ситуации, когда, как вот знаете, перед праздниками цветочки продают иногда продавцы такие жуликоватые, и они такой проволочкой тоненькой завяжут так тюльпанчик или герберы пачку и так продают. Когда вы покупаете цветок, он выглядит свежим, а при этом стебель уже давно вялый. Если проволочку снять, то он сразу… Вот так же и дети в этой ситуации. Они могут, пока они там находятся в этой опалубке жесткой, пока все простроено за них – они вроде ходят в школу, они вроде как делают уроки, они вроде как складывают свои вещи и так далее.

А потом он попадает в обычный мир, допустим, в 12 лет. А в обычном мире уже дети так не живут в 12 лет , в такой опалубке. Уже как-то к этому времени мы предполагаем, что он нуждается в каком-то контроле и руководстве, но, в общем и в целом, он сам уже многое, что может сделать и сам соображает, как ему обойтись со своей жизнью. А этот нет. Опалубку убрали жесткую, и все. И вот и ужас. И ребенок совсем растекшийся в нечто непонятное. Он не может себя заставить, он не может перестать, например, выключить телевизор и пойти делать уроки сам. Нет такой опции, он никогда в жизни это не делал. Или там прийти с улицы, перестать гулять и вспомнить, что нужно собаку выгулять или что-то такое. Все эти вещи, которые мы обычно в норме ожидаем к 12 – 13 годам в общем дети как-то там… Да, у него может быть причина не выполнять эти правила, качать права, потому что он подросток. Но чтобы у него просто не было самой вот этой кнопки, на которую внутри себя можно нажать, взять себя в руки, собраться и заставить. К этому мы не готовы, и это, конечно, шокирует и приемных родителей, озадачивает и педагогов. Когда понятно, что никакой «Витя Малеев в школе и дома» здесь не проходит. Потому что дело не в том, что с ним нужно просто побыть, побольше позаниматься, – сама произвольность не сформирована. Потому что для того, чтобы произвольность была сформирована, ребенок должен иметь возможность не слушаться, качать права, говорить «я сам», говорить «нет». Как-то все это потренировать. А у этих детей нет возможности это потренировать, поэтому в результате получается нечто непонятное.

Следующий вопрос – это вопрос про реакцию на трудности. Как происходит опять-таки у ребенка в нормальной ситуации, когда он растет дома. Помним этот возраст, когда ребенок учится ходить, учится везде залезать, учится с предметами взаимодействовать, учится сам кушать, сам одеваться – все вот это. На пирамидку колесики одевать, кубики друг на друга ставить, мячик ловить – это с года до трех – период очень интенсивного обучения, очень такого активного усвоения навыков. Что происходит в это время? В это время ребенок очень активно всему учится, а мы все знаем, чтобы что-нибудь у нас получилось, оно должно сначала сто раз у нас не получиться. Мир так устроен. Чему бы ни учились: на коньках кататься, иностранные язык, все что угодно. Сначала не получается, потом получается.

Вот так же точно у этих самых младенцев: для того, чтобы начать ходить, он должен сначала двести тысяч раз «плюхнуться», но обратите внимание, что у младенцев в этом отношении очень высокая выносливость к неудаче, к фрустрации, условно говоря. У него может не получиться сто раз, и он все равно не отчаивается. Какой-то двухлетка сидит и надевает колесико на пирамидку. Вот и раз у него не попало, два не попало, три… Если бы у нас с вами столько раз что-то не получилось, уже к чертям собачьим полетело все, мы бы уже решили, что это не для нас, мы не будем, не хотим, пусть сами все делают, все – идиоты, все – дураки, и так далее. А он снова и снова, снова и снова надевает. То есть у него какая-то нереальная выносливость, толерантность к фрустрации, к разочарованию, к тому, что не получается, к неудаче. Возникает вопрос: за счет чего? Как он вообще так может? Если мы внимательно понаблюдаем за жизнью того самого малыша, мы увидим, как он обеспечивает себе эту вот выносливость.

Вот он надевает, надевает, надевает, в какой-то момент это превысило его способность справляться, это уже чересчур. И оно упало, укатилось и что-то еще упало, и ударился он, что-то еще его испугало. Соответственно: что он делает, этот самый ребенок? Да, он сразу же идет к родителю, к тому взрослому, который с ним рядом. Он плачет, он прижимается к коленям, он просится на руки, он просит тишину. И как только взрослый его берет на руки, он успокаивается, то есть он обращается к взрослому за такой услугой, можно так сказать, за такой помощью, которое психологически умным словом называется «контейнирование».

Когда другой человек создает для нас такой психологический «кокон» своими объятиями, своей защитой, заботой. Психологический «кокон», в котором мы можем прожить свои негативные чувства. В это время очень важно, чтобы мы могли прожить свои негативные чувства, не сканируя окружающий мир, чтобы мы могли полностью погрузиться в переживания. Чтобы мы могли в этот момент не беспокоиться о своей безопасности, не смотреть по сторонам, заботиться о том, как мы выглядим, как мы себя ведем, что о нас подумают, – ничего вот этого. Нам важно, чтобы в это время нас закрыли в этот «кокон», защитили, мы могли там внутри предаться тяжелому переживанию. Тогда все переживания выражаются, все гормоны стресса, которые выделились у нас при столкновении с чем-то неприятным, выходят со слезами, и происходит такое полное восстановление. Не остается последствий, не остается травм.

В свое время в семидесятые годы в Чехии чешские психологи снимали фильмы про маленьких детей, и они снимали эпизоды параллельные в семье и в доме ребенка. Вот они снимают мальчика лет полутора сначала в семье, который лазает по комнате, все смотрит, и в какой-то момент он долезает до такой тумбы для белья, которая вот так захлопывается. Были такие раньше почти везде. Он открывает крышку, захлопывает ее, и в этот момент немножко прищемляет себе ручки. И видно, что в его полтора года у него очень четко сформирована стратегия действия в этих случаях. Он громко плачет, разворачивается и идет туда, где мама. А мама на кухне в этот момент находится. Мама слышит, что он заплакал, идет к нему навстречу, берет его на руки, успокаивает его. Как только он успокоился, она опускает его на пол. Угадайте, что он делает?

– Обратно к тумбе.

– Да, он ровно сразу же идет туда же смотреть, что это было. То есть он восстановился полностью, у него не осталось страха, мама его «контейнировала», он все это пережил. И он, как новенький, идет снова навстречу опасности и не боится узнать, что это было. То есть у него немедленно восстановилась познавательная активность. Для того, чтобы у ребенка была познавательная активность, чтобы она была сохранна, чтобы она действовала, очень важно, чтобы у него был вот этот прочный тыл. Ему все интересно, он везде лезет, он любопытный, он все пробует, если он сталкивается с чем-то, что его слишком пугает, что делает ему больно, что вызывает у него какое-то разочарование, обиду и все такое, очень важно, что у него было куда-то вернуться, родители создают ему «контейнер», он там свои чувства тяжелые выплескивает и потом, как новенький… И у него снова познавательная активность.

Вот это вот наличие родителя как базы, как такого места, куда можно вернуться и успокоиться – оно важнейшее условие, чтобы у ребенка формировалась познавательная активность. Если вы посмотрите, как гуляют маленькие дети, например, во дворе, в сквере, вы увидите, что какой-нибудь трехлетка – он носится, он играет в песке, он делает куличики, он залезает на горку, он рассматривает муравьев – он полностью весь в деятельности. Мама сидит на скамейке, она ему, в общем-то, совсем не нужна. Она сидит, может быть, журнал читает. Но он все время глазом «косит» – представьте себе, что мама встала и отошла куда-то там мороженое купить, да? И он обернулся в какой-то момент, а мамы на той скамейке, где он ее оставил, нет. Что делает ребенок немедленно?

– Заплачет.

– Ну, не сразу он начнет плакать, но практически как минимум он сразу же прекратит познавательную активность. Вот эта его бурная деятельность по познанию мира, освоению новых навыков, знаний, труда, наблюдений каких-то – она немедленно прекращается. Если мама быстро найдется, то он обычно к ним прижмется к коленкам и побежит дальше. Если мамы долго не будет: он там смотрит по всем сторонам – ее нет, он начнет плакать. И только, когда мама уже вернется, какое-то время она подержит его на руках, через какое-то время он успокоится, надо посидеть рядом с ней, понадобиться время, чтобы он вернулся к познавательной активности. То есть ребенок – он познавательный, он открыт к миру, он хочет знать все, много нового – только тогда, когда он спокоен, когда он знает, что где-то там поблизости есть свой взрослый, к которому в случае чего можно прибежать и обратиться.

Если у ребенка с этой ситуацией плохо – своего взрослого нет, или он часто исчезает, он часто ненадежен, он не «контейнирует», а говорит так «справляйся сам», то, что происходит с познавательной активностью? Она не развивается, она снижена. И мы получаем уже к школьному возрасту ребенка, у которого нет привычки интересоваться миром. У него все силы уходят на преодоление стресса, ему неинтересно. Мы там пляшем перед ним со всеми там нашими новыми методиками и интересными педагогическими находками, а ему неинтересно и не надо, потому что у него угасшая познавательная активность.

Познавательную активность довольно трудно бывает иногда восстановить, если все это время дошкольное ребенок был постоянно в стрессовой ситуации, то есть есть такой принцип «аффект тормозит интеллект». Когда сильные чувства, а мы помним, что для ребенка отсутствие своего взрослого или его исчезновение – это смертный ужас, это состояние витальной тревоги такой серьезной. Естественно, это сильный аффект. И аффект тормозит развитие интеллекта: ребенку сложно. Поэтому есть явная корреляция между детьми способными (способными не в смысле одаренными невероятной памятью или музыкальностью, а то, что называется «нормативная одаренность»). Когда дети, которые хорошо учатся в школе, которые занимаются во всяких кружках, которым все интересно, которые благополучные – чаще всего у них достаточно хорошее отношение с родителями при самых разных семьях по составу. То есть это могут быть и такие, и сякие, но, когда вы видите, как ребенок общается с родителями, вы видите, что у них хорошие отношения в каком-то таком смысле общем.

Хорошее отношение: ребенок родителей не боится, ребенок обращается к ним за помощью, ребенок с ними в нормальном контакте, и собственно говоря, почему бы ему в такой ситуации, почему бы ему не интересоваться окружающим миром, да? Окружающий мир – это интересно. И вот это очень важное положение теории привязанностей, которое формулируется иногда так: «развитие происходит с точки покоя». Дети растут и развиваются не потому, что мы их развиваем, не потому, что мы их тянем за уши, не потому, что мы что-то специально для этого делаем. Мы создаем покой, мы создаем чувство защищенности и окруженности заботой. И когда ребенок ловит эту точку покоя, когда он уверен, что ему ничего не грозит, что взрослый за его спиной его прикрывает, собственно говоря, его не удержишь – пружина разворачивается внутренняя, и ребенок начинает развиваться, и никак ты не уговоришь его этого не делать.

Поэтому с другой стороны вы можете видеть детей, которых с года таскали по разным «развивалкам», и с утра до вечера впихивали и развивали, но при этом вот это чувство защиты и заботы не давали, безусловного принятия не было, родители все время хотели невесть чего от детей и сами часто очень неблагополучны внутренне, их колотит, они не справляются с жизнью… В том числе и поэтому бегают по «развивалкам», потому что боятся оказаться недостаточно «отличниками» как родители. Ребенок уже к концу начальной школы уже не хочет ничего. И в гробу видал всех и все. Покоя у него нет, у него нет возможности из точки покоя развернуться и пойти туда, где интересно. Его всегда туда тащат волоком, он еще не успеет оглянуться, не успевает захотеть, а его уже за шкирку и скорей-скорей бегом-бегом. Как вы понимаете, для этого необязательно быть приемным ребенком и сиротой, и вполне себе можно быть и «домашним» ребенком.

Следующий момент. Когда у ребенка постоянно не происходит «контейнирование», то есть у него постоянно нет возможности успокоиться в случае стресса «об» взрослого. Мы – социальные животные, мы – зверюшки, которые живут в природе «прайдами» – семьями большими. И социальные животные они успокаиваются друг об друга. У тебя есть две опции… ну, три, скажем так. Одна опция, когда ты «один в чистом поле» – это очень страшно. Когда ты «один в чистом поле», ты не имеешь права расслабиться, заснуть, потому что ты не защищен. У тебя есть вторая опция, когда ты защищаешь слабых, детенышей, и тогда ты должен быть бдительным. Но когда-то все должны расслабляться. Невозможно функционировать в постоянной мобилизации. И социальные животные расслабляются друг об друга. Когда ты можешь расслабиться? Когда ты знаешь, что другие члены твоей стаи, твоей семьи, твоего «прайда» – они стоят и охраняют вход в пещеру, а ты за их спинами можешь почувствовать себя в безопасности. Мы так устроены, мы – социальные существа, настоящий покой мы получаем только в объятиях другого человека, который говорит нам как бы «положись на меня, доверяй мне, я забочусь о тебе, я обеспечу твою безопасность».

Соответственно, если у ребенка этого опыта постоянно не хватает, постоянно получается, что ему плохо, а никто не «контейнирует». Ему снова плохо – никто не «контейнирует». Происходит такая многократная травматизация, и соответственно у такого ребенка в конце концов очень часто развивается очень такая нехорошая реакция на любую неудачу, на любую фрустрацию, на любую даже угрозу неудачи. Реагирует он на это тем, что просто разваливается, рассыпается. Нет возможности мобилизоваться. Вот в том же фильме параллельно показывают сюжет про мальчика такого же возраста в доме ребенка. Он идет, прижав к груди большую машину, к нему бегут дети, эту машину силой вырывают, его так крутануло, и он упал. И вот видно, что у ребенка, который живет без родителей, нет ни малейшей стратегии действия в этой ситуации. Рядом находится воспитатель – он не обращается за помощью, он не пытается догнать этих детей, не пытается как-то договориться, не пытается отнять машину, не пытается как-то утешить себя – ничего. Он просто сидит и плачет в пространство, ничего не понимая, в полном отчаянии до тех пор, пока просто не устал.

И вот это та реакция, которая очень часто у детей у приемных, у детей с тяжелым каким-то стартом в первые годы жизни наблюдается. Вот он открыл тетрадку, и его вот только что посетила мысль, а вдруг задачка окажется сложной, он еще условия не прочитал, он еще ни разу не попробовал. Но как только его посетила мысль, что, а вдруг эта окажется сложной – все. В этот момент у него наступает отчаяние, он проваливается полностью в отчаяние. Нет ни одной попытки прорваться. Мы ожидаем, что человек делает при столкновении с трудностями: «попробовал – не получилось – собрался – попробовал еще раз». Ребенок, у которого не было этого опыта «контейнирования», он не пробует. Ну, вот нет и все. Он сразу отчаивается – это, конечно, тоже очень выматывает, потому что без усилий не получается, невозможно. Когда у ребенка все нормально, мы ожидаем, что к школьному возрасту у него уже накоплен достаточный опыт «контейнирования», чтобы он мог делать это с собой сам. При этом «первоклашки», «второклашки» не всегда справляются, но уже к годам десяти обычно дети могут спокойно то, что называется «взять себя в руки», преодолеть какую-то панику, нежелание, расстройство и так далее. А тут нет, ну никак. Он может быть уже большой и с усами и все такое, а при столкновении с трудностями, он рассыпается вместо того, чтобы как-то собраться и мобилизоваться. Естественно, как вы понимаете, на способности учиться это довольно отражается сложно.

И кроме всего этого прочего, есть еще какие-то обычные вещи, когда отношение к учебе в учреждениях устроено по принципу: пришел – «отлично», не пришел – «хорошо». Все бедные сиротки априори заранее известно, что поскольку все бедные сиротки, то с них взять. Что-то как-то, на уроке посидел, головой покивал – уже «четверка-пятерка» просто из-за того, что не сорвал урок спасибо тебе. Соответственно ребенок часто бывает дезориентирован на тему своего реального уровня знаний и всего этого. Когда он приходит в обычную школу и сталкивается с реальной оценкой – это все шокирует. У всех детей, кроме всего прочего понятно, что есть травма отвержения, они все очень боятся быть плохими, недостаточно хорошими. Они боятся разочаровать приемных родителей, они боятся разочаровать учителя. И в сочетании с рухнувшей успеваемостью, в сочетании с манерой впадать в отчаяние, сдаться, они себе часто, как вы понимаете, задают сценарий очень невеселый в плане справляться с учебой, особенно в первый год жизни в семье.

Следующая понятная трудность – то, что у детей просто элементарно чисто в количественном отношении очень маленький опыт общения со взрослым, очень маленький опыт. Если семейный ребенок постоянно находится в контакте, он постоянно общается. Не обязательно даже с ним, может быть, при нем разговор – родители о чем-то, неважно, о политике. Но он все равно постоянно находится в этой среде, в этом речевом потоке, он спрашивает, когда ему что-то непонятно, ему родители объясняют. Ему читают книжки, даже, может быть, специально не читают, а просто вслух – все равно он погружен в информационный поток.

А если мы возьмем ребенка из детского дома, то у него информационного потока просто нет. У него есть специально приготовленные для него занятия такие вот «от и до», стерилизованные. У него очень скудный чисто в «человеко-часах» багаж общения со взрослыми, он никогда иногда не выходил в реальный мир, кроме как в зоопарк на экскурсию в автобусе и с автобуса – вот только так. В результате получается, что он пришел в какой-то шестой класс или в пятый, ему задают уроки по какому-нибудь москвоведению… Он хороший ребенок, он хочет хорошо учиться и все делать, – начинает читать этот параграф и выясняется, что из трех слов два он просто не знает. Просто не понимает. Для него обычный школьный учебник, ну, они и так написаны, сами знаете каким языком. И для обычного ребенка там пойди-продерись. А для ребенка с таким опытом – для него обычный школьный учебник – это как вот для нас читать на иностранном языке, который мы знаем на уровне beginner. И вот, а что ему – у него объем каждый раз задают, а он не понимает. Просто. Честно не понимает слов, про которые нам в голову не придет, что он может их не понимать, поэтому они сносочкой не объяснены.

И как вы понимаете, для такого ребенка умственные уроки и подготовка становятся просто пыткой, потому что очень тяжело, очень сложно. То есть это какие-то на поверхности лежащие вещи, которые и так понятно, почему. И пока он не доберет багаж, пока у него просто словарный запас не расшириться, время пройдет.

Собственно говоря, это вот та часть, которую хотелось обрисовать, откуда собственно проблемы. Почему об этом важно знать, откуда они берутся, потому что, когда ты про это не знаешь, то первая реакция такая вполне естественная, что ребенок ненормальный. Ну, ненормальный – он не соответствует возрасту по поведению, по развитию. Он ведет себя не так, как мы ожидаем, что будут вести себя дети, он какой-то странный, у него непредсказуемые реакции. Ему сосед по парте сказал «ты – дурак» – действительно, дети десять раз в день говорят друг другу «ты – дурак», а он в ответ со всей дури кулаком и разбил ему нос или сломал. Хотя, что такого? Вы там сделали ему замечание в достаточно корректной форме, на «копейку», а он разрыдался, убежал из класса, и потом его вся школа искала, потому что найти не могла, то есть какие-то неадекватные реакции, которые естественно шокируют и вызывают вот эти самые мысли.

Тут надо понимать, что это не ребенок ненормальный, а это его способ был приспособиться к совершенно ненормальным условиям своей жизни. Вот как он смог – так он и приспособился. Кто-то через агрессию и игру в царя Горы, кто-то через то, что научился отчаиваться: раньше, чем ему скажут, что он плохой, сам себе скажет, что он плохой. Кто-то через уход в диссоциацию, в ступор, когда ребенок «ступореет» и все. Можете говорить, что хотите – меня здесь нет, это не со мной, я тут не при чем. То есть – это способы, которые были в его распоряжении для того, чтобы выжить, для того, чтобы справиться с той непереносимой ситуацией, в которой он оказался. Поскольку эти способы обеспечивали выживание, они очень цепкие. Ситуация уже может стать благополучной – у него уже появились родители, но привычный способ реакции на стресс остается, он за нее держится, потому что это то, что когда-то помогло ему выжить.

Соответственно, когда мы понимаем, как это все устроено… я сейчас все это достаточно коротко рассказала, можно во все это вникать, читать, подробнее разбираться уже всвязи с конкретным ребенком, если вы с ним встречаетесь. Вообще, если мы уходим от этого представления, что с ним «что-то не так», он – «ненормальный». Есть фантазия про гены плохие, про испорченность и так далее… Про то, что он назло, что он избалован и так далее… То мы начинаем понимать пружины поведения, и когда мы понимаем пружины поведения, то уже есть какие-то шансы ему помочь. Если мы понимаем, что ребенок не обращается за помощью, мы можем это делать сами. Мы можем активно предлагать ему помощь до того, как он впадет в отчаяние. Если мы понимаем, что ребенок борется за власть, то тоже соответственно в «царя горы» играет, то тоже важно, что мы можем быть достаточно доминантны, достаточно лидерами, достаточно харизматичными для того, чтобы он принял нас в качестве взрослой особи.

Тут очень важно, что ребенок не слышал от нас нытья, жалоб и всяческих других признаков того, что мы не справляемся с жизнью, с собой, с ситуацией. Это, к сожалению, сейчас стало довольно распространенной манерой поведения педагогов в школе, когда они ноют, жалуются, как им тяжело жить, как их начальство не ценит, какая маленькая зарплата. Это всем детям неполезно, нехорошо, а если вот ребенок с вот таким опытом, то как только он считывает с взрослого вот эти признаки беспомощности – у него крышу сносит совсем, потому что он от беспомощности взрослого уже огреб дальше некуда. И на него это влияет, как красная тряпка на быка. Его разносит – он начинает разносить все вокруг.

Здесь очень важно, чтобы такие дети с беспомощностью не сталкивались. Если мы понимаем, что ребенок взрослых боится, ненавидит и боится от них плохого, очень важно дать ему понять, что мы можем быть безопасны, что он может не рассчитывать, не бояться, не предполагать, что мы ждем момента его ударить, унизить, обидеть, выгнать… его как-то. Если мы понимаем, что у него плохо с саморегуляцией, то очень важно такому ребенку помочь очень конкретно давая распоряжения. Очень часто такие дети на чем «летят»? ну, пустяк, на мелочах. Мы считаем, что если мы в третьем, четвертом классе говорим детям: «А теперь работаем по учебнику. Продолжаем работать по учебнику» Мы ожидаем, что все в классе понимают, что эти слова означают: достали учебник, открыли его там, где мы остановились в прошлый раз и ждем команды какой-то, что нам дальше скажут. Или мы говорим «А теперь работа над ошибками» – мы ожидаем, что дети понимают, что это означает, что нужно залезть в портфель, достать тетрадь для работы над ошибками, открыть ее на ближайшей чистой странице и делать работу над ошибками.

Для ребенка с нарушенной саморегуляцией – это вообще абсолютно запредельно сложная штука, да? И как вам сейчас сказать: сходу быстренько сделайте тройное сальто, прогнувшись. Вы же не сможете скорее всего. Очень важно такому ребенку, чтобы взрослый просто членил указания на конкретные. Он же не против совершенно часто, чтобы выполнить. Просто для него это слишком много ходов, слишком сложное. Для него нужно сказать: «достань, пожалуйста, тетрадку, детка, открой, пожалуйста, страницу…» То есть это тридцать секунд на самом деле, но вы сэкономите кучу времени, потому что потом не придется выяснять, что десять минут он уже сидит и ничего не делает. За это время он уже понял, что он ничего не делает, впал в панику и рыдает. И вам все это разгребать. Когда уже понимаете, что у ребенка такая особенность, проще примитивным образом ему расчленить задачу на более простые короткие шаги.

Или есть дети, которые, пережив дефицит внимания взрослых мучительно, когда им нужно было внимание взрослых, а его не хватало – они закрепляются в такой стратегии: привлекать внимание взрослых любым способом. Соответственно такой ребенок будет у вас классным «шутом гороховым», все время будет что-то ронять, что-то говорить невпопад, в общем, всячески любым способом стараться оказаться на арене. Тоже сражаться с ним – дело гиблое, потому что чем больше вы будете с ним, свое внимание направлять, выговаривать его, ругать… Такого ребенка поставь – «постой там» – все, это подарок для него. Он только этого и хотел. Стоит, а вокруг все на него смотрят – закрепление происходит этого поведения. Такого ребенка тоже очень важно, понимая, что у него происходит, оказывать ему превентивное внимание. Когда-то, когда вы говорите со всем классом, встать и говорить рядом с ним. Когда-то ему дополнительно повторить, что ему говорите, глядя в глаза, когда-то что-то поручить дополнительно.

Очень часто, когда вы про своего ученика конкретного понимаете, как у него это устроено, вы можете дать ему, что ему нужно, не доводя до полного какого-то… ситуации конфликта, развала, раздрая, что весь класс на ушах, а вы не знаете, что делать. Для этого, собственно говоря, что надо – наблюдательность, понимать, как дети устроены. Я в книжке сравниваю, например, ситуации разных детей, которые можно коротко описать одинаково – «на уроке не работает», но когда вы посмотрите внимательнее, вы увидите, что устроено это у разных детей совершенно по-разному. Это кстати касается не только приемных, а абсолютно любых. Вы увидите, что какая-нибудь девочка не работает на уроке, и у нее это так происходит, как я описала. Пишет какую-нибудь самостоятельную работу, она открыла тетрадку, она не уверена в себе, для нее этот предмет сложный, она подумала, что у нее может не получиться, еще даже не попробовала, но уже ее накрыло отчаянием, и вот вы понимаете, что 15 минут, как самостоятельная идет, а вы замечаете, что она сидит над открытой тетрадкой, и там ничего нет, а только такие пятна от слез. Кап-кап-кап…

Одна ситуация – не работают на уроке. Другая ситуация не работают на уроке – вы сказали: «Вот, дети, вот варианты на доске – решайте, запишите…» И тут же начинается: «А у меня нет», «А я забыл тетрадку», «А у меня нет ручки», «А я не знаю», «А я не помню», «А посмотрите», «А это правильно?», «А где?», «А что?» То есть 225 вопросов – это тоже саботаж через – тоже ребенок скорее всего нуждается во внимании, то есть вот такая острая потребность во внимании дополнительного взрослого, которое не контролируется. Оно настолько болезненное, что его вот «вынь да положь», у него тревога – контрольная – тревога, тревога взлетела. Все, она – это чувство пароксизма, потребности получить внимания. И здесь тоже, если вы знаете, что этот ребенок в этом месте, очень важно… это же не раз и не два, это будет повторяться постоянно. Соответственно, уделите внимание сразу, не дожидаясь пока прошло уже 15 минут, и вас уже трясет от ее вопросов, от попыток привлечь. Подойдите, скажите еще раз, дайте ей свою личную любимую ручку – это очень хорошо действует. Чтобы все было.

Другой ребенок может не работать на уроке и качать права, «царя горы» играет: «А зачем я буду?», «А зачем эту дурацкую контрольную?», «А зачем мне ваша математика?», «А что вы мне сделаете?» То есть начинается вот перекат. Там соответственно тоже запрос на что? Чтобы вышел из себя взрослый и его победить этим образом. Потому что ребенка это игра. Мы помним, что дети никогда не хотят плохого, у них всегда… потребность нормальная, потребность в нормальных отношениях, потребность нормально найти свою роль ребенка. Если понимать, что он никогда не хочет плохого, и его цель не является само по себе отравление вам жизни, ну потому что, собственно говоря, зачем? То становится понятно, что за этим тоже тревога, за этим тоже потребность в «контейнере», потребность в том, что взрослый надежный, устойчивый, предсказуемый, что найдется, что ответить, найдет, как это упаковать.

То есть мы видим, что дети очень разные, и вот эта их травмированность она тоже очень разная. Поэтому первый шаг – это просто наблюдай, понимай, как это устроено. Когда понимаем, как это устроено, пытаемся придумать, как дать ребенку то, что ему нужно на самом деле каким-то другим нормальным способом, не мешающим нам, не мешающим ему. И собственно так обычно дается с этим всем разобраться, это все преодолеть. Очень важно тут, конечно, с родителями быть в контакте, потому что родители особенно первый год жизни ребенка в семье в очень сложном стрессе. И они тоже часто не справляются, они тоже часто отчаиваются, и им очень важно услышать что-то хорошее о ребенке. То есть если родители приходят в школу, и в ответ слышат только про то, что у него не так, тут не это, тут не то, это не получилось, это не тянет, это не может – это добивает очень сильно, а они и так могут быть уже на грани, поэтому очень важно, когда они приходят в школу, они слышали о ребенке хорошее, слышали то, что у него получается, то, чем он нравится.

Вообще родителю ужасно важно знать, что учителю нравится его ребенок. Вы не представляете насколько это для родителя важно просто. Потому что происходит, когда мы отдаем ребенка в школу – мы «нашего маленького любименького беленького отдаем там куда-то каким-то людям в полную власть, которые могут его скушать на самом деле». Да, могут все, что угодно. И когда родитель знает, что учителю нравится его ребенок – это может быть никак не связано с тем, что он отличник, идеальное поведение… просто нравится, ребенок нравится – это для родителя как бальзам на сердце, это их успокаивает. А когда родитель спокоен, более спокойно отдает своего ребенка в школу – что это значит? Что он транслирует своему ребенку? Он транслирует ему, что там нормальные люди. «Я тебя отдаю туда, где о тебе позаботятся, где ты можешь быть спокоен. Где не страшно, где хорошие люди, которые хорошо к тебе относятся». Естественно, ребенок это считывает, это послание. Когда он приходит, он больше готов к сотрудничеству, он больше готов в том, чтобы вас слушать. Во всех смыслах. Поэтому никогда не экономьте на том, чтобы сказать родителю хорошее про его ребенка. Он может быть при этом «двоечник» – неважно. Вы можете сказать, что он вам чем-то нравится по-человечески, чтобы родитель был уверен, что ребенок получит от вас защиту и заботу, что он с вами в безопасности, что вы его не обидите. Это в том числе вклад в то, чтобы вам было легче с классом, то есть тут такая ситуация, когда родитель ребенку транслирует, что с учительницей все хорошо, все нормально – я ей доверяю, то ребенок тоже начинает доверять, он нас слушается лучше, и вам легче с классом.

Наверное, это основное, что я хотела сказать. И можно давайте какие-то вопросы, какие у вас возникли, какие хотелось бы спросить, обсудить, уточнить, что непонятно, может быть, возражения какие-то возникают.

– Я вот приемный родитель. У нас ребенок с детства, с трех месяцев в семье. Он в семье, он любим. Но у нас еще есть совместный ребенок, девочка. И в пять лет мы ему сказали, что он как бы нам не родной. Всей семьей собрались и сказали. И вроде он воспринял все нормально, но естественно у него внутри сидит, что он не родной. И в 7 лет ровно в августе он пошел в школу, и у нас тут как раз возникли трудности. Он не может как бы работать на уроке, он гиперактивный сам по себе этот ребенок. Он не может работать на уроке, и … вообще на уроке ничего не делать с первого класса. Сейчас он уже в третьем классе находится, он делает только все дома, то есть все, что мы делаем, мы делаем дома. То есть его постоянно выгоняют из класса, постоянно учителя говорят, что он ничего не может на уроке делать, не хочет слушать… Вот как вы говорите – «клоун». Да, «клоуном» является, то есть постоянно всех смешит. То падает, то еще чего-то. Как могут его… посылают за журналом – стараются, чтобы активно его как-то привлечь. В то же время он как-то все не справляется и не хочет работать. Что можно сделать в этой ситуации как родителю? Нам, как родителям, что можно сделать в данной ситуации?

– Ну, смотрите, во-первых, если у ребенка явные какие-то сложности с поведением или обучением в школе, вообще, явные сложности с чем-то, с адаптацией к чему-то… то есть фактически вы говорите, что ему трудно к этой ситуации адаптироваться. Всегда нужно начинать, конечно, с hard’a, то есть начинать нужно с медицинской части этого дела. Прежде чем предполагать какие-то возвышенные переживания по поводу «родной-неродной». Первым делом – к невропатологу, к психоневрологу. Потому что гиперактивность может быть вызвана совершенно органическими причинами, которые… не в воспитании дело, не в истории ребенка. Если там как-то вся ситуация под контролем, и ничего не подтверждается, тогда следующим этапом можно думать про высокие материи.

Есть дети, которые просто… у них зрелость такая социальная произвольная она наступает позже, им нужно время, чтобы дозреть. Ведь мы живем в такой немного странной ситуации, когда обязательное обучение, которое всегда казалось людям благом и за него боролись и мечтали об этом, как о такой мечте прекрасной. И это, конечно, да, прекрасно, что у всех сейчас есть возможность получить образование. Но как только оно становится обязательным и как только мы вводим эти стандарты, что все строго в семь лет, все строго в таких классах, по такой-то программе – все одинаково. Мы тут же огребаем, безусловно, проблемы, потому что дети-то разные. Требования одинаковые, а дети разные. Есть ребенок, который уже в шесть лет созрел, а есть ребенок, который еще в восемь нет. Есть ребенок, которому нормально 40 минут, а есть ребенок, для которого 40 минут – это ужасно. В силу вот этой обязательности мы не имеем, нет возможности как-то это учесть, к этому приспособиться, какой-то сделать для ребенка индивидуальный момент. Есть дети, которым, вообще, по возможности в какой-то степени уходить на домашнее образование на какой-то момент. Есть дети, которые… нужно просто всем потерпеть пока он дозреет. Если он в принципе с программой справляется дома, значит, в принципе в классе он не справляется именно с ситуацией класса. Перевозбуждение возможно от множества детей, от неспокойной обстановки, от всего вот этого. Может быть, ему спокойнее было, если бы учительница как-то чуть больше лично с ним взаимодействовала. Опять-таки более конкретной, более детальной командой, не вообще, а вот по шагам. Когда-то такому ребенку может быть, например, совершенно недоступно восприятие указаний учителя, сказанное всему классу. Вот я говорю со всеми, вы – взрослые люди, вы удерживаете, а такой ребенок может понимать только, если я ему в глаза посмотрю и скажу. Какие-то такие моменты. Нужно посмотреть от чего он сам в стрессе, что с ним происходит. То есть это такая история, когда в том числе надо просто пережить, просто всем договориться, ну давайте мы как-то не будем из-за этого очень сильно расстраиваться, прессинговать ребенка, отравлять жизнь друг другу и как-то… Потому что тут проблемы когда начинаются? Тогда, когда такой ребенок приходит, и начинается война, все начинают воевать с родителями: «вы ему объясните, вы ему скажите, вы его плохо воспитали». Родитель начинает воевать со школой: «да она не умеет, она не знает», писать жалобы и так далее. И тогда ребенок оказывается… Или начинают воевать не со школой, а с ребенком. Я даже не знаю, что и хуже. Вот наказывать его, всего ограничивать всячески, мозг ему выносить. Тут очень важно, чтобы взрослый… ну просто не заигрывать, просто это не конец света. Ну, встал, ну, что-то сделал, да? Ну, вырастет все равно, ничего страшного, постепенно как-то. Но вот все равно начинать надо с того, что идти к невропатологу безусловно. Потому что, может быть, просто нужна какая-то коррекция небольшая.

– … ко мне приводили ребенка… «вот беда-беда, мы уже не знаем…» и выяснялось, что нужно направить просто к окулисту

– Ну да, начинать всегда с hard’a нужно.

– То есть ребенок не мог себя диагнозировать, он просто не понимал, что не видит, поэтому строчку не выдерживает, а дальше как «снежный ком» все.

– У нас вообще не может высидеть в школе…

– Если это гиперактивность, если есть ВГД, то надо начинать с невропатолога. Это может быть вообще никак не связано ни с какой природностью. Таких и родных откуда угодно много.

– Ваша задача – любить таким, какой есть.

– Проблемы начинаются ведь когда? Когда семья и школа начинают играть в «молот и наковальню», а ребенок между ними. Вот тогда можно к третьему-четвертому классу у него сформировать такую стойко осознанную ненависть к учебному процессу, четкое убеждение в том, что ты хуже всех. И сейчас как раз опубликовали исследование, когда они спрашивали… мерили самооценку у детей. И там очень грустные результаты. Там за первый класс по четвертый у детей падает самооценка катастрофически. Количество детей, которые считают себя глупыми, неумными, несправляющимися – с первый по четвертый класс вырастает в разы.

– Сейчас надомного образования не дают почему-то… Только если с психическими, с шизофренией или еще что-то.

– Заявление о семейной форме обучения оно едино. Надо написать….

– … мы хотели, но нам не дали.

– Иногда нет. Но тогда индивидуальный план. Индивидуальный план пишется действительно по показаниям. Семейное обучение – все школы обязаны теперь. Это закон об образовании.

– Семейное обучение – вряд ли, ведь на работу ходить надо как-то.

– Ну, вот я у вас и спрашиваю…

– Хорошо, вопросы какие-то еще.

– Я хотела задать вопрос о том говорить или не говорить ребенку о том, что он приемный. Понятно, что однозначного ответа не существует, но какие факторы… если ребенок не помнит, не может сам.

– Я бы сказала, что однозначный ответ существует. Потому что, что означает «не говорить» – значит, ему все это время врать. Если называть вещи своими именами, да? Он ведь в какие-то моменты будет задавать вопросы, какие-то будут ситуации, когда это будет обсуждаться. Кто из нас хотел бы, чтобы нам близкие люди врали все время? Всю жизнь? Поэтому для меня тут вопроса нет. Безусловно ребенок имеет право знать свое происхождение, независимо от того помнит он или не помнит. Он имеет право знать.

Другой вопрос, что.. и самим родителям будет очень нервно. Когда ты живешь постоянно на бомбе – черт его знает, когда она взорвется, когда кто-то что-то ляпнет, скажет. Постоянно. А если это взорвется, когда он будет в подростковом возрасте? И он и так в состоянии «меня никто не любит, меня никто не понимает, я – чужой в этом мире». И тут ему еще расскажут… Всякие бывают эксцессы очень невеселые. Тут скорее вопрос о том, как говорить. Безусловно, когда ты его поставишь, скажешь: «Сядь, дорогуша, сейчас мы тебе расскажем, что ты нам не родной». Конечно, это, безусловно, шоковое. Лучше всего, когда ребенок просто живет с этим, с каким-то таким ощущением.

Тут еще зависит от родителей. Если родители сами не считают это какой-то плохой информацией о ребенке, тогда… если у них в голове о том, что он приемный, а не то, что он не родной. Разные формулировки, то ребенок легче это воспринимает. А если для них это… ну как-то «у нас мог бы быть другой хороший ребенок, который был бы родной, а этот вот не родной, такой суррогатный как бы». То, конечно, ребенок тоже это считывает. Тут мне кажется, самое оптимальное, когда ребенок растет с этим знанием просто как с частью своей жизни естественным образом. Кто-то отмечает «день аиста» – тот день, когда его взяли. Кроме дня рождения, отмечают еще день, когда ребенок пришел в семью. Кто-то сказки рассказывает, говорит меж делом про это… Мне кажется, что говорить надо, и проблем будет тем меньше, чем сами родители это считают проблемой. Дети, конечно, считывают, состояние взрослых.

– В каком возрасте наилучшим будет сказать ребенку?

– Да лучше, чтобы вообще не было никакого этого «сказать». Лучше, чтобы… вам же никто не говорил: «Сядь, сейчас я тебе скажу, что ты – девочка». Откуда Вы выучили, что Вы – девочка? От того, что как-то все время, что-то как-то об этом время от времени говорили. «Тут вот у нас наша девочка». Как-то к трем-четырем годам Вы уже четко знали, что Вы – девочка. Не потому, что Вам это торжественно сообщили. Точно так же и это. Если это промеж делом в семье говорится, когда вспоминаются истории про то, как взяли – увидели – познакомились, показываются фотографии. Это просто часть жизнь, и тогда это не воспринимается, как событие, как «сообщили». Лучше всего не «сообщать», а лучше всего, чтобы даже не возникло необходимости «сообщать», потому что это то, что само собой разумеется. Семейные байки обычные. Как рассказывают про детей всегда, как семейные байки – так же и…

– Хотите одну байку на эту тему? У меня трое детей. Последний ребенок у меня родился дома. Первые два – в роддоме. Приходит ко мне… Ну, понимаете, что мои дети знают, что такое детский дом, потому что они как раз так живут. Я им не «бац» – сообщила, а они сами в этой ситуации живут. Что все это есть, мама там работает, мама ходит, мама об этом книжки читает. И приходит ко мне средний сын и говорит: «Мама, а мне Оля сказала, что я родился в доме». То есть сестра ему сказала об этом. «Ну да, ты родился в роддоме и так. И Вова родился в роддоме». И я вижу, что у него все падает… И я понимаю, что что-то произошло фатальное очень. Я же вижу просто на лице. И я говорю: «Подожди, роддом – это где рожают своих детей». – «Правда???» Детдом, роддом – без разницы. Это к вопросу… а я говорю: «А есть детский дом, куда попадают». Пришлось прояснять, так что это … ну жизнь – она как-то полна таких вещей.

Мне в голове не могло прийти, что может быть такая информация, с которой они все время живут, может так транслироваться. При том они знают, что у меня есть еще приемная девочка, она большая уже – вам ровесница. И они про нее знают, что она приемная, что она к нам приезжает, что она живет отдельно, у нее своя мама. Все очень сложно. В том смысле, в их представлении о мире. Мир – вообще сложный. У старшего сына – другой папа. У них есть свободная сестра. Все очень сложно, но при этом в этом разобраться не получается. И поэтому даже ребенок, который живет вот в такой ситуации, которому говорили сызмальства, читали сказки Дины Сабитовой или еще что-то такое делали. Он все равно, мне кажется… все равно потом придет еще раз и еще раз за прояснениями. А как? А почему? Это, по-моему, нормально – на каждом следующем этапе.

-Да, ближе к подростковому возрасту накрывают переживания, «а почему она меня бросила», «а как она могла?», «а где моя мама?», «а как это могло получиться?» Тоже такие тяжелые моменты, как когда вперемешку….

– А если он говорит «я хочу с ней познакомиться»?

– Ну, говорят в подростковом возрасте.

– И как?

– Иногда это возможно. Иногда – нет, просто технически невозможно, потому что уже не найти.

– А если не хочется?

– Знакомятся. Многие знакомятся. Ничего страшного. Имеет право познакомиться.

– А если страшно… может быть, это эгоистично… что если он захочет остаться с ней?

– Если честно, я не знаю случая, чтобы захотел. Я знаю очень много случаев, когда познакомились. Но не знаю случаев… Если ребенок давно уже в другой семье, не знаю, чтобы захотел остаться. Многие хотят помогать, общаться. Многие хотят. Особенно, если понятно, что разный уровень жизни, разный уровень благополучия. Многие дети принимают решение, что после 18 будет маме помогать. Но тоже – у нас же все это обычно так запущено и так все на таких долгих стадиях, что честно говоря, чаще всего, когда он… за небольшим исключением,… когда он в этом подростковом возрасте хочет ее увидеть, то ее или в живых нет или уже такая… уже все так плохо. Что совсем плохо. Есть дети, которые находят все более благополучно. Они общаются со своими мамами, но так, чтобы встать и уйти к ней…. Маловероятно.

– Почитайте Кэтрин Патерсон «Великолепная Гилли Хопкинс». Там все описано. Как оно происходит, что это такое, что за ломки какие там. И вот у меня сразу… Это мой курс, который слушает детскую литературу. У меня есть вопрос про «кокон» и «контейнер». А может ли книжка на какой-то момент… ну это такой глобальный я бы даже сказала вопрос – для подростка или для взрослого заменить вот эту ситуацию «кокона» или «контейнера»?

– В каком-то смысле чтение – это и есть как не что иное, как попытка «контейнироваться». То есть мы читаем чаще всего «запойной чтение» – мы достаем любимую книжку когда? Когда мы болеем, когда нам скучно…

– Это перечитывание. Это вот феномен перечитывания.

– То, что называет «эскапизм» книжным.

– Да, да!

– Когда мы ныряем в знакомый мир и в «кокон» этот уходим.

– «Втыкаемся», «ныряем». Там даже термины есть. Это в антропологическом значении одно. А я имею в виду такую какую-то книжку… вот ты прочитал и увидел там свою ситуацию, и она для тебя стала… «а я с тобою вместе».

– Это скорее всего не про «контейнер», а про «ресурс». Про то, что ведь не у всех нас так все шоколадно даже со своими родными родителями. Не все получили в семье все, что нам нужно было. А каким-то образом мы добираем из внешнего мира постоянно. В том числе какие-то образы книжные, да? Могут быть очень ресурсными. И это может быть ресурс как про себя: «А вот же я похож на героя». И такое присоединение к нему. А это может быть ресурс про то, чего мне не хватало. Ну, например, когда я работаю уже со взрослыми клиентами, у которых совсем не очень хорошо все было с родителями. Я, в том числе иногда даю такое задание, когда читать детские книжки, примеривать к себе, например, что твоим мамой или твоим папой был кто-нибудь, кто тебе нравится из родителей. Из родителей ребенка. И действительно очень помогает, когда ты представляешь себе, что твоя мама была не твоя реальная мама, которая вела себя по отношению к тебе, как стерва. Типа мамы Луизли. Но как-то ты через фантазию получаешь опыт, которого у тебя в реальности не было. Ты, фантазируя, представляя себе, немного подлечиваешься. Это, конечно, работает. Библиотерапия существует.

– Это не библио… библио – она немного, насколько я понимаю, немного по-другому.

– В широком смысле: библиотерапия – это лечение об текст. Об образы, об текст, об сюжеты. Это вполне рабочая такая штука.

– А учителю… коль скоро мы к ним адресуемся, как к учителям. Хотя что-то они резко так начали к себе применять позицию приемного родителя. Мне это даже радостно как-то от этой мысли. Может ли учитель обеспечить тоже ту защиту, заботу…?

– Конечно, безусловно! Учитель, если у него возникают с ребенком личные отношения, отношения «наставник – ученик». Может очень… особенно, если говорить, может быть, не о приемных детях, у которых все-таки главное событие происходит с приемными родителями. Формируется привязанность. А у детях из семей не очень благополучных, у тех детей, которым семья не дает, например, достаточно одобрения, поддержки. Есть такие дети, которые только дома и слышат, «какая ты бестолочь, какой ты тупица, как с тобой одни проблемы» и т.д.

Я тоже очень много раз слышала от взрослых людей, каким для них спасительным, целительным был опыт общения именно с учителем, с каким-то человеком, который увидел в нем хорошее, который отнесся с уважением, с каким-то особенным вниманием. Когда, возможно, это был вообще первый человек в жизни, от которого ребенок услышал, что «ты – хороший», «ты можешь», «с тобой все в порядке», потому что до этого дома он слышал только все время про то, что с ним все не «слава Богу» и «не такой и сякой немазаный сухой». И я думаю, учительница сама уже давно не помнит этого ребенка, потому что у него там их прошло… А ребенок… когда приходится разговаривать с людьми пятидесяти лет, шестидесяти лет, которые со слезами вспоминают, как конкретная учительница когда-то какое-то слово… или какое-то отношение, какой-то разговор. И просто очень помогла, потому что впервые они увидели поддержку вот эту: «поставь на этой», «доверяй мне», «положись на меня», «с тобой все будет хорошо». Иногда это бывает первый человек в жизни ребенка, от которого он это слышит.

– И такая же позиция у волонтера. То есть если мы идем к детям в детском учреждении, то в принципе волонтер должен держать в голове примерно то же самое.

– Да, но просто с волонтером чем сложнее, потому что там не очень этот статус понятен. Учитель – он легче, потому что роль наставника. И там все простроено.

– Конечно!

– Роли простроены, и сама система, сама роль как бы задает… Волонтер в этом смысле сложнее, потому что непонятно, кто он: друг – не друг.

– Но как какую-то такую свою идею, наверное, ее нужно держать в голове, что я пришел для того, чтобы на пять минут, но…

– Если посмотреть, как устроен вообще ребенок с его травмой – это можно увидеть на картинке. Представьте, что есть травма. То, что ребенка оставили, что он потерял родителей, что с ним плохо обращались. Кроме травмы, собственно травмы, есть то, что кроме этого у ребенка в это время в жизни было. И сейчас есть. Это ресурс. То есть, может быть, что мама обижала, но папа хорошо относился. Мама оставила, но бабушка взяла. В общем, другое. Хорошее. Или мама когда била и обижала, а когда-то любила и заботилась – вот ресурс. Кроме всего этого есть hard, про который я говорила. То есть есть конституциональные особенности ребенка. Дети тоже разные по своему чисто органическому такому статусу. Какой-то ребенок – с ним то же самое случится, и это будет для него огромной травмой. А какой-то ребенок – с ним то же самое случится – и он как-то отряхнется и ничего.

То есть еще есть конституциональные особенности ребенка. Еще есть то, о чем я говорила, – решение ребенка. Он еще принимает решение. «Что мне со всем этим делать? Вот у меня такой опыт. Случилось со мной вот такое-такое-такое плохое, вот у меня такой опыт. Были люди, которые меня поддерживали. » Ребенок может принять решение. Один ребенок примет решение: «ну раз у меня такая тяжелая жизнь – буду всех ненавидеть. Все сволочи. Весь мир – уроды. И так далее». А какой-то ребенок примет решение, что «ну да, у меня такая тяжелая ситуация, но я постараюсь из этого что-то хорошее путное выстроить со своей жизнью». То есть конструкция такая: «травма – ресурс – условия (hard, особенности ребенка) – его решение». Теперь если мы посмотрим на эту конструкцию, то понятно, что мы можем сделать с травмой? Ничего. Она уже на своем месте. Она уже случилась. Она в прошлом. Травма уже была. Что мы можем сделать с особенностями ребенка? С его врожденной конституцией нервной? Ничего. Он такой родился: один чувствительный, один – выносливый, что мы с этим сделаем? Что мы можем сделать с решением ребенка? тоже напрямую – ничего. Это же его решение. Соответственно, в какое место, куда мы только можем воздействовать?

– Ресурсы

– Только ресурсы. Мы можем добавлять ресурсы в эту конструкцию. Мы можем в то место, где ресурс, добавлять поддержки, заботы, внимания, опыта какого-то, еще чего-то. Мы можем туда вкачивать и надеяться, что когда мы туда вкачаем достаточно много, – это, в конце концов, воздействует на решение. То есть вот эта чаша весов перетянется. И ребенок примет решение не такое, что «раз все плохо, буду разрушать свою жизнь и все вокруг», а «да, было плохо, но есть и много всего хорошего, поэтому буду жить и стараться как-то реализоваться в своей жизни». То есть по сути, что мы делаем? Мы ведем такую постоянную агитационную кампанию, да? Как на выборах: «выбери меня!» Мы добавляем ресурс, постоянно агитируем ребенка выбрать … что там… «светлую… впереди у нас светлые стороны силы». Выбрать «светлую сторону». Жить. Мы фактически агитируем его жить. И со своей жизнью обратиться хорошо, и к другим относиться хорошо. Добавляя ресурс, мы надеемся, что это воздействует на решение. Гарантий нет никаких. Мы можем вбухать сколько угодно ресурсов, а он все равно решит и угробит себя. Ничего не поделаешь. Но все остальное по определению невозможно, да? Ни сюда, ни сюда, ни сюда мы воздействовать не можем. Только сюда, поэтому смысл волонтерской или любой другой деятельности вот он такой. Добавляем ресурс. И верим, что это возымеет действие.

Еще вопросы?

– Можно? Мы собираемся с родителями приемных детей, и одна мама… она в восемь лет взяла девочку, девочка – аутист. И сейчас ей 12 лет, если первые два года… ее в школу отдали они. И она первые два года ходила в школу, но ни с детьми, ни с педагогами не общалась. Сейчас в данный момент она вообще отказывается ходить в школу, вообще не хочет ходить в школу. Что в этой ситуации можно посоветовать маме? Она уже просто… очень тяжело. Хотелось бы, чтобы ребенок как-то научился и общался с детьми. Ребенок категорически отказывается ходить в школу. Есть ли специализированные школы для таких детей?

– Есть.

– Она в районе Новогиреево живет.

– Специализированные школы есть. Решать вопрос учиться ли ребенку в специализированной школе инклюзивной – это надо поконкретней ситуацию. Так по короткому рассказу, конечно, не скажешь. Тут надо анализировать все, разговаривать с самим ребенком, с мамой, то есть это такой вопрос…

– А можно к Вам за консультацией обратиться?

– Можно, но я бы сказала, что скорее с такой ситуацией я бы скорее обратилась в ресурсный центр. Есть такой ресурсный центр поддержки семей, принявший на воспитание детей с особыми потребностями. Потому что вот про образовательные …. Выстраивание образовательного пути, образовательной стратегии – они очень такие опытные. Можно у них попросить, чтобы они посмотрели ребенка, чтобы дали оценку, дали рекомендации.

– Алена читала первую лекцию из этого центра.

– Нет, там Наталья Степина. Я могу потом дать телефон Вам, и Вы свяжетесь.

– Спасибо.

-Ну что? Дети переваривают. Все понятно? Им понятно, а нам как-то нет…

– Ну что, загрузили мрачными темами молодежь – им надо пережить.

-Спасибо!

– Удачи!